ей на воротничок, и она положила ее опять в колыбельку. Кормилица
поспешила успокоить мать, что пятна не  останется,  и  бросилась  вытирать
воротничок.
   - Меня она еще и не так отделывает,  -  говорила  кормилица,  -  только
успевай обмывать ее! Будьте настолько  любезны,  скажите  лавочнику  Камю,
чтоб он мне мыльца отпускал, когда понадобится! Так и вам будет удобней  -
я уж вас не побеспокою.
   - Хорошо, хорошо! - сказала Эмма. - До свидания, тетушка Роле!
   И, вытерев об порог ноги, вышла во двор.
   Жена столяра пошла ее проводить и  до  самой  калитки  все  охала,  как
трудно ей вставать по ночам.
   - Иной раз до того умаюсь - сижу на стуле и клюю носом. Дали бы вы  мне
хоть фунтик молотого кофе - мне бы на месяц хватило,  я  бы  его  утром  с
молоком пила.
   Госпоже  Бовари  пришлось  долго  слушать,   как   та   рассыпается   в
благодарностях; наконец она с  ней  распростилась,  но  не  успела  пройти
немного вперед по тропинке,  как  стук  деревянных  башмаков  заставил  ее
оглянуться: это была кормилица!
   - Что еще?
   Жена столяра отвела Эмму в сторону, под сень вяза, и заговорила о своем
муже, о том, что  его  заработка  и  тех  шести  франков  в  год,  которые
капитан...
   - Говорите короче, - сказала Эмма.
   - Так вот, - продолжала кормилица, испуская вздох после каждого  слова,
- что, если ему станет завидно смотреть, как я пью кофе? Сами знаете,  эти
мужчины...
   - Да ведь у вас будет кофе, - подтвердила Эмма, - я же  вам  обещала!..
Вы мне надоели!
   - Ах, милая барыня, у него от ран такие сильные спазмы бывают в  груди!
Он говорит, что даже от сидра слабеет.
   - Тетушка Роле, не тяните!
   - Ну да уж что там, - с поклоном продолжала кормилица,  -  вы  уж  меня
извините за мою назойливость... - Она еще раз поклонилась. - Будьте  такая
добренькая, - она умоляющим взглядом смотрела  на  Эмму,  -  графинчик  бы
водочки, - наконец выговорила она, - я бы вашей доченьке ножки  растирала,
а они у нее нежные-пренежные, как все равно атлас!
   Отделавшись от кормилицы, Эмма опять взяла под  руку  Леона.  Некоторое
время она шла быстро, потом замедлила шаг, и  взгляд  ее  уперся  в  плечо
молодого человека и в черный бархатный воротник его сюртука.  На  воротник
падали гладкие, тщательно расчесанные темно-русые волосы.  Эмма  заметила,
что таких длинных ногтей, как у Леона, нет ни у кого во всем Ионвиле. Уход
за ними составлял для помощника нотариуса предмет неустанных забот; с этой
целью он держал в своем письменном столе особый ножичек.
   В Ионвиль они  возвращались  вдоль  реки.  В  жаркую  погоду  прибрежье
расширялось, стены, которыми были обнесены  сады,  обнажались,  до  самого
основания, от садов к воде вели небольшие лесенки. Река, быстрая и на  вид
холодная, текла бесшумно. В ясных ее  водах  по  воле  течения  склонялись
одновременно высокие тонкие травы, напоминая взъерошенные  зеленые  кудри.
На верхушках камышей и листьях кувшинок  кое-где  сидели  или  ползали  на
крошечных  лапках  насекомые.  Солнечный  луч  пронизывал   синие   брызги
набегавших одна на другую и разбивавшихся волн. В  воде  отражалась  серая
кора старых ив с подрезанными ветвями; на том берегу, куда ни  кинь  взор,
стлались пустынные луга. На фермах в эту пору обедали; молодая  женщина  и
ее спутник слышали только свои мерные шаги по  тропинке,  слова,  которыми
они обменивались, да шелест платья, струившийся вокруг Эммы.
   Садовые стены, утыканные сверху осколками  бутылок,  были  горячи,  как
стекла  теплицы.  Между  кирпичами  пробивалась  желтофиоль.  Г-жа  Бовари
мимоходом задевала цветы краем  своего  раскрытого  зонтика,  и  от  этого
прикосновения увядшие  лепестки  рассыпались  желтою  пылью,  а  то  вдруг
веточка жимолости или ломоноса, свесившаяся через стену и нечаянно  сбитая
зонтом, цеплялась за бахрому, а потом скользила по его шелку.
