ес в меру своей  личной  испорченности, а
решительная Казимировна толкнула  меня в грудь, отчего я с  размаха  села на
ступеньку, больно  ударившись,  простите,  жопой.  От  этого  ли  не  вполне
дружественного  приема, физического сотрясения  или  от потрясения душевного
вместо ожидаемого званного  ужина,  где я надеялась всех обворожить, со мной
случился нервный  припадок. Это моя вполне зафиксированная в соответствующих
медицинских  заведениях болезнь  кончилась временной потерей  ориентации  во
времени,  друзьях и  пространстве.  Могло кончится гораздо  хуже. Если бы не
приступ,  я  бы  кое-кому  кое-что  порвала  бы.  Я  внятно  излагаю,  Семен
Борисович?"
     "Великолепно,   Танечка.  В  вас   погиб  великий  юрист!  Продолжайте,
пожалуйста.  Что  же было потом?"  "Потом? Черт побери...  Я после  приступа
всегда  чуть  теряю  память.  Ага,  вспомнила. Потом  я вышла  с авоськой за
хлебом, а тут как раз и вы!"
     "Отлично.  Тогда, пожалуйста, теперь  вы  кушайте  и  пейте  пиво, а  я
попытаюсь изложить вам свою версию случившегося. Обращаю сразу ваше внимание
на то, что меня при начале этой истории не было. Я застал вас уже беспомощно
сидящей  на ступеньке  лестницы. Так что  все, что я намерен далее изложить,
следует из показаний стороны, считающей себя пострадавшей..."
     "Браво, Семочка. Да ты еще глаже меня излагаешь! -- сказала я с набитым
ртом. -- Что значит  практика!"  "Я  ценю ваш  ход: сразу сбить меня с мысли
вашим цинизмом и грубостью. И то, как вы назвали место, которым вы ударились
-- в том же ключе. Будем считать это полемическим приемом. Каждый  применяет
приемы в меру своего воспитания. Итак, я  не склонен верить  Феликсу и Элле,
что вы наследственно психически  нездоровый человек (Я тут же поперхнулась и
закашлялась   под   ледяным   ожидающим  взглядом   адвоката.   Он  выдержал
профессиональную  паузу.)  Мои  наблюдения за вами  сегодня  опровергают это
суждение (Спасибо, родной), но это ни в коей мере не  оправдывает вас как  в
моих  глазах, так  и  в глазах общества, если  вся эта история  будет  иметь
продолжение и огласку... Ибо если здесь исключить невменяемость, то остается
элементарная  низость,  подлость, если называть вещи своими именами (В  моей
несчастной  голове  опять что-то качнулось, но я решила выдержать до конца.)
Впрочем,  я  и  не собирался  взывать  к тому,  что  у  порядочного человека
именуется совестью.  Я обращаюсь даже не  столько к вашему разуму, сколько к
инстинкту.  Феликс  пояснил  мне, что  даже  и  при  ограниченных умственных
способностях   вам   не  чужд  мужицкий  здравый  смысл.  Итак,  на  что  вы
рассчитываете, Таня, в подобных авантюрах? Неужели на то, что  ваша телесная
привлекательность окажется сильнее прагматичного склада  ума мужчин, которых
вы пытаетесь отбить у законных  жен? (Ага, и это  уже  обсуждалось! Отлично!
