щение. Только когда ионвильцы, все до
единого, выслушали  его  рассказ  о  том,  как  г-жа  Бовари,  приготовляя
ванильный крем, спутала мышьяк с сахаром, Оме опять побежал к Шарлю.
   Тот сидел в кресле у окна  (г-н  Каниве  недавно  уехал),  бессмысленно
глядя в пол.
   - Вам надо бы самому назначить час церемонии, - сказал фармацевт.
   -  Что  такое?  Какая  церемония?  -  переспросил  Шарль  и   залепетал
испуганно: - Нет, нет, пожалуйста, не надо! Она должна быть со мной.
   Оме, чтобы замять неловкость, взял с этажерки графин и  начал  поливать
герань.
   - Очень вам благодарен! Вы так добры... -  начал  было  Шарль,  но  под
наплывом воспоминаний, вызванных этим жестом фармацевта, сейчас же умолк.
   Чтобы он хоть немного отвлекся от  своих  мыслей,  Оме  счел  за  благо
поговорить о садоводстве, о том, что растения нуждаются во влаге. Шарль  в
знак согласия кивнул головой.
   - А теперь скоро опять настанут теплые дни.
   - Да, да! - подтвердил Шарль.
   Не зная, о чем  говорить  дальше,  аптекарь  слегка  раздвинул  оконные
занавески.
   - А вон Тюваш идет.
   - Тюваш идет, - как эхо, повторил за ним Шарль.
   Оме так и не решился напомнить ему о похоронах. Его уговорил священник.
   Шарль заперся у себя в кабинете, вволю наплакался, потом  взял  перо  и
написал:

   "Я хочу, чтобы ее похоронили в подвенечном платье, в  белых  туфлях,  в
венке. Волосы распустите ей по плечам. Гробов  должно  быть  три:  один  -
дубовый, другой - красного дерева, третий - металлический. Со  мной  ни  о
чем не говорите. У меня достанет сил перенести  все.  Сверху  накройте  ее
большим куском зеленого бархата. Это мое  желание.  Сделайте,  пожалуйста,
так".

   Романтические причуды Бовари удивили тех, кто его окружал. Фармацевт не
преминул возразить:
   - По-моему, бархат - это лишнее. Да и стоит он...
   - Какое вам дело? - крикнул Бовари. - Оставьте меня! Я ее люблю,  а  не
вы! Уходите!
   Священник взял его под руку и увел в сад. Там он заговорил о  бренности
всего земного. Господь всемогущ и милосерд; мы должны не только безропотно
подчиняться его воле, но и благодарить его.
   Шарль начал богохульствовать:
   - Ненавижу я вашего господа!
   - Это дух отрицания в вас говорит, - со вздохом молвил священник.
   Бовари был уже  далеко.  Он  быстро  шел  между  оградой  и  фруктовыми
деревьями и, скрежеща зубами,  взглядом  богоборца  смотрел  на  небо,  но
вокруг не шелохнул ни один листок.
   Моросил дождь. Ворот у Шарля был распахнут, ему стало холодно, и, придя
домой, он сел в кухне.
   В шесть часов на площади что-то затарахтело: это  приехала  "Ласточка".
Прижавшись лбом к стеклу, Шарль смотрел, как один за  другим  выходили  из
нее пассажиры. Фелисите положила ему в гостиной тюфяк. Он лег и заснул.


   Господин Оме хоть и был философом, но к мертвым относился с  уважением.
Вот почему, не обижаясь на бедного Шарля, он, взяв с  собой  три  книги  и
папку с бумагой для выписок, пришел к нему  вечером,  чтобы  провести  всю
ночь около покойницы.
   Там он  застал  аббата  Бурнизьена.  Кровать  вытащили  из  алькова;  в
возглавии горели две большие свечи.
   Тишина угнетала аптекаря, и он поспешил  заговорить  о  том,  как  жаль
"несчастную молодую женщину". Священник на это возразил,  что  теперь  нам
остается только молиться за нее.
