нно признания?"
"Конечно. То, что ты сказал звучит иначе. Ты сам знаешь как." "Что я тебя...
хочу? А что в этом противоестественного." "Люблю подразумевает хочу.  Но  не
наоборот."
     Он  стал меня тут  же  на тропинке целовать. Меня достаточно  до  этого
целовали,  я  вообще была уже  далеко не  девочка из  седьмого "а",  которая
впервые прочитала в ужасе "Милого друга", но  так  меня  ласкали  впервые. В
этом  было что-то ненаше, но  много лучше нашего...  Скорее всего, кто-то из
обычных  русских  парней умел  целоваться и  лучше, но я  давно  была  тайно
влюблена в  этого "одессита", а потому меня так интриговала именно еврейская
любовь. И я просто настроилась на то, что сейчас начнется нечто необычное.
     ***
     Я не могла, да и не хотела это объяснить Тамарке, единственной подруге,
когда  вернулась  из колхоза,  переоделась в человеческое  и после первой же
лекции  была  демонстративно, перед  всеми,  выведена  под руку Феликсом  из
аудитории. Я только радовалась испепеляющим взглядам девушек из его компании
во главе с суперэллегантной Эллочкой.
     У   Тамары   была  манера   говорить  громким   шепотом,  выпучив   для
убедительности глаза: "Танька, ну чему ты так  рада?  Кто ты и кто он? Да ты
просто посмотри вокруг себя."
     Ничего хорошего не было в декорации к этой сцене. Смотреть вокруг было,
честно  говоря,  просто тошно.  Коммунальная  кухня  с  нелепым  сужением  к
единственному  окну во  двор-колодец. За окном проглядыет  помойка. Из кухни
открыта  дверь в нашу комнату.  А  там потертая,  как мамина плюшевая кофта,
мебель. И сама  мама  спит в  своем продавленном  кресле,  приоткрыв  рот  и
похрапывая, закинув  голову  назад-набок. Страшноватая  картина,  которую  я
потом без конца наблюдала в аэропортах при задержках рейсов, а дома это было
уже привычным -- моя мама не доползла  до своей кровати  с панцирной сеткой,
присела  и тут же отрубилась после вечерней смены. Так и будет спать одетая,
с  открытым  ртом  --  завтра  ей  заступать  в  первую  смену,  вставать  в
полшестого, не  до приличий... Она у меня  в огромном дежурном гастрономе  у
Балтийского  вокзала  продает  мороженную  рыбу  с  лотка  в  неотапливаемом
тамбуре. Даже летом у нее красные замерзшие, словно обваренные руки.
     "Феликс,  -  горячо   шептала   мне  Тамарка  под  аккомпанимент  этого
похрапывания,  -  человек  совершенно другого  круга. Мы  кто?  Пролетариат,
навечно  победивший сам  себя на  баррикадах  революции. А  он  --  чуть  не
генеральский сынок.  Совсем  другая  порода. Они нас никогда не  поймут. Тем
более он еврей! Это же такая чванная нация. Знаешь, как они называют русских
в своем кругу? Фонька-хроп! Представляешь?  Даже  не Ванька, а  Фонька... Ты
для него и его мамаши -- так, а-шиксе!.." "Тома,  мы  студенты  одного вуза.
Нас  учат одни и  те  же лучшие в мире профессора." "Ну, хоть за это спасибо
советской  власти."  "Знаешь,  оказывается,  он вовсе  не одессит.  Он  меня
пригласил к себе на  лето в Севастополь!..." "Так  он уже  приглашал  к себе
Маринку  с  Машфака, ну ты ее знаешь..." "Ну и что? И он у  меня не первый."
"Да не в  этом дело!  Мариша  та-а-акое рассказывала о Дашковских...  Дом на
берегу  моря,  вот  такой  виноград  прямо  над  головой свисает,  у  папаши
"волга"-пикап." "А он говорит, что папа  его  никакой  не  генерал  и вообще
давно в отставке." "Конечно. К тому  же он сейчас и не академик какой, чтобы
так жить. И мама его не знатная доярка. Зарплата у нее такая же, как у твоей
мамы. Она у  него тоже торгует, только  в буфете  при лучшей  гостинице. И у
отца  его  зарплата, как  и  у моего  родимого на  его  высокой  инженерской
должности.  Так  мой  досмерти рад,  что  на более-менее приличный велосипед
накопил. Просто  старший Дашковский - ревизор всех ресторанов Южного берега.