   Спутники говорили об испанской балетной  труппе,  которая  должна  была
скоро приехать в Руан.
   - Вы пойдете? - спросила Эмма.
   - Если удастся, - ответил Леон.
   Неужели им больше  нечего  было  сказать  друг  другу?  Нет,  глаза  их
говорили о чем-то гораздо более важном. Подыскивая  банальные  фразы,  оба
чувствовали, как все их существо охватывает томление. Это был как бы шепот
души - сокровенный, немолчный, заглушающий голоса. Потрясенные этим  новым
для них наслаждением, они не пытались поведать о нем друг  другу,  уяснить
себе, где его источник. Грядущее счастье,  словно  река  в  тропиках,  еще
издали наполняет неоглядные просторы тою негой, какой  оно  дышит  всегда,
еще издали повевает благоуханным ветром, и человек, упоенный,  погружается
в забытье, не заглядывая в даль и даже не помышляя о ней.
   В одном месте стадо так растолкло землю, что пришлось  перебираться  по
большим  зеленым  камням,  кое-где  торчавшим  из  грязи.  Эмма  поминутно
останавливалась, смотрела, куда бы ей поставить ногу,  и,  покачиваясь  на
шатающемся булыжнике, расставив локти,  подавшись  всем  корпусом  вперед,
растерянно оглядываясь, как бы не упасть в лужу, заливалась смехом.
   Дойдя до своего сада, г-жа Бовари толкнула калитку, взбежала на крыльцо
и скрылась за дверью.
   Леон вернулся в контору. Патрона не было. Леон окинул взглядом папки  с
делами, очинил перо, взял шляпу и ушел.
   Он взобрался на вершину Аргейльского холма и, очутившись на  выгоне,  у
опушки леса, лег в тени елей и стал смотреть из-под руки на небо.
   - Какая тоска! - говорил он себе. - Какая тоска!
   Ему опостылела жизнь в этом захолустье, где единственным его приятелем,
за неимением других, был Оме, а  наставником  -  г-н  Гильомен.  Нотариус,
вечно занятый делами, носил очки  с  золотыми  дужками  и  белый  галстук,
оттенявший его рыжие бакенбарды, и ничего не понимал  в  сложных  душевных
переживаниях, однако вначале произвел  на  помощника  сильное  впечатление
своею чопорною английскою складкой. Что же касается аптекарши, то это была
лучшая жена во всей Нормандии; кроткая,  как  овечка,  она  обожала  своих
детей, отца, мать, всю свою родню, близко принимала к сердцу  чужие  беды,
хозяйство вела спустя рукава и ненавидела корсеты. Но  она  была  до  того
неповоротлива,  до  того  скучна,  до  того  бесцветна,  такая  это   была
неинтересная собеседница, что хотя ей минуло всего лишь тридцать  лет,  "а
Леону - двадцать, хотя их спальни были дверь в дверь и  разговаривали  они
друг с другом ежедневно, он никогда не думал о  ней  как  о  женщине,  все
признаки ее пола заключались для него только в одежде.
   Кто же еще? Бине, лавочники, кабатчики, священник и, наконец, мэр,  г-н
Тюваш, и два его сына; все это были скопидомы, нелюдимы,  тугодумы,  землю
они обрабатывали своими руками, пьянствовали только  у  себя  дома,  а  на
людях эти отвратительные ханжи прикидывались святыми.
   И на фоне всех этих пошлых  лиц  отчетливо  вырисовывался  облик  Эммы,
такой своеобразный и все же такой далекий; он чувствовал, что между ним  и
ею лежит пропасть.
   На первых порах он часто наведывался к ней вместе с фармацевтом.  Шарль
особого радушия не проявлял, и Леон не знал, как себя держать:  он  боялся
показаться навязчивым и вместе с тем стремился к близости, которая ему  же
самому представлялась чем-то почти несбыточным.



4

   Как только настали холода, Эмма перебралась из своей спальни в длинную,
с низким потолком, залу, где на камине подле зеркала раскинул  свои  ветви
коралловый полип. Из окна, у которого она обычно сидела в кресле, ей  были
видны шедшие по тротуару обыватели.
   Два раза в день из конторы в "Золотой лев" проходил Леон. Шаги его  она
узнавала задолго до того,  как  он  появлялся;  она  подавалась  вперед  и
слушала;  молодой  человек,  одетый  всегда  одинаково,  не  оборачиваясь,
мелькал  за  занавеской.  Но  когда  она  здесь  сумерничала,   оперевшись
подбородком на левую ладонь и уронив на колени начатое вышиванье, ее часто
заставляла вздрагивать эта  вдруг  промелькнувшая  тень.  Она  вставала  и
приказывала накрывать на стол.