   - Но ведь одно из двух, - вскинулся Оме, - либо она упокоилась "со духи
праведных", как выражается церковь, и в таком случае наши молитвы ей ни на
что не  нужны,  либо  она  умерла  без  покаяния  (кажется,  я  употребляю
настоящий богословский термин), и в таком случае...
   Аббат, перебив его, буркнул, что молиться все-таки надо.
   - Но если бог сам  знает,  в  чем  мы  нуждаемся,  то  зачем  же  тогда
молиться? - возразил фармацевт.
   - Как зачем молиться? - воскликнул священнослужитель. - Так  вы,  стало
быть, не христианин?
   - Простите! - сказал Оме. - Я преклоняюсь перед  христианством.  Прежде
всего оно освободило рабов, оно дало миру новую мораль.
   - Да я не о том! Все тексты...
   - Ох, уж эти ваши тексты! Почитайте  историю!  Всем  известно,  что  их
подделали иезуиты.
   Вошел Бовари и, подойдя к кровати, медленно отдернул полог.
   Голова Эммы склонилась к правому плечу.  В  нижней  части  лица  черной
дырой зиял приоткрытый уголок рта. Большие пальцы были пригнуты к ладоням,
ресницы точно посыпаны белой  пылью,  а  глаза  подернула  мутная  пленка,
похожая на тонкую паутину. Между грудью и коленями одеяло провисло,  а  от
колен поднималось к ступням. И показалось Шарлю, что Эмму  давит  какая-то
страшная тяжесть, какой-то непомерный груз.
   На церковных часах пробило два. Под горою во мраке шумела  река.  Время
от времени громко сморкался Бурнизьен, да Оме скрипел по бумаге пером.
   - Послушайте, друг мой, подите к себе, - сказал он Шарлю. - Это зрелище
для вас невыносимо.
   Тотчас по уходе Шарля спор между фармацевтом и священником возгорелся с
новой силой.
   - Прочтите Вольтера! - твердил  один.  -  Прочтите  Гольбаха!  Прочтите
"Энциклопедию"!
   - Прочтите "Письма португальских евреев"! - стоял на  своем  другой.  -
Прочтите "Сущность  христианства"  бывшего  судейского  чиновника  Никола!
(*51)
   Оба разгорячились, раскраснелись, говорили одновременно, не слушая друг
друга. Бурнизьена возмущала "подобная дерзость";  Оме  удивляла  "подобная
тупость". Еще минута - и они бы повздорили, но тут  опять  пришел  Бовари.
Какая-то колдовская сила влекла его сюда,  он  то  и  дело  поднимался  по
лестнице.
   Чтобы лучше видеть покойницу, он становился  напротив  и  погружался  в
созерцание, до того глубокое, что скорби в эти минуты не чувствовал.
   Он припоминал рассказы  о  каталепсии,  о  чудесах  магнетизма,  и  ему
казалось, что если захотеть всем существом своим, то, быть может,  удастся
ее воскресить. Один раз он даже наклонился над  ней  и  шепотом  окликнул:
"Эмма!  Эмма!"  Но  от  его  сильного  дыхания   только   огоньки   свечей
заколебались на столе.
   Рано утром приехала г-жа Бовари-мать. Шарль обнял ее и  опять  горькими
слезами заплакал. Она, как и фармацевт, попыталась обратить  его  внимание
на то, что похороны будут стоить слишком  дорого.  Шарля  это  взорвало  -
старуха живо осеклась и даже вызвалась сейчас же поехать в город и  купить
все, что нужно.
   Шарль до вечера пробыл один; Берту увели к г-же  Оме;  Фелисите  сидела
наверху с тетушкой Лефрансуа.
   Вечером Шарль принимал посетителей. Он вставал, молча пожимал  руку,  и
визитер подсаживался к другим, образовавшим широкий полукруг подле камина.