Поэтому  у твоей мамы проблема  купить лишние чулки,  а у его  --  очередное
золотое кольцо с рубином. Соображай! Я  бы еще  поняла, если бы тут расчет с
твоей  стороны,  но  любовь?.."  "Но  и он  любит  меня..." "Не смеши  меня.
Отпрыски  таких семей вообще  любить не  способны.  Он  на  тебе  никогда не
женится. Ради прописки  он бы лучше на Эллочке или на ей подобной, из своего
круга и своей нации... А тебя, подруга, твой Феликс поматросит и бросит."
     ***
     И бросил, как вы увидите дальше. Зато как поматросил!.. В конце концов,
чтобы   было  что   вспомнить  в   старости,  надо  иметь   в   жизни   хоть
безрезультатную, но яркую любовь.
     Феликс не жил в общежитии, как другие иногородние.  Он снимал комнату у
Нарвских ворот, где я провела лучшие дни той зимы после колхоза. Как-то мы с
ним прямо  на коньках вернулись с катка на  стадионе рядом, вскарабкались  с
грохотом и хохотом на второй этаж, а там оказалось, что он забыл дома ключи.
Соседи  же,  сволочи, принципиально дверь  не открывали.  "Побудь  здесь,  -
сказал, наконец, мой любимый. -- Сейчас  я открою..." Боже, как страшно было
смотреть, как он, в коньках! карабкается по водосточной трубе к нашему окну,
достает  из-за  пазухи заготовленный  обломок кирпича,  выбивает им стекло в
форточке,  сует   в  нее  свою  куртку  и  с  трудом,  мучительно  медленно,
вваливается внутрь.  Мы намеренно  прогрохотали коньками  по паркету  общего
коридора,  заперлись  в  своей комнате и  стали лихорадочно  раздевать  друг
друга, пока не остались в одних коньках, которые без конца пугали нас, звеня
по железной старинной кровати с блестящими шарами. Кровать была поразительно
мягкая,  уютная, колени тонули в пухе, когда я осваивала позу сверху, да еще
в коньках. Он крепко держал меня за грудь, передавая через нее импульс нашим
движениям.
     "Ты  на  них  словно  на музыкальном инструменте  играешь.  Маэстро  ты
мой..." "На таком инструменте только мертвый откажется поиграть, - зарывался
он в меня лицом. -- Я тебя и заметил в первый раз только из-за твоего бюста.
Глаз не  оторвать,  когда ты  даже одетая  просто идешь  по коридору или  по
аудитории.  Черт  побери, думаю,  вот  бы  ее  с такой  грудью в  купальнике
увидеть! А  потом представил,  что ведь кто-то же на  них и  без  купальника
смотрит. И не только смотрит, но проверяет на упругость. Вот бы мне  так!.."
"И как проверка?" -- победно спрашивала я. "Тебе лишь бы  смеяться." "Просто
ты так потешно вздрагиваешь когда я касаюсь твоих ног коньками."
     "А  не  кажется  ли  вам,  Смирнова,  что  сношение  в  коньках  вообще
извращение? -- поправлял  он  воображаемое пенсне.  --  Как  это  вяжется  с
моральным кодексом строителя  коммунизма?" "Нам, Смирновой,  кажется,  что в
моральный кодекс надо внести  поправку:  сношение без умеренного извращения,
как манная каша без соли,  Феликс Эдмундович." "Ильич." "Кто это тут Ильич?"
"Я Феликс Ильич."  "Прошу прощения, Владимир Ильич,  но  вы вашими дурацкими
коньками    сейчас   своей   революционной   подруге   что-нибудь   интимное
поцарапаете..." "Отлично, завтра поедем на  дядину  дачу и будем любить друг
друга в лыжах."
     ***
     Этот последний учебный год  прошел, как лихорадочный сон. Маме пришлось
соврать, что я исчезаю на ночь на приработок. Деньги  "для отчетности" давал
Феликс. "Тебе  не кажется, что ты спишь с продажной женщиной?" -  спрашивала
я,  принимая  очередную  купюру.  "Отнюдь.  Все  для  конспирации." "А может
раскрыться маме? Сделай мне  предложение -- и все станет  легальным." "Я  же
сказал  --  мы  поженимся только после того,  как  я  представлю тебя  своим
родителям." "А моя мама не в  счет?"  "Ну, по-моему, твоя мама меня не очень
жалует." "Она тебя просто боится, как огня. Ты ей  напоминаешь начальство, а
она пасует  перед каждой шишкой." "Тем более  надо тебя  познакомить с моими
стариками. Вот уж кто никакого начальства не боится."
     Запомнился поезд. Я  вообще почти не выезжала  из Ленинграда, а если  и
ездила  к  дяде  в  Балагое,  то в общем  вагоне. А тут,  надо же, купейный!