   Во время обеда  приходил  г-н  Оме.  Держа  феску  в  руке,  он  ступал
неслышно, чтобы никого не побеспокоить, и всегда говорил  одно  и  то  же:
"Мир дому сему!" Потом садился  за  стол  на  свое  обычное  место,  между
супругами, и спрашивал лекаря, как его больные, а тот  советовался  с  ним
относительно гонораров. Говорили о том, "что пишут  в  газетах".  К  этому
времени Оме успевал выучить газету почти наизусть и пересказывал ее теперь
слово в слово, вместе с комментариями журналистов,  не  опуская  ни  одной
скандальной истории, где бы она ни случилась: во Франции или за  границей.
Исчерпав и эту  тему,  он  всякий  раз  делал  свои  замечания  по  поводу
приносимых блюд. Иногда он даже привставал и  деликатно  указывал  хозяйке
наиболее лакомый кусочек или же, обращаясь к служанке,  давал  ей  советы,
как надо приготовлять рагу и  какая  приправа  к  какому  блюду  идет.  Об
ароматических веществах, о мясных вытяжках, соусах и желатине  он  говорил
так, что его можно было заслушаться. Надо заметить, что г-н Оме  держал  в
голове больше рецептов,  чем  в  его  аптеке  умещалось  склянок;  он  сам
великолепно  варил  варенье,  делал  уксус,  сладкие  ликеры,   знал   все
нововведения в области экономных переносных  плит,  знал  секрет  хранения
сыра и выхаживания больных вин.
   В восемь часов за ним приходил Жюстен - пора было закрывать аптеку. Г-н
Оме лукаво поглядывал на него, особенно  если  тут  была  Фелисите,  -  он
заметил, что его ученик повадился в докторский дом.
   - Мой молодец что-то начал задумываться, -  говорил  аптекарь.  -  Черт
возьми, уж не влюбился ли он в вашу служанку?
   Но у Жюстена был  более  серьезный  недостаток:  он  вечно  подслушивал
разговоры взрослых, и  аптекарь  его  за  это  журил.  Так,  например,  по
воскресеньям, когда дети  засыпали  в  креслах,  сбивая  спинами  чересчур
широкие коленкоровые чехлы, и г-жа Оме вызывала Жюстена в гостиную,  чтобы
он унес их в детскую, его потом невозможно было выпроводить.
   На этих воскресных вечеринках у фармацевта  народу  бывало  немного,  -
злой язык хозяина и его политические  взгляды  мало-помалу  оттолкнули  от
него людей почтенных.  Зато  помощник  нотариуса  не  пропускал  ни  одной
вечеринки. Заслышав звонок, он бросался встречать г-жу Бовари, принимал ее
шаль, а грубые веревочные туфли,  которые  она  надевала  на  ботинки  для
защиты от снега, отставлял в сторону, под аптекарскую конторку.
   Сначала играли в тридцать одно, потом г-н Оме играл с Эммой в экарте, а
Леон, стоя сзади, давал ей советы. Опираясь на спинку ее стула, он смотрел
на гребень, впившийся зубьями в ее прическу. Когда Эмма сбрасывала  карты,
на груди у нее всякий раз  приподнималось  с  правой  стороны  платье.  От
зачесанных кверху волос ложился на спину коричневый отблеск и,  постепенно
бледнея,  в  конце  концов  сливался  с  полумраком.  Внизу  платье  Эммы,
пузырясь, морщась бесчисленными складками, свешивалось по  обеим  сторонам
стула и ниспадало до полу. Нечаянно дотронувшись до него ботинком, Леон  с
таким испуганным видом отшатывался, словно наступил кому-нибудь на ногу.
   После карт аптекарь с врачом сражались в домино, Эмма пересаживалась и,
облокотившись на стол, перелистывала "Иллюстрацию" (*31). Она приносила  с
собою журнал мод. Леон подсаживался к ней; они вместе смотрели картинки  и
ждали друг друга,  чтобы  перевернуть  страницу.  Она  часто  просила  его
почитать стихи; Леон декламировал нараспев и  нарочно  делал  паузы  после
строк, в которых говорилось о любви. Но его раздражал стук  костяшек.  Г-н
Оме был сильный игрок и всегда обыгрывал Шарля на  дубль-шесть.  Дойдя  до
трехсот, оба разваливались в креслах у камина и очень скоро засыпали.  Под
пеплом дотлевал огонь; в чайнике было пусто; Леон все читал. Эмма,  слушая
его, машинально вертела газовый абажур, на котором были нарисованы Пьеро в
колясках и канатные плясуньи с балансирами в руках. Леон указывал Эмме  на
заснувших и переставал читать; тогда они начинали говорить шепотом; и  эта
беседа казалась им еще приятнее, оттого что их никто не слышал.