Опустив голову и заложив нога на ногу, ионвильцы пошевеливали носками и по
временам шумно  вздыхали.  Им  было  смертельно  скучно,  и  все-таки  они
старались пересидеть друг друга.
   В девять часов пришел Оме (эти два дня он без устали сновал по площади)
и принес камфары, росного ладана и ароматических трав.  Еще  он  прихватил
банку с хлором  для  уничтожения  миазмов.  В  это  время  служанка,  г-жа
Лефрансуа и старуха Бовари кончали убирать Эмму  -  они  опустили  длинную
негнущуюся вуаль, и она закрыла ее всю, до атласных туфелек.
   - Бедная моя барыня! Бедная моя барыня! - причитала Фелисите.
   -  Поглядите,  какая  она  еще   славненькая!   -   вздыхая,   говорила
трактирщица. - Так и кажется, что вот сейчас встанет.
   Все три женщины склонились над ней, чтобы надеть венок.
   Для этого пришлось слегка приподнять голову, и тут изо рта у  покойницы
хлынула, точно рвота, черная жидкость.
   - Ах, боже мой,  платье!  Осторожней!  -  крикнула  г-жа  Лефрансуа.  -
Помогите же нам! - обратилась она к фармацевту. - Вы что, боитесь?
   - Боюсь? - пожав плечами, переспросил тот.  -  Ну  вот  еще!  Я  такого
навидался в больнице, когда изучал фармацевтику! В анатомическом театре мы
варили пунш! Философа небытие не пугает. Я  уже  много  раз  говорил,  что
собираюсь завещать мой труп клинике,  -  хочу  и  после  смерти  послужить
науке.
   Пришел священник,  осведомился,  как  себя  чувствует  г-н  Бовари,  и,
выслушав ответ аптекаря, заметил:
   - У него, понимаете ли, рана еще слишком свежа.
   Оме на это возразил, что священнику хорошо, мол, так  говорить:  он  не
рискует потерять любимую жену. Отсюда возник спор о безбрачии священников.
   -  Это  противоестественно!  -  утверждал  фармацевт.  -  Из-за   этого
совершались преступления...
   - Да как же, нелегкая побери, - вскричал священник, -  женатый  человек
может, например, сохранить тайну исповеди?
   Оме напал на исповедь. Бурнизьен принял ее под защиту. Он начал  длинно
доказывать, что исповедь  совершает  в  человеке  благодетельный  перелом.
Привел несколько случаев с ворами, которые стали  потом  честными  людьми.
Многие военные, приближаясь к исповедальне, чувствовали,  как  с  их  глаз
спадает пелена. Во Фрибуре некий священнослужитель...
   Его оппонент спал. В комнате было душно; аббату не хватало воздуха,  он
отворил окно и разбудил этим фармацевта.
   - Не хотите ли табачку? - предложил Бурнизьен.  -  Возьмите,  возьмите!
Так и сон пройдет.
   Где-то далеко выла собака.
   - Слышите? Собака воет, - сказал фармацевт.
   - Говорят, будто они чуют покойников, - отозвался священник. - Это  как
все равно пчелы: если кто умрет, они сей же час покидают улей.
   Этот предрассудок не вызвал возражений со стороны Оме, так как он опять
задремал.
   Аббат Бурнизьен был покрепче фармацевта и еще некоторое  время  шевелил
губами, но потом и у него голова  свесилась  на  грудь,  он  выронил  свою
толстую черную книгу и захрапел.
   Надутые, насупленные, они сидели друг  против  друга,  выпятив  животы;
после  стольких  препирательств  их  объединила  наконец  общечеловеческая
слабость - и тот и другой  были  теперь  неподвижны,  как  лежавшая  рядом
покойница, которая тоже, казалось, спала.
   Приход Шарля не разбудил их. Он пришел в последний раз -  проститься  с
Эммой.