Зеркала,  занавесочки  и  публика  приличная.  На  меня   смотрят,  как   на
иностранку...
     Мы стояли с  Феликсом у  окна в коридоре, считая  налетающие  мраком  и
грохотом туннели, между  которыми за окном были бледноголубые  бухты и серые
корабли, голые  желтые  холмы  и  довольно  примитивные  постройки  на  них.
Наконец, поезд затормозил у бесконечного перрона, и  я  увидела импозантного
мощного мужчину, похожего на Феликса, и невысокую полную брюнетку рядом. Она
смотрела только на меня. И в ее глазах была  такая боль, что мне  немедленно
захотелось взять свой чемодан и подняться обратно в тамбур.
     Но Илья Арнольдович  (надо же!), напротив, смотрел на "девушку Феликса"
с каким-то безнадежным обожанием. Боюсь, что  я  ему кого-то напоминала, ту,
что была  до  вот этой Софьи Казимировны (как нарочно!). Белая "волга"-пикап
на площади у вокзала тоже меня  почему-то невзлюбила: ни  за  что не  хотела
заводиться. Дашковский-старший  полез под  капот, рискуя  замарать  нарядный
костюм, в котором он  походил на капитана дальнего плавания, а мы с Феликсом
решили  подняться на гору. Здесь было тихо, пахло  горячей полынью и излучал
солнечный жар танк, первым ворвавшийся в освобожденный Севастополь. За  этим
танком мы,  конечно,  стали целоваться,  пока до  нас  не  донеслись сигналы
снизу.
     ***
     Не все же в нашем театре дно жизни показывать, верно?
     В  этом  акте на сцене  был  просторный двор под  виноградной  крышей и
незнакомые блюда. Меня  пугали  темные голубцы - в виноградных  листьях -  и
какие-то черные сливы, оказавшиеся солеными. Феликс смеялся моему невежеству
и терпеливо объяснял, что без маслин никто в мире просто не садится обедать.
На белой скатерти шевелились  тени от виноградных лоз над обеденным столом в
саду-дворе,  "свекр"  подливал  мне  какого-то невиданно  вкусного  вина под
напряженным  взглядом сразу  обозначившей наши возможные  будущие  отношения
"свекрови". Разговор вертелся вокруг нашей поездки, погоды, моих впечатлений
от  уже увиденного в  городе русской славы. И -- ни слова о наших совместных
планах  на будущее  или о моей  семье. Так, проходящая гостья в  привыкшем к
сезонным курортникам южном доме...
     ***
     Зато на следующий день декорации на сцене - и того краше!
     Ослепительно  белое  солнце  стояло  в зените над  античными  колоннами
Херсонеса,   за  которыми  полыхала  словно  высеченная  из  камня  синь  до
горизонта.  Под  нашими  ногами  дышала  среди  черных  ноздреватых   камней
прозрачная зеленоватая масса, кипящая у скал, а вокруг  --  дрожащий от зноя
воздух, пропитанный  сладкой горечью  седой  полыни.  "Капли,  -  дотронулся
Феликс  до  моего  уже  тронутого  красноватым  загаром  горячего  плеча. --
Помнишь?" Мы стояли,  держа друг  друга за  плечи. Я  боялась отпустить свое
неожиданное  сокровище  --  такого  парня!  А  он  смотрел  на  меня  как-то
страдающе, словно прощаясь.
     "Что, - испугалась я. -- Ты  говорил обо мне с твоей мамой?.." "Сильным
взмахом поднимает, - пропел он,  приподнимая меня за талию над обрывом, - он
красавицу-княжну и за борт ее бросает..." Я задохнулась от мгновений полета,
от  белых пузырьков в голубом зыбком  мареве и выскочила на  поверхность под
пушечные  удары прибоя. Феликс уже был рядом. "Это  мое  любимое  место  для
ныряния, - сиял он своей голливудской улыбкой. -- Тебе нравится?" "Очень..."
     Пока  мы  были на море в  доме  и  во  дворе  появился  новый персонаж,
седенький  и  щуплый  дед  Казимир.  Он  семенил  по  аллеям  и по комнатам,
приглядываясь  ко мне с тем  же  выражением, что и его дочь.  "А-шиксе? -- с
ужасом  спросил  он Феликса. -- О-вейс  мир..." "Можно подумать, что  ты всю
жизнь жил не среди гоев, -  огрызнулся мой кумир. -- И что в  этом плохого?"
