ленинградцами  и  не
интересовалась Тайком от Феликса я подала там предварительную  заявку на ЦКБ
во Владивостоке и взяла с собой в  поездку книгу про тамошний подводный мир.
Когда меня  особенно доставали  в Севастополе, я перечитывала  эту книжку  и
думала  о  том,  что  ведь  я  сама могу  выстроить,  без  всякого  высокого
покровительства, свой собственный мир у теплого моря. Тот же Севастополь, но
на  другом берегу моей же страны.  А если без Феликса,  то выстроить из руин
моей любви хоть какое-то  убежище. Коль скоро так или иначе Феликс зацепится
за Ленинград, то из родного города придется уехать мне. По  распределению  и
как  можно  дальше. Остаться в  Ленинграде я бы не смогла  после неизбежного
разрыва. Каждая улица, мост, дом будет мне пыткой  воспоминаний. Я настолько
была  уверена,  что  разрыв  неизбежен,  что  даже  не  удивилась, когда  он
произошел...
     ***
     И вот опять на сцене богатый дом Дашковских в Севастополе.
     В тот вечер  вся гоп-компания пошла в  театр без меня:  я перекупалась,
стреляло в ухе и хотелось просто лечь пораньше. Как всегда,  когда  северные
гости куда-то, наконец, уходят, южные хозяева чувствуют краткое долгожденное
облегчение. К Софе пришла такая же респектабельная и глазастая подруга.  Был
подан торт,  чай,  а что я  дома  они  не знали. Во  всяком случае,  мне  до
определенного  момента  хотелось хотя бы думать, что  все диалоги и монологи
были пусть и обо мне, но  не  для меня. В отличие от в общем-то добрейшего и
безобидного  националиста  деда  Казимира,   эти  двое   не  касались  моего
"позорного гойства". Тем более, что подруга вообще была не то армянка, не то
грузинка, я их вечно путаю. Но  вот что  я нагло и безобразно лезу в  семью,
что  я уже год живу за счет Дашковских, так как Феликс требовал в эти месяцы
с  родителей больше денег на свое студенческое житье, что я вульгарна и явно
из низших  слоев населения, что я,  к  тому же,  слишком сексапильна внешне,
чтобы не  привлекать  со  всех сторон других мужчин,  хотя  (тут  они просто
хрюкали  совершенно  некошерно  от   удовольствия)  такого  подвижного  носа
стеснялась бы любая приличная девушка и никогда не позволяла бы себе шмыгать
им при всех, волнуясь... Они подробно осмеивали все особенности моего лица и
фигуры, которыми  я так гордилась.  Потом я вдруг  поняла, что они все-таки,
скорее  всего,  знают, что я  их слышу, но, тем  не  менее,  горячо одобряют
осущестляемую  моими милыми  однокурсниками  травлю.  Как это делалось,  я с
детства знала по  нашей коммуналке, где периодически  все  ополчались против
какого-нибудь жильца.
     Оказалось, что план дальнейших боевых  действий Софьей Казимировной уже
согласован  со  всеми  моими  милыми  однокурсниками.  Оставалось  выяснить,
насколько задействован  во  всем Феликс и  как  он реагирует.  "Да он только
смеется. Ему тоже интересно,  до какой степени она безнравственна  и что еще
способна  стерпеть в гостях. Он  мне  так и  сказал: всегда интересно любого
испытать на вшивость."  "То  есть она ему еще больше надоела, чем нам всем?"
"А  вы этого не  заметили разве?  Он  же ее стесняется. Терпит  просто,  как
идеальную содержанку, готовую на любое унижение. Он  мне  такое  рассказывал
про  их  интимные  отношения,  просто  не  верится! Парню,  знаете  ли,  все
простительно, но девушке... Да  ее же иначе как содержанка в институте никто
и  не  называет!  И она  это знает. Другая  бы  от  стыда удавилась,  а  эта
смотрите, чуть ли не гордится..." "Нет, ну какая же она все-таки дрянь!"
     "Слушайте... А  она не осталась ли  дома?  Вы уверены, что  она ушла со
всеми?  У  нее  же вроде  ухо  болело,  вдруг  лежит  себе  и  все  слышит?"
Казимировна  впорхнула  ко  мне,  наклонилась  к самому  лицу, даже  ласково
поправила  одеяло и  погладила  по  волосам. "Представляете?  -- раздался ее
нарочно громкий шепот. - Действительно спит или притворяется, но она там..."
"Неудобно-то  как!"  "Плевать. Пусть  знает.  Да  вы не беспокойтесь. Это же
Танька! Ей все как с гуся вода. И не такое проглотит..."