   Еще курились ароматические травы, облачка сизого дыма сливались у  окна
с туманом, вползавшим в комнату. На небе мерцали редкие звезды, ночь  была
теплая.
   Свечи оплывали, роняя на простыни крупные капли воска. Шарль до боли  в
глазах смотрел, как они горят, как лучится их желтое пламя.
   По атласному платью, матовому, будто свет луны, пробегали тени. Эммы не
было видно под ним, и казалось Шарлю, что  душа  ее  неприметно  для  глаз
разливается вокруг и что теперь она во всем: в каждом предмете,  в  ночной
тишине, в пролетающем ветерке, в запахе речной сырости.
   А то вдруг он видел ее  в  саду  в  Тосте,  на  скамейке,  возле  живой
изгороди, или на руанских улицах, или на пороге ее родного дома  в  Берто.
Ему слышался веселый смех пляшущих под яблонями парней. Комната  была  для
него полна благоухания ее волос, ее платье  с  шуршаньем  вылетающих  искр
трепетало у пего в руках. И это все была она!
   Он долго припоминал все исчезнувшие радости,  все  ее  позы,  движения,
звук ее голоса. За одним порывом  отчаяния  следовал  другой  -  они  были
непрерывны, как волны в часы прибоя.
   Им овладело жестокое любопытство: весь дрожа,  он  медленно,  кончиками
пальцев приподнял вуаль. Вопль ужаса, вырвавшийся у него,  разбудил  обоих
спящих. Они увели его вниз, в столовую.
   Потом пришла Фелисите и сказала, что он просит прядь ее волос.
   - Отрежьте! - позволил аптекарь.
   Но служанка не решалась - тогда он сам с ножницами в  руках  подошел  к
покойнице. Его так трясло, что он в нескольких местах проткнул  на  висках
кожу. Наконец, превозмогая  волнение,  раза  два-три,  не  глядя,  лязгнул
ножницами,  и  в  прелестных  черных  волосах  Эммы   образовалась   белая
прогалина.
   Затем фармацевт и священник вернулись к  своим  занятиям,  но  все-таки
время от времени оба засыпали, а когда просыпались, то корили друг  друга.
Аббат Бурнизьен неукоснительно кропил комнату святой  водой,  Оме  посыпал
хлором пол.
   Фелисите догадалась оставить им на комоде бутылку водки, кусок  сыру  и
большую булку. Около четырех часов утра аптекарь не выдержал.
   - Я не прочь подкрепиться, - сказал он со вздохом.
   Священнослужитель тоже не отказался. Он  только  сходил  в  церковь  и,
отслужив, сейчас же вернулся. Затем они чокнулись и  закусили,  ухмыляясь,
сами не зная почему, -  ими  овладела  та  беспричинная  веселость,  какая
нападает на  человека  после  долгого  унылого  бдения.  Выпив  последнюю,
священник хлопнул фармацевта по плечу и сказал:
   - Кончится тем, что мы с вами поладим!
   Внизу, в прихожей, они столкнулись с рабочими. Шарлю  пришлось  вынести
двухчасовую пытку - слушать, как стучит  молоток  по  доскам.  Потом  Эмму
положили в дубовый гроб, этот гроб - в  другой,  другой  -  в  третий.  Но
последний оказался слишком широким - пришлось набить в  промежутки  шерсть
из тюфяка. Когда же все три крышки были подструганы, прилажены, подогнаны,
покойницу перенесли поближе к дверям, доступ к телу был открыт,  и  сейчас
же нахлынули ионвильцы.
   Приехал папаша Руо. Увидев черное сукно у входной  двери,  он  замертво
свалился на площади.



10

   Письмо аптекаря Руо получил только через полтора суток после печального
события, а кроме того, боясь чересчур взволновать его,  г-н  Оме  составил
письмо в таких туманных выражениях, что ничего нельзя было понять.