"Да, мы вынуждены  жить  среди них, -  громко  шептал старик. -- Но привести
а-шиксе  в семью!  Этого  не  будет!  Только через мой труп. Ты хочешь  моей
смерти, Феля? Ты хочешь  маминой смерти, бандит николаевского режима?" "Папа
считает иначе..." "Папа! Этому офицеру лишь бы кто-то вертел попкой.  Он как
будто вообще не аид..."
     К вечеру зажглись огни  среди листвы и  были  вынесены  во двор еще три
стола. Софья Казимировна  с такой же невысокой упитанной подругой металась с
кухни во двор, накрыва их для званного ужина. У нас с мамой уходило полдня,
чтобы принять одну-две из моих  неприхотливых подруг, а тут  стол человек на
пятнадцать за  какие-то полтора-два часа. И  --  Боже, какие  блюда! За один
такой ужин маме надо было бы корячится в своем тамбуре года два... И все эти
блюда  были  не просто  дорогие,  это само  собой, а самые  что ни  на  есть
оригинальные.  В  завитой  маленькой головке мамы-Софы было полное  собрание
рецептов всех народов мира, среди  которых когда-либо обитали евреи. У нее и
в доме всегда  все  сияло чистотой -  от полов до простыней. Все  она делала
весело, походя, с наслаждением и так быстро, словно у нее было втрое  больше
рук, чем у моей бедной мамы, которая просто засыпала за столом от усталости,
когда гости уже рассаживались, наконец. А у мамы Феликса оставались еще силы
быть  душой  общества, время и такта каждого за столом заметить и приласкать
по его  вкусу так, чтобы он чувствовал, что именно его, единственного, тут и
ждали, ради него, самого любимого тут и собрались. И он, благородный, сделал
всем  честь, посетив это застолье. Только  меня тут словно  не замечали. Все
хорошо знали  друг друга и знали, что Феликс вечно привозит из Ленинграда на
юг  своих  друзей  на лето. Поэтому  никто не  воспринимал меня всерьез. Вот
первая уже здесь. Скоро остальные появятся.  И только. Впрочем, и сам Феликс
никому и никак меня не представлял. Двое-трое из гостей, мужчин с офицерской
выправкой, из вежливости сами  спросили как  меня зовут.  Смотрели, конечно,
исправно. Но на  меня везде пялятся. Какой-то офицер подмигнул после третьей
Феликсу на меня и поднял большой палец.
     ***
     Когда  я  уже  засыпала  в своем уголке  за кафельной  печкой, с  кухни
донеслись раздраженные  голоса. "Илья,  позвони  Грибенко,  -  тихо  и ровно
говорила Софья Казимировна. -- Позвони прямо сейчас, при мне..." "Не стану я
ему  звонить.  И ты прекрасно знаешь,  что не стану, - прерывающимся голосом
ответил  муж. --  И  знаешь почему. Так что не  доводи меня..."  "И чего  ты
бесишься? -- еще спокойнее возразила она. -- Позвони и все. Что тебе стоит?"
"Ты отстанешь от меня?.. - предельно быстро  прошипел он  и что-то звякнуло.
-- Отстань  от  меня,  слышишь?.."  "Звонил Саша  и сказал,  что  тебе  надо
позвонить  Грибенко."   "Ты...  отстанешь  или  нет,  а?"  "А   Грибенко  ты
позвонишь?" И -- все сначала...
     Да  ведь она  его намеренно  мучает, поняла я.  Доводит,  развлекается,
нарывается, но не может не мучить. Ненавидит своего офицера... Этак привычно
и нарочно изводит. Мне показалось, что он ее сейчас, прямо при мне, пришибет
чем-то  тяжелым. Я  накинула  халат  и  вышла на  веранду.  "Ваша мама  таки
торгует? -- фальшивым ласковым  голосом пропел дед  Казимир. -- Феля сказал,
что она в рыбном отделе. Это очень хороший отдел. Сплошной дефицит. И почему
ты так плохо одета? Мама жадная?.."
     Знал  бы он,  как моя мама таки торговала!  По вечерам у нее начинались
приступы куриной слепоты, а освещение в ее углу  гастронома, почти на  улице
было совсем скудное.  И были же люди, что знали, что у продавщицы  Смирновой
плохое зрение.  Совали  ей не  те  деньги,  а то и резанную бумагу,  фантики
разглаженные и еще требовали сдачи, жалобы писали за обсчет. Дефицита на то,
чем  она торговала, тогда в Ленинграде  не было. Зимой она замерзала в своем
белом халате, надетом на старенькое пальто. Она очень старалась, но  была от
природы  неразворотливая,   всегда   на   плохом   счету,   без   премии   и
прогрессивки...