     ***
     Наутро я  тихо  стала  собирать свой  старенький чемодан, пока  все еще
сладко спали в саду, а розовое солнце едва осветило сизый прянный воздух над
величественным городом. Я бы слиняла незаметно, но Илья Арнольдович  как раз
собирался  на   утреннюю  рыбалку   на   Артиллерийскую   бухту   со   своим
ящичком-сидением  и  умопомрачительными  снастями. Я чуть не споткнулась  об
него на ступенях их белого крыльца. Арнольдыч, как я его  называла про себя,
поднял  на  меня  свое  мясистое  мужественное лицо  из-под  белой  кепочки,
расширил свои прекрасные глаза моего Феликса и без слов сразу все  понял. "Я
подвезу  тебя, Таня... -- тихо  сказал он. -- И помогу с билетом. Так просто
ты в сезон из Севастополя  не уедешь." Это-то я  знала, но  надеялась на мои
тридцать  рублей -- дам проводнику сверху моего обратного билета. С блатом я
их  сохраню...  Арнольдыч  на  цыпочках  вернулся  в  дом  оставить  снасти,
спустился ко мне, открыл гараж и вывел свое сокровище.
     Когда мы  промчались мимо вокзала, я стала тревожно оглядываться. Этого
еще нехватало -- амурных приключений с  несостоявшимся родственником. Он так
на  меня  смотрел  весь  этот месяц!..  Как-то  даже  ухитрился  из  комнаты
подглядывать через двор, как я моюсь в их летнем душе...  "Илья Арнольдович,
- начала я  грозно. -- Вы  куда это меня  везете?.." "В аэропорт, -  ласково
коснулся он рукой моего колена. -- Чего тебе мучится в духоте  два дня?" "Ни
разу в жизни не летала, - растерялась я. -- У меня и денег-то таких на билет
нет..."  "Как ты  думаешь,  повез бы я тебя, если бы не взял с собой тебе на
билет? Не бери в голову. Просто у меня блат на железной дороге слабее, чем в
Аэрофлоте. -- Он замолчал, изредка ласково улыбаясь мне в зеркале. -- Дошло,
наконец,  до тебя,  что мой охламон тебе не  пара?" -- спросил он  тихо. "До
меня-то дошло, а вы вот почему так считаете? Потому, что я из бедной семьи?"
"Чепуха." "Тогда потому,  что я русская?.." "Да мы  все  тут  стали русскими
гораздо больше, чем  евреями. Просто парень  мой  своей  матерью  капитально
испорчен и тебя не стоит. Ты, Танечка, удивительная красавица. И, к тому же,
честный  нормальный  человек. Зачем тебе лезть в эту  грязь?" "Пусть  в  ней
Феликс с Эллой валяются?" "Точно. У Эллы в семье точно такая же ситуация. Ее
папа -- мой друг еще по службе в морской пехоте. Мы оба пытались наших детей
воспитывать по-своему, но мало научить  их самбо и  рыбалке.  Жизни их учили
мамы. Да и нас самих жены перевоспитали так, что страшно даже думать, какими
мы стали. Да, наши семьи уже лет пятнадцать живут хорошо. Но вот этой ценой,
- он положил руку на  сердце. --  Поэтому я  и  сам хотел  было тебе кое-что
пояснить, но ты бы  решила,  что я заодно с Соней, верно?" Я молча кивнула и
стала  тихо плакать. Мы молчали до самого Симферополя. Тут Арнольдыч куда-то
бегал,  пока  я  сидела  в  машине,  вернулся  с  никогда  не  виданным мною
аэрофлотским билетом,  блестя  глазами.  Когда  началась  посадка,  он вдруг
крепко обнял меня и поцеловал куда-то в шею за ухом, когда я резко отвернула
лицо. "Где мои хотя  бы тридцать пять?.. - глухо сказал он, сжимая мою руку.
--  Не  забывай меня,  Танечка. Нет на свете  более  одинокого и несчастного
отставного полковника..."
     Симферополь  остался  позади,  плавая  в  своей  августовской  жаре  за
тридцать.  Я не отрывала  глаз от  фантастического  зрелища  за  окном, пока
зелень   расчерченных   украинских   и  белорусских   полей  не  задернулась
ослепительно белой пеленой облаков. Эти облака потом придвинулись, посерели,
почернели  и  исчезли над  поворачивающейся  среди  темнозеленых лесов серой
блестящей Невой.
     ***
     И опять пасмурно на сцене.