   Они заключили между собой нечто  вроде  соглашения,  предусматривавшего
постоянный обмен книгами и романсами. Г-н Бовари не был ревнив, и это  его
не задевало.
   На свои именины он получил в подарок прекрасную френологическую голову,
выкрашенную в синий цвет и испещренную цифрами до самой шеи. Это был  знак
внимания со стороны Леона. Он  вообще  был  внимателен  к  лекарю  и  даже
исполнял его поручения в Руане. А когда один нашумевший роман ввел в  моду
кактусы, Леон стал покупать их для г-жи Бовари и  привозил  в  "Ласточке",
всю дорогу держа их на коленях и накалывая пальцы колючками.
   Эмма велела приделать у себя под окошком полочку с решеткой, чтобы было
куда ставить горшки с цветами. Леон тоже устроил у себя  подвесной  садик.
Ухаживая за цветами, они видели друг друга в окно.
   Во всем городе было только одно окошко, в котором  еще  дольше  маячила
фигура человека; каждый день после обеда, а  по  воскресеньям  с  утра  до
ночи, если  только  погода  была  ясная,  в  слуховом  окне  вырисовывался
худощавый  профиль  г-на  Бине,  склонившегося   над   токарным   станком,
однообразное жужжанье которого долетало даже до "Золотого льва".
   Как-то вечером, вернувшись домой, Леон увидел у себя в  комнате  коврик
из бархата и шерсти, расшитый листьями по палевому полю.  Он  позвал  г-жу
Оме, г-на Оме, Жюстена, детей, кухарку, рассказал об  этом  патрону.  Всем
хотелось поглядеть на коврик. С чего это жена лекаря "расточает дары"? Это
показалось подозрительным, и все сошлись на том, что она его возлюбленная.
   Сам Леон давал пищу толкам - он так много говорил об ее очарований,  об
ее уме, что как-то раз Вине грубо его оборвал:
   - А мне-то что? Я с нею не знаком!
   Леон ломал себе  голову,  как  объясниться  Эмме  в  любви.  Он  боялся
оттолкнуть ее от себя; с другой стороны, ему было стыдно за свою трусость,
и от полноты чувств и от сознания своей беспомощности  на  глазах  у  него
выступали слезы. Он принимал твердые решения, писал письма  и  тут  же  их
рвал, назначал себе сроки, а потом отодвигал  их.  Он  часто  шел  к  ней,
готовый как будто бы на все, но в ее присутствии мужество покидало его,  и
когда Шарль, войдя, предлагал ему прокатиться  в  шарабанчике  в  одну  из
окрестных деревень,  где  надо  было  навестить  больного,  он  немедленно
соглашался, прощался с хозяйкой и уходил. Он утешал себя тем, что  в  муже
есть что-то от нее самой.
   А Эмма даже не задавала себе  вопроса,  любит  ли  она  Леона.  Любовь,
казалось ей, приходит внезапно, с молнийным блеском и ударами  грома;  это
вихрь, который налетает откуда-то с неба на жизнь, переворачивает ее вверх
дном, обрывает желания, точно листья, и ввергает сердце в пучину.  Она  не
подозревала, что когда водосточные трубы засорены, то от дождя на  плоских
крышах образуются целые озера, и жила спокойно до тех пор,  пока  в  стене
своего дома случайно не обнаружила трещины.



5

   Это было в одно из февральских воскресений, снежным днем.
   Вся компания - г-н и  г-жа  Бовари,  Оме  и  Леон  -  пошла  посмотреть
строившуюся в  полумиле  от  города,  в  низине,  льнопрядильную  фабрику.
Аптекарь взял с собой прогулки ради Наполеона и  Аталию;  замыкал  шествие
Жюстен с зонтами на плече.
   Ничего,    однако,    достопримечательного    не    было     в     этой
достопримечательности. На обширном пустыре, на котором, среди куч песка  и
камней, там и сям валялись уже успевшие проржаветь зубчатые колеса, стояло
длинное четырехугольное здание со множеством пробитых в нем окошек. Здание
было недостроено, и между балками сквозило небо. Привязанный  к  шесту  на
коньке пучок соломы с колосьями хлопал по ветру своею трехцветною лентой.