     ***
     Потом действительно приехали все наши. Те, с кем я никогда не общалась.
Белая ленинградская кость, элита. Все  уже знали по  Питеру, что я  вроде бы
девушка     Феликса,    и     там    относились     к     нашему     общению
снисходительно-презрительно,  как  к  чудачеству   аристократа,  увлекшегося
горничной.  Здесь же они со мной не стеснялись. Видно подготовились. Эллочка
была во всеоружии  своих бесчисленных  нарядов и  причесок. Я  старалась  не
обращать на  них внимания. В конце концов, Феликс-то был все-таки со мной, а
не с  ней!  А что  у меня всего-то тридцатка до первой стипендии  и обратный
билет, так об этом не знал и мой кумир. Я  была гостем  Дашковских, а  гостю
положено закрывать глаза на характер хозяев или вообще не быть гостем.
     Человеческое стадо не отличается от любого другого.  В принципе, мы все
были студентами одного потока в одном институте. Я ни с кем из давних друзей
этого  дома в Ленинграде ни  разу и не ссорилась, и не дружила.  Здоровались
изредка --  и только.  Но тут оказались задеты интересы клана.  У своей Эллы
завидного жениха отбивала чужая. Стадо всегда против чужака.
     Я терпела. В конце концов,  как бы иначе  я  вообще решилась поехать на
лето из пасмурного  холодного  Ленинграда  в  этот сияющий  благополучием  и
солнцем Севастополь? На что бы я здесь снимала угол и питалась? А так Феликс
расплачивался за меня в ресторане, водил в театр, как и в Ленинграде. Тамара
говорила мне, что я веду  себя, как содержанка. И так же думали все нынешние
гости,  давние друзья Феликса, как и  его  семьи. Ведь  Эллочка чуть ли не с
детства считалась его потенциальной невестой.
     Сразу после  лета распределение. Феликсу не светит  без меня или другой
ленинградки  остаться  в северной столице.  Но это не  мой, а Эллы папа  зав
отделением в крупнейшем НИИ, давний друг самого Антокольского. Со мной и без
него  Феликс пойдет  мастером на Адмиралтейский  завод,  а  такие  ребята  в
мастера сроду не шли. Любой ценой в ЦКБ или НИИ. И это тоже все знали...
     ***
     "Таковы круги нашего  общества, - сказал  мне как-то мой  отец, когда у
него было  короткое просветление. -- И дело вовсе не в национальности твоего
Феликса. Не в этом суть. Он  просто принадлежит к  классу нашей бесчисленной
подполной буржуазии, а ты у нас пролетарочка. И тебе лучше остаться ею же до
конца жизни, чем породниться с чуждым тебе кругом."
     Тут уже  совсем иные  декорации. Мы  с ним сидели тогда на берегу пруда
под  свисающими к воде ивами, словно пьющими из него  черную воду. В зеркале
пруда  отражался  купол  дворца  петровского  промышленника,  перекупленного
некогда великим русским психиатром.
     "Впрочем,  я  и не боюсь, дочка,  что этот класс тебя засосет.  Нет, он
тебя в себя  просто не впустит. Феликс --  фигура в твоей жизни  проходящая.
Будет  кто-то другой. Что ты  так странно на  меня смотришь?  Думаешь, что я
выздоравливаю, что меня вот-вот выпишут навсегда? Не надейся. Я неизлечим. У
меня слишком много мыслей."
     Он был неестественно  худой, желто-бледный и ужасно беззащитный в своем
больничном  одеянии.  Мы  с  ним  говорили  о моей любви, о вариантах  моего
распределения,  о маме и о политике,  которая  и  привела  его в этот дворец
последнего милосердия. Двое друзей на берегу -- девушка в поношенном брючном
костюме и ее папа. Две крошечные живые точки под белесым северным  небом. Их
ждала  разлука  --  он отбывал на  месяцы к  своим видениям, а она уезжала в
Севастополь на лето с робкой надеждой на чуждое ее судьбе счастье...
     ***
     В то  время был популярен один польский  художник,  выставку которого я
как-то  посетила  в  Эрмитаже.  Одна из  его  картин  называлась  "Убежище".
Развалины до горизонта, но над маленьким  человеком они причудливым  образом
сложились в кирпичные руки, прикрывающие его ладонями. Меня поразило лицо: с
отчаянием в глазах и с жалкой виноватой улыбкой.
     Я  была на  этой  выставке  перед самым отъездом и  с  самыми  мрачными
предчувствиями. На случай личной  катастрофы и убежища при этом,  я прямо из
Эрмитажа  зашла  в комиссию  по распределению,  которая