Этого  я  и  добивалась... Поздравляю  вас, Казимировна...). Что  вы  можете
предложить  Феликсу  или... любому другому,  кроме  самой  себя,  достаточно
смазливой,  но недалекой особы?  Простите, но в наше время этого  мало.  Да,
Феликс  отнюдь  не  мой  идеал мужчины в  качестве  мужа  моей  дочери.  Ему
нехватает характера  во  всем,  что  касается  прочности  брака и  активного
противостояния особам, подобным вам. Но он достаточно умен, чтобы немедленно
исправлять ошибки. Когда он просил  у меня руки моей дочери, я, естественно,
уже знал и о  вашей беспардонной связи,  и о специфическом  характере  ваших
интимных отношений, и  о вашем удивительном бесстыдстве в тех оргиях, котоые
вы  ему  навязывали  в  Крыму.  Он  все  мне   о  вас  рассказал,  и  только
профессиональная выдержка позволила мне выслушать  до конца все неприглядные
подробности." "А какой ему  смысл  был все эти...  подробности обнародовать,
такому прагматичному  мужчине?"  "Как же!  Он своей  откровенностью открывал
дверь в нашу семью! Он позволил себе, говоря  о вас, такие  выражения, что я
вынужден  был  стыдить его.  Он отметил,  что ваш отец  коротает  свои дни в
сумасшедшем доме,  а  мать  --  квартирная  скандалистка и нечистый на  руку
продавец, что вы сами постоянно находитесь  на грани безумия,  что он горько
сожалеет о вашей связи и что ему стыдно войти в чистую семью из той грязи, в
которой вы его вываляли.  Быть может, вам неприятно все, что я излагаю с его
слов?"
     "Что вы, Борисыч. Продолжайте. Ведь вам и  самому ужас как нравится все
это  со  мной  обсуждать. Ведь  это вы  меня как бы  подвергаете  экзекуции,
так?.." "Тот же легитимный прием  полемики, но я и его принимаю. Но вернемся
к реалиям ситуации.  Дина ни  при каких обстоятельствах ему развода не даст,
если ваши дальнейшие деяния сведут его  с  ума настолько, что он на какое-то
время уйдет к вам или уедет с вами на Дальний Восток. У моей девочки больное
сердце,  этот скандал  может  убить  ее или ребенка (Он  вдруг заплакал,  не
скрывая слез, и стал вытирать салфеткой забрызганные очки. Мне чуть не стало
его жаль, но  тут он  продолжил  свой монолог.).  Если же  все обойдется,  и
ребенок родится  на  свет, то, в  случае вашего успеха,  он будет несчастным
ребенком,  как любой, растущий без отца. Я не  желаю своему внуку или внучке
такой  судьбы и сделаю все, что в моих силах, чтобы этого не было. А вы даже
приблизительно не представляете, как далеко простираются мои возможности..."
     "Почему  же?  Вы попытаетесь через знакомых психиатров  упрятать меня в
сумасшедший дом, натравить  на меня своих благодарных клиентов из уголовного
мира, наконец, напакостить  мне с карьерой,  так?" "Вы гораздо умнее,  Таня,
чем полагает Феликс..."
     "Ну, я достаточно умна и для  того, чтобы понять разницу между тем, что
действительно думает и рассказал вам Феликс  и тем,  что вы ему присобачили.
Но и сотой доли правды в вашем вранье достаточно... Итак, чего же вы от меня
хотите, Семен Борисович?" "Сейчас, - он взглянул на массивные  золотые часы,
- моя супруга как раз беседует о том же с Феликсом. Я надеюсь, что он поймет
ее так же хорошо,  как и вы поняли меня. Я готов  оплатить..." "Сколько?" "Я
не понял..."  "Сколько, по вашему, стоит  ваш зять?"  "Я готов  оплатить ваш
обратный проезд  до  Владивостока,  если  версия  о вашей  командировке... и
учитывая, что ваша мама..." "С ума вы сошли, так  дорого! Официантка! С меня
за  все,  исключая  три  копейки.  Остальное   -  с  этого  респектабельного
гражданина. Это и есть истинная цена его зятя Феликса..."
     ***
     Я сходила за хлебом, вернулась к взволновенной  моим долгим отсутствием
и моим вертящимся носом и сверкающими глазами маме и собралась снова принять
мою таблетку и  прилечь, когда раздались  три резких  звонка  в нашу грязную
дверь с разодранной дермантиновой обивкой.