   Оме разглагольствовал. Он  объяснял  спутникам,  какое  значение  будет
иметь это предприятие, определял на глаз  толщину  пола  и  стен  и  очень
жалел, что у него нет измерительной линейки вроде той, какая есть  у  г-на
Бине для его личных нужд.
   Эмма шла под руку  с  аптекарем  и,  слегка  прижимаясь  к  его  плечу,
смотрела на солнечный диск,  излучавший  в  туманной  дали  свою  слепящую
матовость. Потом вдруг повернула голову - взгляд ее  невольно  остановился
на Шарле.  Фуражка  сползла  у  него  чуть  не  на  брови,  толстые,  губы
шевелились, и это придавало его лицу какое-то глупое выражение;  даже  его
спина, его невозмутимая спина, раздражала ее; ей казалось, что заурядность
этого человека сказывается во всем, вплоть до сюртука.
   Эмма все еще рассматривала Шарля, находя в своем  раздражении  какую-то
злобную радость, но в это время Леон очутился на один шаг впереди нее.  Он
побелел от холода, в от этого во  всех  чертах  его  разлилась  еще  более
нежная томность. Воротник рубашки был ему широковат, и между подбородком и
галстуком чуть-чуть видна была шея; из-под пряди волос  выглядывала  мочка
уха; его большие  голубые  глаза,  смотревшие  на  облака,  казались  Эмме
прозрачнее и красивее горных озер, в которых отражается небо.
   - Куда тебя несет! - вдруг закричал аптекарь и бросился к сыну. Мальчик
залез в известку - ему хотелось  выбелить  свои  башмачки.  Отец  его  как
следует пробрал; Наполеон заревел от обиды,  а  Жюстен  принялся  отчищать
башмаки жгутом соломы. Но, чтобы отскрести известку, нужен был нож.  Шарль
предложил свой.
   "Ах, - подумала Эмма, - он, как мужик, всюду ходит с ножом в кармане!"
   Сыпалась изморозь. Все повернули обратно.
   Вечером г-жа Бовари не пошла к соседям, и когда после ухода  Шарля  она
осталась одна, перед ней с отчетливостью почти непосредственного  ощущения
и с той удаленностью перспективы, какую сообщает  предметам  воспоминание,
вновь возникла все та же параллель. Лежа на кровати, она не отводила  глаз
от жарко пылавшего огня и как сейчас видела Леона - он стоял, одной  рукой
помахивая тросточкой, а другой держа Аталию, которая с невозмутимым  видом
посасывала льдинку. Он казался Эмме очаровательным; она приковала  к  нему
мысленный взор; она припоминала те положения, какие он принимал  в  другие
дни, сказанные им фразы, звук его голоса, весь  его  облик  и,  протягивая
губы словно для поцелуя, твердила:
   - Да, он  обворожителен!  Обворожителен!..  Уж  не  влюблен  ли  он?  -
спрашивала она себя. - Но в кого же?.. Да в меня!
   Вся цепь доказательств  в  одно  мгновение  развернулась  перед  Эммой,
сердце у нее  запрыгало.  От  огня  в  камине  на  потолке  весело  бегали
отблески. Эмма легла на спину, потянулась.
   И вслед за тем начались беспрерывные вздохи:
   "Ах, если б это сбылось! А почему бы нет? Кто может этому помешать?.."
   Шарль вернулся в  полночь,  и  Эмма  сделала  вид,  что  только  сейчас
проснулась; когда же он, раздеваясь, чем-то стукнул, она  пожаловалась  на
головную боль, а затем безучастным тоном спросила, как прошел вечер.
   - Леон сидел недолго, - ответил Шарль.
   Она не могла сдержать улыбку и, отдавшись  во  власть  нового  для  нее
очарования, уснула.
   На другой день, когда уже смерклось,  к  ней  пришел  торговец  модными
товарами г-н Лере. Ловкий человек был этот купец.
   Уроженец Гаскони, он впоследствии стал нормандцем и  сумел  сочетать  в
себе южное  краснобайство  с  кошской  хитрецой.  Его  обрюзгшее,  дряблое
безбородое лицо было точно окрашено отваром светлой  лакрицы,  а  недобрый
блеск маленьких черных глаз казался еще живее от седины. Кем он был раньше
- никто не знал: одни говорили - разносчиком, другие - менялой в Руто.  Но
вот что, однако, не подлежало сомнению: он обладал способностью  делать  в
уме такие сложные вычисления, что даже сам Бине приходил в ужас. Угодливый
до льстивости, он вечно изгибался,  точно  кому-то  кланялся  или  кого-то
приглашал.
   Оставив при входе свою шляпу с крепом,  он  поставил  на  стол  зеленую
картонку и, рассыпаясь в