женщине  силу  страсти,  раскрывать  перед  ней  всю
сложность жизни, посвящать ее во все тайны бытия? Но он  ничему  не  учил,
ничего не знал,  ничего  не  желал.  Он  думал,  что  Эмме  хорошо.  А  ее
раздражало его безмятежное спокойствие, его несокрушимая  самоуверенность,
даже то, что он с нею счастлив.
   Эмма иногда рисовала, и Шарль находил  громадное  удовольствие  в  том,
чтобы стоять подле нее и смотреть, как  она  наклоняется  над  бумагой  и,
щурясь, вглядывается в свой рисунок  или  раскатывает  на  большом  пальце
хлебные шарики (*20). А когда она играла на  фортепьяно,  то  чем  быстрее
мелькали ее пальцы, тем больше восхищался Шарль. Она  уверенно  барабанила
по клавишам, пробегая всю клавиатуру  без  остановки.  При  открытом  окне
терзаемый ею старый инструмент с дребезжащими струнами  бывало  слышно  на
краю села, и часто писарь, без шапки, в шлепанцах, с листом бумаги в  руке
шедший из суда по мостовой, останавливался послушать.
   Помимо всего прочего, Эмма была хорошая хозяйка. Больным  она  посылала
счета,  за  визиты  в  форме  изящно  составленных   писем   без   единого
канцелярского оборота. По  воскресеньям,  когда  к  ним  приходил  обедать
кто-нибудь из соседей, она всегда придумывала изысканное блюдо, складывала
ренклоды пирамидками на виноградных листьях, следила за тем, чтобы варенье
было подано на тарелочках,  и  даже  поговаривала  о  покупке  мисочек  со
стаканами для полосканья рта после сладкого блюда. Все это придавало Шарлю
еще больше веса в округе.
   В конце концов он и сам проникся к себе уважением за  то,  что  у  него
такая жена. Он с гордостью показывал гостям висевшие  на  длинных  зеленых
шнурах два ее карандашных наброска, которые он велел  вставить  в  широкие
рамы. Идя от обедни, все могли видеть, как он  в  красиво  вышитых  туфлях
посиживает у порога своего дома.
   От больных он возвращался поздно вечером - обычно в  десять,  иногда  в
двенадцать. Он просил покормить его, а так  как  служанка  уже  спала,  то
подавала ему Эмма. Чтобы чувствовать себя свободнее, он снимал сюртук.  Он
рассказывал, кого он сегодня видел, в каких селах побывал, какие лекарства
прописал, и, довольный собой, доедал остатки говядины, ковырял  сыр,  грыз
яблоко, опорожнял графинчик, затем шел  в  спальню,  ложился  на  спину  и
начинал храпеть.
   Он всегда раньше надевал на ночь колпак, и теперь фуляровый  платок  не
держался у него на голове; утром его всклокоченные волосы, белые от  пуха,
вылезшего из подушки с развязавшимися ночью тесемками  наволочки,  свисали
ему на лоб. И зимой и летом он ходил в высоких сапогах с глубокими  косыми
складками  на  подъеме  и  с  прямыми,  негнущимися,  словно  обутыми   на
деревяшку, головками. Он говорил, что "в деревне и так сойдет".
   Матери Шарля нравилось,  что  он  такой  расчетливый;  она  по-прежнему
приезжала к нему после очередного более или  менее  крупного  разговора  с
супругом, но против своей снохи г-жа Бовари-мать,  видимо,  все  еще  была
предубеждена. Она считала, что Эмма "живет не по  средствам",  что  "дров,
сахару и свечей уходит у нее не меньше, чем в богатых домах", а  что  угля
жгут каждый день на кухне столько, что его хватило бы и на  двадцать  пять
блюд. Она раскладывала белье в шкафах,  учила  Эмму  разбираться  в  мясе,
которое мясники приносили на дом. Эмма выслушивала  ее  наставления,  г-жа
Бовари на них не скупилась; слова "дочка", "маменька", по  целым  дням  не
сходившие с уст свекрови и невестки, произносились с поджатыми губами: обе
говорили друг другу приятные вещи дрожащими от злобы голосами.
   Во времена г-жи Дюбюк старуха чувствовала, что  Шарль  привязан  к  ней
сильнее, чем к жене, а его чувство к Эмме она  расценивала  как  спад  его
сыновней нежности, как посягательство на ее собственность. И она  смотрела
на счастье сына с безмолвной печалью, - так разорившийся богач заглядывает
в окно того дома, который когда-то принадлежал ему, и видит, что за столом
сидят чужие люди. Она рассказывала Шарлю о прошлом единственно  для  того,
чтобы  напомнить,  сколько  она  из-за  него  выстрадала,  чем  для   него
пожертвовала, и чтобы после этого резче выступило невнимательное отношение
к нему жены, а потом делала вывод, что у него нет никаких оснований так уж
с нею носиться.