     На пороге стоял  Феликс, тоже не в лучшем виде, с  блуждающим  взором и
дрожащими губами.  Я молча посторонилась.  На сцену  тут  же  открылись  две
двери.  В одной стояла  моя  мама  в самом  боевом  настроении, в  другой --
Савелий Кузьмич с горящими любопытством слезящимися  глазками на морщинистой
физиономии. Неизменные  медали брякали  на его  засаленном пиджаке и сияли в
лучах света из вымытого мною окна.
     Феликс  затравленно  оглянулся: "Нам надо поговорить,  Таня." "Говори."
"Но...  не здесь же!"  "Нет  здесь.  Тут  моя мама и мой любимый  сосед.  Он
ветеран  обороны Ленинграда и нечеловечески добрый  старик. Вполне достойная
аудитория  для нашего с тобой объяснения  в любви."  "Как тебе угодно...  Со
мной  говорила моя  мама..." "Серьезно?"  "Не фиглярничай. Ты и  так едва не
свела ее в могилу." "Но  не свела же пока? Или она говорила с  тобой уже  из
могилы? Нет? Я счастлива. Хоть одна хорошая новость. Дальше."
     "Дело гораздо серьезнее,  чем  ты  думаешь.  Дело  не  в моих или твоих
родных. Дело во мне лично. Я пришел тебе сказать,  что я понял мою ошибку...
что я сам в тебе сейчас  глубоко  разочарован... Ты не просто обманула меня,
ты  напала на  самого  любимого  мною  человека, на мою  мать... Которая,  в
отличие от этой вздорной особы..."
     "Вон  той?"  --  показала  я  на  окаменевшую  на  мгновение мою  маму.
"Естественно... которая не стоит..." "Минутку! Савелий Кузьмич, как отвечает
уважающий себя офицер на оскорбление своего единственного друга?" "По морде,
как  же еще, - закипел ветеран, боком приближаясь  к  нам.  -- Вот я ему как
сейчас..."  "Вам еще руки  марать.  Я  сама!" Феликс  отшатнулся  от звонкой
пощечины: "Это тебе  за  маму!" Вторая  пощечина заглушила  испуганный  визг
мамы: "А это за яйлу..."
     "Таня! -- догадался он  наконец ставить блоки моим ударам. -- Прекрати,
а то я дам сдачи..."
     "Если он тебя ударит, - в восторге кричал кошачий палач, - я ж его прям
на месте насмерть застрелю со своего именного "вальтера"..."
     "Ты  пожалеешь,  -  тотчас  ретировался мой  любимый.  --  Ох,  как  ты
пожалеешь,  Смирнова!.." Хлопнула дверь. "Танечка, ты настоящая ленинградка,
-  Савелий Кузьмич жал  мне руку. -- Так их, фашистов! Мы им не  беззащитные
арабы, нас не  запугаешь..." "Экий вы наблюдательный, - ехидно  процедила я.
-- Только человек вошел, а вы уже его нацию достоверно знаете. Сами-то не из
добреньких." "Танюшечка, - плакала моя мама.  -- Да он же ангел по сравнению
с твоим... Он же только кота живьем сварил. Кота, а не живого человека!.."
     ***
     Электричка остановилась у станции "Никольская", высадила нас с  мамой и
весело простучала куда-то в утренний туман. Мы спустились по лесенке и пошли
к больнице  имени Кащенко, где хранился без срока  мой отец. Сегодня  он был
расконвоирован  и  сам  ждал  нас   у  проходной  --  неестественно   худой,
желто-бледный, но его голубые глаза сегодня были удивительно ясные.
     "Я хочу,  дочурка, чтобы  ты  познакомилась в Гельмутом  Куртовичем,  -
сказал  он сразу после первого приветствия. -- Это  наш новый завотделением.