     В Ленинграде  сыпал осенний дождик с  низкого  серого холодного неба. Я
поняла как тут холодно только на Невском. Пассажиры косились на мой  загар и
открытое  платье.  Прямо в троллейбусе  я  скорее  открыла чемодан, натянула
свитер, потом  куртку и  продрожала до самого  дома. Наша пропахшая кошачьей
мочой парадная,  облезлая дверь  и темная от  копоти и мрака за окном  общая
кухня  вернули меня из  мира грез  к  суровой  действительности.  Надо  было
осуществлять резервный план. Руины  были готовы.  Пора  было строить  из них
убежище.
     Мама отнеслась к моим планам с привычным равнодушием. Сломленная, когда
отца сначала стали куда-то за что-то таскать,  а потом он оказался на годы в
дурдоме, она начисто потеряла интерес к жизни  и вообще  не замечала иногда,
жива ли еще где-нибудь ее единственная дочь.
     У них с отцом была какая-то  неземная  любовь. До катастрофы, я  помню,
они всегда были рядом, вечно счастливо смотрели друг на друга и смеялись. Он
провожал ее на работу и встречал с работы, они без конца ходили в  театры на
второй акт:  вроде бы вышли на антракте размяться.  Для этой цели у них были
легкие куртки, которые  можно  спрятать  в мамину сумочку, и  теплые свитера
вместо  пальто. Потом  они  с гордостью вспоминали, как  удачно  выслеживали
пустующие места в партере и смотрели на сцену не с галерки, а вблизи. У мамы
был  заветный  ящичек  в  тумбочке  с  неумело  приделанным  замком.  Но  по
рассеянности   она  вечно   забывала  запирать  его  после  ночного   чтения
содержимого. Где-то классе в восьмом  я туда проникла и поразилась: там были
стопки стихов.  Вернее  любовных  писем в стихах  о прекрасной даме, которой
казалась папе  его  такая  странная востроносая  женщина  -- моя  несчастная
мать...
     ***
     Занятий с  сентября не было.  Мы делали  дипломные проекты  с чертежных
залах. Феликс писал закрытый проект, откуда я сделала вывод, что они сладили
с Эллочкой и ее папой. Мне мой недавний  любимый так и не позвонил. В романе
мы бы встретились  хоть  раз случайно.  Но и этого не произошло. Я чертила и
считала среди студентов второго сорта - не в "ящиках", а в родном институте.
Девочки  мне скорее  тайно сочувствовали, чем злорадствовали. Никто, спасибо
им, не  расспрашивал. И так  ясно - был и  нет... Как у многих других,  кого
поматросили и бросили. В первых же числах сентября я подписала распределение
в ЦКБ во Владивостоке и вся ушла в свой дипломный проект.
     Тамара сначала тоже сгинула куда-то, а потом вдруг без звонка и  спроса
появилась у меня дома с Димой Водолазовым, выдохнув с сияющими глазами: "Мой
муж..." Меня  это  нисколько  не удивило: пошли вокруг "браки  по расчету" -
ради ленинградской прописки. Почему бы не больно красивой Тамарке не выбрать
такого  видного парня, как Водолазов! А  этот вдохновенный  хам не стеснялся
передо  мной  демонстрировать свое откровенное пренебрежение  к новобрачной.
Они,  естественно, пришли со  своими бутылками и закуской.  У него  были все
признаки  пьяницы   с   агрессивными  наклонностями.   Но  парень   он   был
действительно заметный, отличного сложения  блондин с  довольно  правильными
чертами лица,  такими же как у его Томы невыразительными  стальными глазами.
Чем  не  пара? Подруга была счастлива,  не отлипала от суженного,  без конца
что-то  ему  шептала  на  ухо,  косясь  на  меня.  Он,  по  своему  мерзкому
обыкновению, без конца  ее при мне целовал в губы взасос, лапал то за грудь,
то за попку. Она игриво отбивалась, млея от  удовольствия и победно улыбаясь
мне.
     Как  ни странно, оба были  в курсе моих  интимных  дел. Даже о том, что
меня отправили домой самолетом, что в те годы могли позволить себе далеко не
все. "Поздно же  ты  поняла, Татьяна,  что с  жидами  нельзя иметь дело,  --
грохотал  басом Дима.  --  Ты же русская женщина, славянская красавица, цвет
нашего генофонда.  Тебе-то  зачем плодить жидят?  Когда такие мужики  как  я
встретили Мамая на Куликовом поле, такие  бабы, как ты врачевали наши  раны,
нанесенные    татарами.   Но   татары   сами   были    классные   воины    и
мастера-оружейники. А жиды? Продавали  и тех, и других, ссужали  в долг  под
мерзкие проценты  и пересчитывали по ночам со  своими жидовками свое золото.