   Шарль не знал, что отвечать; он почитал свою мать  и  бесконечно  любил
жену; мнение матери было для него законом, но ему не в чем было  упрекнуть
и Эмму.  После  отъезда  матери  он  робко  пытался  повторить  в  тех  же
выражениях какое-нибудь самое безобидное ее замечание, но Эмма,  не  тратя
лишних слов, доказывала ему, как дважды два, что он не прав, и отсылала  к
больным.
   И все же, следуя мудрым, с ее точки  зрения,  правилам,  она  старалась
уверить себя, что любит мужа. В саду при лунном свете она читала  ему  все
стихи о любви, какие только знала на память, и  со  вздохами  пела  унылые
адажио, но это и ее самое ничуть не  волновало,  и  у  Шарля  не  вызывало
прилива нежности, не потрясало его.
   Наконец Эмма убедилась, что ей  не  высечь  ни  искры  огня  из  своего
сердца, да к тому же она была неспособна понять  то,  чего  не  испытывала
сама, поверить в то, что не укладывалось в установленную форму, и ей легко
удалось внушить себе, что в  чувстве  Шарля  нет  ничего  необыкновенного.
Проявления этого чувства он определенным образом упорядочил - он ласкал ее
в известные часы. Это стало как бы одной из  его  привычек,  чем-то  вроде
десерта, который заранее предвкушают, сидя за однообразным обедом.
   Лесник, которого доктор вылечил  от  воспаления  легких,  подарил  г-же
Бовари борзого щенка; Эмма брала его с собой на  прогулку,  -  она  иногда
уходила из дому, чтобы хоть немного побыть одной и не видеть  перед  собою
все тот же сад и пыльную дорогу.
   Она доходила до банвильской буковой рощи; здесь, углом  к  полю,  стоял
заброшенный домик, в заросшем травою  овраге  тянулся  кверху  остролистый
тростник.
   Эмма прежде всего смотрела, не изменилось ли тут что-нибудь с  прошлого
раза. Но все оставалось по-старому: и наперстянка,  и  левкои,  и  заросли
крапивы вокруг больших камней, и пятна  лишая  на  наличниках  трех  окон,
закрытые ставни которых со ржавыми железными болтами  гнили  и  крошились.
Мысли Эммы, сперва неясные, перескакивали с предмета на  предмет,  подобно
ее щенку, который то делал круги по полю, то тявкал на желтых бабочек,  то
гонялся за землеройками, а то покусывал маки  на  краю  полосы,  засеянной
пшеницею. Но мало-помалу думы ее останавливались  на  одном,  и,  сидя  на
лужайке, водя зонтиком по траве, она твердила:
   - Боже мой! Зачем я вышла замуж?
   Эмма  задавала  себе  вопрос:  не  могла  ли  она  при  ином   стечении
обстоятельств встретить  кого-нибудь  другого?  Она  пыталась  представить
себе, как бы происходили эти несовершившиеся события, как бы сложилась эта
совсем иная жизнь, каков был бы этот неведомый ее супруг.  В  самом  деле,
ведь не все же такие,  как  Шарль.  Муж  у  нее  мог  быть  красив,  умен,
благовоспитан, обаятелен, - за таких, наверно, вышли замуж ее  подруги  по
монастырскому пансиону. Как-то они поживают? От шума  городских  улиц,  от
гуденья в зрительных залах, от блеска балов их сердца радуются, их чувства
расцветают. А ее жизнь холодна, как чердак со слуховым окошком на север, и
тоска бессловесным пауком оплетала в тени паутиной все уголки  ее  сердца.
Эмма вспоминала, как в дни раздачи наград она поднималась  на  эстраду  за
веночком. С длинной косой, в белом платье и открытых прюнелевых туфельках,
она была очень мила, и когда  она  возвращалась  на  свое  место,  мужчины
наклонялись к ней и говорили комплименты. Двор  был  заставлен  экипажами,
подруги прощались с ней, выглядывая в  дверцы  карет,  учитель  музыки  со
скрипкой в футляре, проходя мимо, кланялся  ей.  Куда  все  это  девалось?
Куда?
   Она подзывала Джали (*21), ставила ее между колен, гладила  ее  длинную
острую мордочку и говорила:
   - Ну, поцелуй свою хозяйку! Ведь тебе не о чем горевать.