Он чистокровный  русский  немец и  умнейший  человек." "Он надеется на  твое
выздоровление? --  выкрикнула я безумную надежду.  -- Где он, я хочу  с  ним
немедленно  поговорить." "Мое выздоровление? Вряд ли он так наивен. Нет-нет,
он  высокий  профессионал.  На  это  он  надеяться  не  может.  Он  надеется
предотвратить твое повторение моей судьбы...  У меня тоже начиналось точно с
таких  приступов, что ты маме описала в  письме.  Он полагает,  что тебя еще
можно спасти."
     "Хорошо, - похолодела я. -- Не допустим наследственного безумия в нашей
семье.  Где твой Гельмут?" "Он ждет  нас  у себя дома." "В  Ленинграде?" "Да
нет. Тут, в Никольском. Вон там поселок врачей нашей больницы."
     Гельмут  Куртович  был похож  скорее  на еврея, чем на белокурую бестию
германского эпоса. Говорил он тихо,  без конца покашливая и посмеиваясь. Его
можно было принять за психа куда скорее,  чем меня  или  даже папу. Разговор
был на балконе с видом на ельник и озеро за ним. Нам никто не мешал -- мамой
с  папой  занялась   в  квартире  врача  его  глазастая  и  смешливая  жена,
оказавшаяся чистокровной, да еще бухарской еврейкой. Там взрывался без конца
ее смех, слышалось  хихикание  моей мамы и скороговорка папы.  А  мы  просто
разговаривали о моей жизни.
     Этот человек  не  зря  получал  свою  зарплату.  Как умело,  тактично и
ненавязчиво он выспросил абсолютно все, включая события  всерашнего дня, как
точно все резюмировал,  какие удивительно меткие наводящие  вопросы задавал!
Перед ним мне было почему-то не  стыдно  раскрыть самые интимные подробности
моих отношений с мужчинами. Наконец, он осторожно похлопал меня по колену  и
сказал: "Вам ровным счетом ничего не грозит из того, что случилось  с  вашим
отцом.  И  знаете почему? Вы сексуально раскованы. Оставайтесь такой всегда.
Его психоз начался еще на фронте из-за острой тоски по любимой жене, которой
он  не мог и мыслить хотя бы временную замену.  К тому  же,  он был уверен в
аморальности  мастурбации,  что в корне  противоречит медицинским показаниям
для таких страстных натур.  Ведите, Таня, максимально активный образ половой
жизни,  не  зацикливайтесь  на  одном патнере, если  он  вам  недоступен. Вы
потеряли вчера вашего  Ф.,  или  уверены,  что  потеряли.  Это  неважно.  Не
сожалейте о нем в сексуальном плане. Как можно раньше найдите  ему замену. И
по возможности ведите себя впредь вообще так же раскованно, как до сих пор и
в деловых отношениях.  Любая сдержанность, подавление любых своих эмоций вам
противопоказаны.  Хотя,  повторяю,  не больше, чем любому другому  человеку.
Никакой  наследственной предрасположенности  к психическому заболеванию  я у
вас не наблюдаю."
     "А папа? Мы можем надеяться на облегчение, если не выздоровление?" "Как
ни  странно,  слабая  надежда  есть.  Если  мне  будет позволено  главврачом
провести  с  ним  эксперимент по  мелотерапии."  "Какой  терапии?"  "Лечение
музыкой.  Это  мое  личное  изобретение, но оно  пока  не  нашло одобрения в
минздраве. Недавно я докладывал этот метод на  международной конференции,  и
швейцарский коллега меня горячо поддержал. Недавно я получил от него письмо,
что  он осваивает мой  метод  с удивительными результатами." "Вы не  шутите?
Какой  музыкой?  Классической  или  современной?"  "Не  буду  вас  утруждать
подробностями.  Пока же моя Фаина дает ему  вроде  бы просто  уроки игры  на
рояле, она  у меня кончила в Сибири консерваторию. Не скажу,  что у  Алексея
Ивановича есть музыкальное дарование, но  он не безнадежен. И  я потихоньку,
так сказать,  подпольно, его готовлю  к  эксперименту.  Конечно,  мне  нужна
аппаратура,  которой пользуются  в  Швейцарии, но  и живой  музыкой  мы  уже
кое-чего достигаем."