   Сначала бедного старика чуть было не хватил удар.  Потом  он  пришел  к
заключению, что Эмма еще жива. Но ведь она могла  и...  Словом,  он  надел
блузу, схватил шапку, прицепил к башмаку шпору и помчался вихрем.  Дорогой
грудь ему теснила невыносимая тоска. Один раз он  даже  слез  с  коня.  Он
ничего не видел, ему чудились какие-то голоса, рассудок у него мутился.
   Занялась заря. Вдруг он обратил  внимание,  что  на  дереве  "спят  три
черные птицы. Он содрогнулся от этой приметы и тут же дал обещание  царице
небесной пожертвовать в церковь три ризы и дойти  босиком  от  кладбища  в
Берто до Васонвильской часовни.
   В Мароме он, не дозвавшись трактирных слуг, вышиб плечом дверь, схватил
мешок овса, вылил в кормушку бутылку сладкого сидра, потом  опять  сел  на
свою лошадку и припустил ее так, что из-под копыт у нее летели искры.
   Он убеждал себя, что Эмму, конечно, спасут. Врачи  найдут  какое-нибудь
средство, это несомненно! Он припоминал все чудесные исцеления, о  которых
ему приходилось слышать.
   Потом она ему представилась  мертвой.  Вот  она  лежит  плашмя  посреди
дороги. Он рванул поводья, и видение исчезло.
   В Кенкампуа он для бодрости выпил три чашки кофе.
   Вдруг у него мелькнула мысль, что письмо написано не ему. Он поискал  в
кармане письмо, нащупал его, но так и не решился перечесть.
   Минутами ему  даже  казалось,  что,  быть  может,  это  "милая  шутка",
чья-нибудь месть, чей-нибудь пьяный бред. Ведь если бы  Эмма  умерла,  это
сквозило бы во всем! А между тем ничего необычайного вокруг не происходит:
на небе ни облачка,  деревья  колышутся,  вон  прошло  стадо  овец.  Вдали
показался Ионвиль. Горожане видели, как он промчался,  пригнувшись  к  шее
своей лошадки и нахлестывая ее так, что с подпруги капала кровь.
   Опомнившись, он, весь в слезах, бросился в объятия Шарля.
   - Дочь моя! Эмма! Дитя мое! Что случилось?..
   Шарль, рыдая, ответил:
   - Не знаю, не знаю! Какое-то несчастье!
   Аптекарь оторвал их друг от друга.
   - Все эти ужасные подробности ни к чему. Я сам  все  объясню  господину
Руо. Вон люди подходят. Ну, ну, не роняйте своего достоинства! Смотрите на
вещи философски!
   Бедняга Шарль решил проявить мужество.
   - Да, да... надо быть твердым! - несколько раз повторил он.
   - Хороню, черт бы мою душу  драл!  Я  тоже  буду  тверд!  -  воскликнул
старик. - Я провожу ее до могилы.
   Звонил колокол. Все было готово. Предстоял вынос.
   В церкви мимо сидевших рядом на передних скамейках Бовари и Руо  ходили
взад и вперед три гнусавивших псаломщика. Трубач не  щадил  легких.  Аббат
Бурнизьен в полном  облачении  пел  тонким  голосом.  Он  склонялся  перед
престолом, воздевал и простирал руки.  Лестибудуа  с  пластинкой  китового
уса, которою он поправлял свечи, ходил по церкви. Подле аналоя стоял гроб,
окруженный четырьмя рядами свечей. Шарлю хотелось встать и погасить их.
   Все же он старался  настроиться  на  молитвенный  лад,  перенестись  на
крыльях надежды в будущую жизнь, где он увидится с ней. Он воображал,  что
она уехала, уехала куда-то далеко и давно. Но стоило  ему  вспомнить,  что
она лежит здесь, что все кончено, что ее унесут и зароют в землю, - и  его
охватывала дикая, черная, бешеная злоба. Временами ему  казалось,  что  он
стал совсем бесчувственный; называя себя мысленно ничтожеством, он все  же
испытывал блаженство, когда боль отпускала.