   Глядя  в  печальные  глаза  стройной,  сладко  зевавшей  собачки,  Эмма
умилялась и, воображая, будто это она сама, говорила с  ней,  утешала  ее,
как утешают человека в беде.
   Порой поднимался вихрь; ветер с моря облетал все Коптское плато, донося
свою соленую свежесть до самых  отдаленных  полей.  Шуршал,  пригибаясь  к
земле, тростник; шелестели, дрожа частою дрожью, листья буков, а  верхушки
их все качались и качались с гулким и ровным шумом. Эмма  накидывала  шаль
на плечи и поднималась с земли.
   В аллее похрустывал под ногами гладкий мох, на который ложился  дневной
свет, зеленый от скрадывавшей его  листвы.  Солнце  садилось;  меж  ветвей
сквозило багровое небо; одинаковые стволы деревьев, рассаженные по  прямой
линии, вырисовывались на  золотом  фоне  коричневой  колоннадой;  на  Эмму
нападал страх, она подзывала Джали, быстрым шагом возвращалась по  большой
дороге в Тост, опускалась в кресло и потом весь вечер молчала.
   Но в конце сентября нечто необычное вторглось в ее жизнь: она  получила
приглашение в Вобьесар, к маркизу д'Андервилье.
   В эпоху  Реставрации  маркиз  отправлял  должность  статс-секретаря,  и
теперь он, надумав вернуться  к  государственной  деятельности,  собирался
исподволь обеспечить себе успех на выборах в палату  депутатов.  Зимой  он
направо  и  налево  раздавал  хворост,  в  генеральном  совете  произносил
зажигательные речи, требуя проведения в своем округе новых дорог. В летнюю
жару у него образовался нарыв в горле, и  Шарлю  каким-то  чудом  удалось,
вовремя прибегнув к ланцету, быстро  его  вылечить.  Управляющий  имением,
посланный в тот же вечер в Тост уплатить за операцию, доложил, что видел в
докторском саду чудные вишни. Так как в Вобьесаре вишни  росли  плохо,  то
маркиз попросил несколько отростков у Бовари, а затем  счел  своим  долгом
поблагодарить его лично, познакомился с Эммой  и  нашел,  что  она  хорошо
сложена и здоровается не по-деревенски; одним словом,  в  замке  пришли  к
заключению, что  если  пригласить  молодых  супругов,  то  это  не  уронит
достоинства владельцев замка и  не  будет  бестактностью  по  отношению  к
другим приглашенным.
   Однажды, в среду, в три часа  дня,  г-н  и  г-жа  Бовари  сели  в  свой
шарабатик и поехали в Вобьесар; сзади  к  шарабану  был  привязан  большой
чемодан, у самого кожаного верха помещалась коробка для шляпы, а в ногах у
Шарля стояла картонка.
   Приехали они под вечер, когда в  парке  уже  зажигали  фонарики,  чтобы
осветить дорогу прибывающим гостям.



8

   Замок  -  современная   постройка   в   итальянском   стиле   с   двумя
выдвинувшимися вперед крыльями и тремя подъездами - ширился в низине, куда
спускалось бескрайнее поле; по полю между купами высоких деревьев  бродили
коровы;  вдоль  извилистой,   усыпанной   песком   дороги   раскидывалась,
неодинаковой   величины   шатрами,   листва   разросшихся   буйно   кустов
рододендрона, жасмина, калины. Через реку был перекинут мост. Сквозь туман
проступали очертания крытых соломой  строений,  разбросанных  среди  луга,
справа и слева упиравшегося в пологие лесистые холмы,  а  сзади  тянулись,
утопая в зелени, два ряда сараев и конюшен, уцелевших  при  сносе  старого
замка.
   Шарабанчик Шарля остановился  у  среднего  подъезда;  появились  слуги;
вышел маркиз и, предложив руку жене доктора, ввел ее в вестибюль.