     "Гельмут..."  "Просто  Гельмут, Танечка." "Это,  надеюсь  не связано  с
вашими рекомендациями о  раскованности, - прищурилась  я на него.  -- А то я
могу и не поверить всему прочему."  "Как угодно, - буравчики его черных глаз
бесстрашно выдержали мой взгляд. -- Не в моих  правилах уходить от пикантных
приключений. Тем более с  такой прекрасной женщиной, как вы. Но сейчас  речь
не обо  мне.  Вам  надо  поскорее  найти  достойную  замену  Ф.  Вы  слишком
зациклились не просто на нем, а на специфике вашего с ним общения.  Я отнюдь
не призываю вас к распутству, но не разбивши яица не сделаешь яичницу. Пробы
и ошибки, пока не достигнете  результата.  В этом  ваш путь к выздоровлению.
Психически  вы и так здоровы,  Таня. Вы страдаете нервным  заболеванием,  от
которого  вам прописали,  на  мой  взгляд, оптимальное средство. Вот и все с
вами, - он встал их своего старомодного плетеного кресла. -- А с папой дайте
мне месяц-два. Я надеюсь на успех. Но -- ему ни слова."
     "Гельмут, миленький, -  вдруг сказала я. --  А вы мне можете  справочку
дать,  самую  что  ни  на  есть  солидную,   что   я  прошла  у  вас  полное
психиатрическое  обследование  и,  по  компетентнейшему заключению  больницы
Кащенко, я  совершенно  психически  здорова."  "Чтобы предотвратить  интриги
ваших врагов?" "Вот именно." "А почему бы и нет?"
     Мы  вернулись  в  квартиру,  где  гремела  музыка  рояля  и  раздавался
удивительно чистый голос Фаины. Гельмут выписал мне справку на бланке и даже
с заготовленной  впрок гербовой печатью, поцеловал мне руку, оставаясь с ней
чуть больше,  чем  позволяли  правила  хорошего тона.  Мы  втроем  вышли под
моросящий холодный  дождь,  раскрыли  зонты и пошли к озеру, где в  беседках
сидели больные и их несчастные родственники...

     *** *** ***
     Мягкий сырой ветер с сильным запахом моря дует со стороны бухты Золотой
Рог на пирс,  где  я  жду  рейдового катера. По небу  растекается все тот же
серый мрачный туман,  обволакивая сопки  и  спускаясь к воде.  Он  поглощает
строения и краны рыбного порта напротив, клубится, как живое чудовище. Морем
уже не пахнет. Тянет только мертвенным запахом этого лагерного тумана.
     Катер выныривает уже из его серой стены за зелеными волнами, рявкает, с
треском швартуется. Мы,  моряки, их жены, рабочие, исследователи, прыгаем на
мокрую  палубу и растекаемся по  судну,  кто в трюм, кто на  носовую садовую
почему-то скамейку. Я сажусь именно на  нее,  хотя знаю по опыту, что первая
же  волна при выходе на  открытый рейд  меня оттуда сгонит. Рядом  плюхается
высокий мужчина в морской фуражке  и теплом свитере под курткой с капюшоном.
Я тоже  кутаюсь в  свой плащ.  В этом городе никогда не  знаешь утром, какое
время года наступит вечером... Скажем, у меня зудят вчера снова сожженные на
палящем солнце плечи, а на мне наряд для октября в Ленинграде.
     Мужчина, искоса  глянув  на меня,  достает  сигарету:  "Не возражаете?"
"Ради Бога..." "А вам?" "Спасибо. Не курю." "На какое судно?" "Тикси." "И я.