Жиды - вечный позор рода человеческого!.." "Но  согласись, Митя, - ворковала
Тамара, - что такие как Феликс умнее нас с тобой. Он и красивый тоже, только
по-своему, правда же?" "Ну и что? Вот я  недавно тараканов у  табя  на кухне
травил. Тоже, знаешь ли, умные твари. И каждый  отдельно взятый таракан даже
и симпатяга, если  его через лупу рассматривать. Но ты же не захотела, чтобы
они у тебя по хлебу  бегали  за завтраком  и в супе тонули? Вот и я не хочу,
чтобы жиды, эти  мерзкие  насекомые, нагло проникающие в любое  человеческое
жилище, занимали лучшие места. Вот есть у них Биробиджан --  пусть там все и
живут. И  друг  друга  подсиживают.  Вот  Хрущев когда-то  предлагал создать
специальные города и  районы для воров, тунеядцев и прочих проходимцев, чтоб
там  гад  гада  жрал. В изолированном от всех  нормальных  людей Биробиджане
жидам  -  истинное  место."  "Я  вполне  верю,  Дима, -  не поднимая глаз от
скатерти и чувствуя двойную тошноту -- от  не го  и от водки -- сказала я, -
что  такие  как  ты  действительно  способны  выкурить  евреев  если  не   в
Биробиджан, то в Израиль. Но кто  же тогда нам  зубы  лечить  будет, кто нам
атомные  бомбы, самолеты  и вертолеты придумает, кто  тебя,  дурака, смешить
будет с эстрады?"  "Русские  люди, которых жиды на  этих  местах подсидели!"
"Водолазов  справится  на месте  Миля или Райкина?" "Ладно. Таких мы у  себя
оставим,  но остальных -- в Биробиджан. Пусть наебывают только друг  друга и
таращат друг другу свои лживые глаза! А не  хотят, так русские издавна умеют
показать  им,  как  следует себя вести,  чтобы остаться дышать! Все здоровые
нации  жидов терпеть  не могут.  А мы - вечно кому-то обязанные, вечно перед
перед всеми лебезим, сами отдаем жидам и прочим самое лучшее.  Включая наших
женщин. Небось на эту Томку позорную он глаз не положил,  она ему и нахер не
нужна!.." "Дим...  ты  чего  меня  так?.. При  Таньке-то?.."  "Заткнись, ты,
говно... Нет,  ему Татьяну Смирнову с ее бюстом, первую красавицу института,
если не Ленинграда, подавай. Вот  она, дура, теперь горой за жидов стоит. Ты
же не  в Фельку -- ты  в еврейство в  его лице влюбилась, раз сейчас за него
борешься.  Только ты за что боролась, на то  и  напоролась! Небось до Фильки
была целкой, верно? А кто тебя теперь возьмет в нормальную русскую семью? Ты
уже  замарана.  Но  еще  хуже  было  бы,  если  бы  еще  и  замуж  вышла  за
обрезанного..."  "Дима, - вытаращилась на него несчастная Тома. --  Ты  хоть
Таньку-то  не трожь...  Меня  -- ладно, я твоя уже, а  Таня... она  святая!"
"Перебрала подруга жизни... Ладно... Я вообще  не о ней.  Я сейчас  о жидах.
Вот когда над Россией простирал крылья двуглавый орел..."
     "А ты знаешь, Водолазов, кто ты?" - вдруг подняла я голову от стола. "Я
-- р-р-русский  человек!  В  смысле, кто  я?" "Феликс --  вредное насекомое.
Допустим.  А  ты  кто?  Какое ты животное?"  "Ну-ну! -- угрожающе скривил он
губы.  --  Договаривай,  если  жизнь надоела..." "Ты -- двуглавый  козел,  -
неожиданно  для  себя  плеснула  я  водкой  из  стакана   в  его   мгновенно
побледневшую   рожу.  --  Комсомольский  вожак   с   фашистскими  взглядами!
Гордишься, что  вышел  ты  весь из народа, дитя семьи  трудовой,  а у народа
перенял  только самое мерзкое. Пять лет учился у лучших русских профессоров,
а не усвоил такой простой истины, что русский  народ действительно велик. Мы
можем позволить себе  не презирать малые нации, а опекать  и защищать их. Ты
же  вообще  не  русский.  Ты  подонок, а это  интернациональное понятие. Все
понял? Тогда оглянись вокруг. Ты не у себя, а у меня дома, хотя я тебя лично
сюда не  звала. Так что тут я выбираю, с кем  за  столом сидеть.  Тома может
оставаться, а ты -- пошел  вон!" "Тань, -  стушевался он вдруг,  как тогда в
колхозе. --  Ты  че, всерьез мои слова о  жидах?  Да у меня  знаешь  сколько
друзей-еврейчиков? Ты, это, напрасно... Мне же  за тебя  обидно,  что Фелька
тебя бросил.  Я  хотел ему  за  это  морду  набить, но  только тебя спросить
пришли, правда, Том?"  "Танечка, ты никому не говори, чего он тут... ну, как
ты там сказала,  фашистские мысли...  Его комитет комсомола в райком намерен
рекомендовать, Таня. Ну, ради меня..."