   Пол в вестибюле был мраморный, потолок очень  высокий,  шаги  и  голоса
раздавались тут, как в  церкви.  Прямо  шла  вверх,  не  делая  ни  одного
поворота, лестница, налево  галерея,  выходившая  окнами  в  сад,  вела  в
бильярдную, - едва переступив порог вестибюля, вы уже  слышали  долетавший
оттуда стук костяных шаров. В бильярдной, через  которую  Эмме  надо  было
пройти, чтобы попасть в гостиную, ей бросились в глаза осанистые  мужчины,
все в орденах, их высокие  воротнички  и  то,  как  они,  молча  улыбаясь,
размахивали киями. На темном дереве панели под  широкими  золотыми  рамами
были написаны черными буквами имена. Эмма прочла: "Жан-Антуан д'Андервилье
д'Ивербонвиль, граф де ла Вобьесар, барон де да Френей, пал в сражении при
Кутра 20 октября 1587 года". А под другим  портретом:  "Жан-Антуан-Анри-Ги
д'Андервиль де  ла  Вобьесар,  адмирал  Франции,  кавалер  ордена  Михаила
Архангела, ранен в бою при Уг-Сен-Вааст 29  мая  1692  года,  скончался  в
Вобьесаре  23  января  1693  года".  Дальше  уже  трудно  было  что-нибудь
разобрать, так как свет от лампы падал прямо на зеленое сукно бильярда,  а
в комнате реял сумрак. Наводя темный глянец на полотна, развешанные во всю
ширину стен, этот свет острыми гранями  сверкал  в  трещинах  лака,  и  на
больших черных, окаймленных золотом прямоугольниках кое-где выступало лишь
то, что было ярче освещено; бледный лоб, глаза, смотревшие прямо  на  вас,
букли парика, завивающиеся в кольца на обсыпанных пудрой  плечах  красного
камзола, пряжка подвязки на упругой икре.
   Маркиз распахнул дверь в гостиную. Одна из  дам  (это  была  его  жена)
встала, пошла Эмме навстречу, а затем усадила ее рядом с собой на диванчик
и повела с ней дружескую беседу, как со своей старой  знакомой.  Это  была
женщина лет сорока, с  красивыми  плечами,  с  орлиным  носом,  с  певучим
выговором; в тот вечер на ее  темно-русые  волосы  была  накинута  простая
гипюровая косынка, образовавшая  сзади  треугольник.  Рядом,  на  стуле  с
высокой спинкой, сидела  молодая  белокурая  женщина;  у  камина  какие-то
господа с цветками в петлицах фраков занимали дам разговором.
   В семь часов подали обед. Мужчины, составлявшие  большинство,  сели  за
один стол в вестибюле, дамы - за другой, в столовой, с хозяевами.
   Эмма, войдя в столовую, тотчас почувствовала, как ее  окутывает  тепло,
овевает смешанный запах цветов, тонкого  белья,  жаркого  и  трюфелей.  На
серебряных  крышках  растягивались  огни  канделябров;  тускло  отсвечивал
запотевший граненый хрусталь; через  весь  стол  тянулись  строем  вазы  с
цветами; на тарелках с широким бордюром, в раструбах салфеток, сложенных в
виде  епископских  митр,  лежали  продолговатые  булочки.  С  краев   блюд
свешивались  красные  клешни  омаров;  в  ажурных   корзиночках   высились
обложенные мхом крупные плоды; перепелки были поданы в перьях; над  столом
поднимался пар; метрдотель в шелковых чулках,  коротких  штанах,  в  белом
галстуке и жабо, важный, как судья, продвигал между плечами гостей блюда с
уже нарезанными кушаньями и  одним  взмахом  ложки  сбрасывал  на  тарелку
выбранный кем-либо кусок. С  высокой  фаянсовой  печи,  отделанной  медью,
неподвижным взглядом смотрела на многолюдное  сборище  статуэтка  женщины,
задрапированной до самого подбородка.
   Госпожа Бовари заметила, что некоторые  дамы  не  положили  перчаток  в
стаканы.
   На почетном месте, один среди женщин,  сидел  и  ел,  наклонившись  над
полной тарелкой, старик, - ему, как ребенку, повязали салфетку, и с губ  у
него капал соус. Глаза у старика были  в  красных  жилках,  сзади  свисала
косица со вплетенной в нее черной лентой. Это был  тесть  маркиза,  старый
герцог де Лавердьер, которого граф д'Артуа (*22) приблизил  к  себе  в  ту
пору, когда он ездил охотиться в Водрейль к маркизу де Конфлан, и который,
как говорят, был любовником королевы Марии-Антуанетты после г-на де Куанье
и перед г-ном де Лозеном. Когда-то  он  вел  бурный  образ  жизни,  кутил,
сражался на дуэлях, заключал пари, увозил женщин, сорил деньгами, держал в
страхе семью. Сейчас за его стулом стоял лакей и, наклоняясь к самому  его
уху, выкрикивал названия блюд, а тот показывал на  них  пальцем  и  мычал.
Этот вислогубый старик невольно притягивал к себе взгляд Эммы,  как  будто
перед ней было что-то величественное, необыкновенное. Подумать только:  он
жил при дворе, он лежал в постели королевы!
   В бокалы налили замороженного шампанского. Как только Эмма  ощутила  во
рту его холод, по всему ее телу пробежали мурашки. Она никогда  не  видела
гранатов, никогда  не  ела  ананасов.  Даже  сахарная  пудра  казалась  ей
какой-то особенно белой и мелкой, не такой, как везде.