Можно узнать зачем?" "Вы,  естественно, капитан?" "Судовой врач."  "А..." "А
почему  вы  решили, что я  капитан?" "Весу  больше для  флирта." "Проходу не
дают, а?"  "Не  дают." "И я не  дам.  Я  Михаил Аркадьевич,  а вы?" "Татьяна
Алексеевна." "К  кому, если не секрет?" "К деду." Он удивленно всматривается
в  меня и растерянно  моргает. "Я  из ЦКБ. У вас полетели  насосы. Меняют на
нашем  заводе.  Я  проектирую  под  них  новый  фундамент."  "Не  холодно  в
босоножках?" "Так ведь с утра было солнце."
     Катер,  между тем выбирается за маяк  и вступает на внешний рейд  с его
волнами.  Пока  терпимо, только брызги. Врач  курит, чудом  спасая огонек от
летящей водяной пыли. Из-под капюшона светятся  серые навыкате глаза. Он мне
напоминает  какого-то  артиста, и  я мучительно вспоминаю, в каком фильме он
меня задел чем-то  очень  хорошим. Катер  идет  уже в сплошном  тумане. Носа
судна  и то уже не видно. Брызги летят прямо из этого тумана, который  вдруг
резко темнеет. Это проглядывает блестящий  черный борт и улетающий то вверх,
то  вниз забортный  трап.  "Тикси", - объявляет по радио капитан  катера. --
Соблюдайте осторожность, товарищи."
     На нижней площадке трапа стоят  двое  матросов в оранжевых жилетах. Мой
новый  знакомый  ловко   улавливает  момент,  когда  трап  пролетает   мимо,
решительно поднимает  меня  и кидает к  подхватившим за руки матросам, а при
следующем пролете катера на волне мимо уже неподвижного для меня трапа смело
прыгает сам над кипящей зеленой волной.
     Стармех, именуемый  на судах  почему-то "дедом", уже встречает  меня на
верхней  площадке трапа.  Судно  собирается  уйти на трое суток  на какие-то
ходовые испытания, поэтому  мне  предоставлена каюта лоцмана. Прелесть, а не
жилье эти каюты на грузовых судах! Мягкий свет, уютная дрожь палубы, шторки,
ограждающие койку, зеркало, умывальник, крохотная  душевая  с  туалетом. Все
как дома. Даже слепое от тумана окно не так бесит.
     Я раскрываю свою  сумку, достаю комбенизон, фонарик,  рулетку, блокнот,
спускаюсь с "дедом" в машинное отделение, прохожу в помещение моих насосов и
начинаю срисовывать набор,  трубопроводы, кабели, чтобы рабочие могли вместо
старых  поставить  новые  агрегаты. Обычная  работа.  Постепенно  покрываюсь
грязью и машинным маслом. Изредка поглядываю на  часы, с  нетерпением ожидая
времени, когда можно поесть. Почему-то судовые обеды кажутся мне удивительно
вкусными,  особенно хлеб прямо из бортовой пекарни. И я в  восторге от самой
обстановки в кают-компании.
     Едва успеваю  принять  душ, как  раздается  осторожный стук в дверь.  Я
выглядываю в коридор, прикрываясь полотенцем. И  вижу  судового врача, уже в
белой сорочке с галстуком и без романтической морской фуражки под капюшоном.
Он   очень  мило  отпрянул,  увидев   голые  плечи   и  отвернулся  с  тихим
"Простите..."  "Что  вам?"  "Я  хотел  проводить  вас  на ужин."  "Подождите
минутку,  сейчас...  Я  только  оденусь."  Вот  уж кого мне  не  хотелось бы
отпугнуть! Ну, прямо  симпатяга. Мягкая  светлая  густая шевелюра,  отличная
фигура,  застенчивая  улыбка, а глаза,  так  вообще не  о чем говорить! И на
полголовы  выше даже  меня. "Заходите.  Я готова."  "Это  вам,  Таня. Вместо
промокших босоножек."
     Мамочки! Вот это туфельки... Я таких сроду не