     Они торопливо одевались,  пока  я молча сидела за столом. Потом как  бы
отпечатались на фоне  нашей  кухни, перепуганных  громкими  пьяными голосами
соседей, жмущихся к  своим  плитам, серого неба  за  заливаемым  бесконечным
дождем закопченным кухонным окном.  Дима басом кого-то успокаивал.  Там  уже
смеялись, даже кто-то игриво взвизгивал.
     ***
     А я вспомнила,  как Феликс, после нашего первого и почти окончательного
разрыва зимой, виноватый и притихший с ужасом и омерзением пробирался  среди
обитателей нашей квартиры, когда в первый и в последний раз за весь этот год
навестил меня  дома. На  мою усталую  после  работы маму он  тогда  старался
вообще не смотреть. Она же, напротив, не сводила глаз то с него,  то с меня,
словно сравнивала, проверяла на совместимость.
     "Ну как он тебе, мама? -- спросила я, когда проводила его до остановки.
-- Понравился?" "Барчук, - скривилась она. -- Ничего у тебя с ним не выйдет.
Ты же у меня девочка заметная.  Поищи  еще. По себе. Этот -- не  для  тебя."
Больше он  к нам  не  приходил,  мы перебрали несколько съемных  комнат,  но
примерно  в таких же коммуналках. Соседи немедленно  ощетинивались на чужих.
Феликс пытался их покупать подарками, выпивкой. Это помогало ненадолго. Я-то
знала цену  своим  землякам,  что раз  в несколько десятилетий  периодически
сволакивались в северную столицу, называясь очередной сволочью. Больше всего
в них  Феликса поражало то, что они нас  продавали милиции после получения с
благодарностью взятки. А раз  нет прописки  в данном углу  и свидетельства о
браке,  то нарушение и разврат. Только после того, как дядя Феликса прописал
его в той самой своей бывшей комнате у Нарвских ворот, нас оставили в покое.
Я  лично обошла все  шесть  комнат и каждому предъявила  паспорт  Феликса  с
пропиской на  развороте и мамино свидетельство о браке, не раскрывая. Там мы
провели  лучшие  месяцы  нашего  разврата,  пиком  которого   стали  "особые
отношения", как выразился Феликс.
     Я навряд  ли рискну  когда-либо описать эти  отношения даже намеком.  У
каждой влюбленной пары есть свои подобные секреты, о  которых  знают  только
двое  на  всей  Земле, но  которые и составляют,  в сущности, неповторимость
именно этой, а не другой связи  двух тел и сердец. Но неужели он сам об этих
откровениях поделился с любопытствующей Софьей Казимировной?..
     Было очень страшно  и упоительно, пока не настала первая размолвка.  До
сих пор  не могу  понять,  почему она не стала последней. Это было  где-то в
конце февраля. Феликс куда-то вдруг пропал, и я решила сама позвонить ему на
квартиру его дяди. Ленинград в те дни  залепляли мокрые снега, а кони Клодта
на  Аничковом  мосту  становились похожими  на доисторических  чудовищ.  Я с
трудом закрыла за собой дверку ослепшей от налипшего снега телефонной будки,
стянула  зубами  с  онемевшей руки  мокрую  варежку,  чтобы  кинуть  двошку.
"Феликса? --  раздался  приветливый женский  голос. --  Одну  секундочку. Он
принимает ванну. Но вы не беспокойтесь. Он не был у вас не потому, что был с
этой...  Он  действительно  был на консультации у Антокольского.  Не кладите
трубочку. Он слышал звонок  и сейчас выйдет. Вы слушаете?" "Да," - я до боли
закусила  пальцы.  Сырой  ветер  распахнул   дверку  будки.  Люди  осторожно
спускались по занесенной снегом лестнице подвального  туалета. "Как мама? --
трещала тетя моего кумира. --  Поправилась? Я вчера  с ней  проговорила  всю
ночь.   Настаивайте,   Диночка  (Какая  еще  Дина?  Эллу,  что  ли  она  так
называет?..) Как  только вы  подадите заявление,  она от него отстанет. Я не
откажу  себе в удовольствии ее л