   Внезапно послышался сухой стук, точно кто-то мерно ударял в плиты  пола
палкой с железным наконечником. Этот звук шел из глубины  церкви  и  вдруг
оборвался  в  одном  из  боковых  приделов.  Какой-то  человек  в  плотной
коричневой куртке с трудом опустился на  одно  колено.  Это  был  Ипполит,
конюх из "Золотого льва". Сегодня он надел свою новую ногу.
   Один из псаломщиков обошел церковь. Тяжелые монеты со звоном  ударялись
о серебряное блюдо.
   - Нельзя ли поскорее? Я больше не могу! - крикнул Бовари,  в  бешенстве
швыряя пятифранковую монету.
   Причетник поблагодарил его низким поклоном.
   Снова пели, становились на колени, вставали - и так  без  конца!  Шарль
вспомнил, что когда-то давно они с Эммой были здесь у  обедни,  но  только
сидели в другом конце храма, справа, у самой стены. Опять загудел колокол.
Задвигали скамьями. Носильщики  подняли  гроб  на  трех  жердях,  в  народ
повалил из церкви.
   В эту минуту на пороге аптеки появился Жюстен. Потом вдруг побледнел и,
шатаясь, сейчас же ушел.
   На похороны смотрели из окон. Впереди  всех,  держась  прямо,  выступал
Шарль. Он бодрился и даже кивал тем, что, вливаясь из дверей домов или  из
переулков, присоединялись к толпе.
   Шестеро носильщиков, по трое с каждой стороны,  шли  мелкими  шагами  и
тяжело дышали. Духовенство и двое певчих, - это были два мальчика, -  пели
De profundis ["Из глубины (взываю к тебе, господи)" (лат.) - Псалом 129] и
голоса их, волнообразно поднимаясь и опускаясь,  замирали  вдалеке.  Порою
духовенство скрывалось за поворотом, но высокое  серебряное  распятье  все
время маячило между деревьями.
   Женщины шли в черных накидках с опущенными капюшонами; в  руках  у  них
были толстые зажженные свечи. Шарлю становилось  нехорошо  от  бесконечных
молитв, от огней, от позывающего на тошноту запаха воска и облачения.  Дул
свежий ветер, зеленели рожь  и  сурепица,  по  обочинам  дороги  на  живой
изгороди дрожали капельки росы. Все  кругом  полнилось  веселыми  звуками:
гремела нырявшая в колдобинах телега, пел петух, несся вскачь  под  яблони
жеребенок. Чистое небо лишь кое-где было подернуто розовыми облачками; над
соломенными кровлями с торчащими стеблями ириса стлался сизый  дым.  Шарлю
был тут знаком каждый домик. В такое же ясное утро он, навестив  больного,
выходил, бывало, из калитки и возвращался к Эмме.
   Черное сукно, все в белых слезках, временами  приподнималось,  и  тогда
виден был гроб.  Носильщики  замедляли  шаг  от  усталости,  поэтому  гроб
двигался беспрестанными рывками,  точно  лодка,  которую  подбрасывает  на
волнах.
   Вот и конец пути.
   Мужчины вошли на кладбище, раскинувшееся  под  горой,  -  там,  посреди
лужайки, была вырыта могила.
   Все сгрудились вокруг ямы. Священник читал молитвы, а в  это  время  по
краям могилы непрерывно, бесшумно осыпалась глина.
   Под  гроб  пропустили  четыре  веревки.  Шарль  смотрел,  как  он  стал
опускаться. А он опускался все ниже и ниже.
   Наконец  послышался  стук.  Веревки  со  скрипом  выскользнули  наверх.
Бурнизьен взял у Лестибудуа лопату. Правой рукой кропя  могилу,  левой  он
захватил на лопату ком земли, с размаху  бросил  его  в  яму,  и  камешки,
ударившись  о  гроб,  издали  тот  г