   После обеда дамы разошлись по  комнатам  переодеться  к  балу.  У  Эммы
туалет  был  обдуман  до  мелочей,  точно   у   актрисы   перед   дебютом.
Причесавшись, как ей советовал парикмахер, она  надела  барежевое  платье,
которое было разложено на постели. У Шарля панталоны жали в поясе.
   - Штрипки будут мне мешать танцевать, - сказал он.
   - Танцевать? - переспросила Эмма.
   - Ну да!
   - Ты с ума сошел!  Не  смеши  людей,  сиди  смирно.  Врачу  это  больше
пристало, - добавила она.
   Шарль промолчал. В ожидании, пока Эмма оденется, он стал ходить из угла
в угол.
   Он видел ее в зеркале сзади, между двух свечей. Ее черные глаза  сейчас
казались еще  темнее.  Волосы,  слегка  взбитые  ближе  к  ушам,  отливали
синевой; в шиньоне  трепетала  на  гибком  стебле  роза  с  искусственными
росинками на лепестках.  Бледно-шафранового  цвета  платье  было  отделано
тремя букетами роз-помпон с зеленью.
   Шарль хотел поцеловать ее в плечо.
   - Оставь! - сказала она. - Изомнешь мне платье.
   Внизу скрипка заиграла ритурнель, послышались звуки  рога.  Эмма,  едва
сдерживаясь, чтобы не побежать, спустилась с лестницы.
   Кадриль уже началась. Гости все подходили. Стало тесно.  Эмма  села  на
скамейку у самой двери.
   По окончании контрданса танцующих сменили посреди залы  группы  мужчин,
беседовавших стоя, и ливрейные лакеи с большими подносами. В ряду сидевших
девиц колыхались разрисованные вееры, прикрывались букетами улыбки, руки в
белых перчатках, очерчивавших форму ногтей и стягивавших кожу у  запястья,
вертели флакончики с золотыми  пробками.  Кружевные  оборки,  брильянтовые
броши, браслеты с подвесками - все это трепетало на корсажах, поблескивало
на груди, позванивало  на  обнаженных  руках.  Волосы,  гладко  зачесанные
спереди, собирались в пучок  на  затылке,  а  сверху  венками,  гроздьями,
ветками  были  уложены  незабудки,  жасмин,  гранатовый  цвет,  колосья  и
васильки. Матери в красных тюрбанах чинно  сидели  с  надутыми  лицами  на
своих местах.
   Сердце у Эммы невольно дрогнуло,  когда  кавалер  взял  ее  за  кончики
пальцев и в ожидании удара смычка стал с нею  в  ряд.  Но  волнение  скоро
прошло.  Покачиваясь  в  такт  музыке,  чуть  заметно  поводя  шеей,   она
заскользила по  зале.  Порою  на  ее  лице  появлялась  улыбка,  вызванная
некоторыми оттенками в звучании скрипки; их можно было уловить, лишь когда
другие инструменты смолкали; тогда же слышался тот чистый  звук,  с  каким
сыпались  на  сукно  игорных  столов  золотые  монеты;  потом  все   вдруг
начиналось сызнова: точно удар грома, раскатывался корнет-а-пистон,  опять
все так же мерно сгибались ноги, раздувались и шелестели юбки,  сцеплялись
и отрывались руки; все те же глаза то опускались, то снова глядели на  вас
в упор.
   Несколько мужчин от двадцати пяти до сорока лет (их было всего  человек
пятнадцать), присоединившихся к танцующим  или  к  тем,  кто  беседовал  в
дверях залы,  выделялись  из  толпы  своим  как  бы  фамильным  сходством,
выступавшим несмотря на разницу в возрасте, на различие в наружности  и  в
одежде.
   Фраки, сшитые, по-видимому, из более  тонкого,  чем  у  других,  сукна,
как-то особенно хорошо  на  них  сидели,  волосы  со  взбитыми  на  висках
локонами были напомажены самой лучшей помадой. Здоровая  белизна  их  лиц,
которая поддерживалась умеренностью в еде, изысканностью кухни  и  которую
усиливали матовый фарфор, покрытая  лаком  дорогая  мебель  и  переливчато
блестевший атлас, свидетельствовала о том, что это люди состоятельные. Они
свободно могли поворачивать шею, оттого что галстуки у них  были  повязаны
низко; их  длинные  бакенбарды  покоились  на  отложных  воротничках;  они
вытирали себе губы вышитыми, распространявшими нежный запах  платками,  на
кото