А ты-то, дура и психопатка,  чуть с  ума  не сошла от
жалости к бедному  слабому  Феликсу и  к себе. А письмо-то  просто  какая-то
плата за все, что между нами было.
     "Хорошо,  но  ты-то  тут  откуда? --  спохватился  Валера.  --  Тоже  в
командировке?"  Врет,  сразу поняла я.  Все-то  он  знает.  Придуривается. Я
кратко  рассказала о себе. Они  ахали,  кивали, фальшиво пучили свои  глаза.
"Нравится?"  - спросил  Гена.  "А  разве  тут  может не  понравиться?"  "Да,
красиво",  - уже  не  скрывая равнодушия отозвался он, странно  посмотрев на
меня. "Купались  уже?" "Что ты! Зашли по  колено. Вода у вас ледяная." "А не
хотите  искупаться  в лагуне? Тут вода  теплее."  "В другой  раз."  А Валера
добавил: "В лагуне?  Что ты! Все знают, что  именно в таких теплых лагунах и
водятся разные ваши спруты. Нет, мне еще жизнь не надоела."
     Вот кто  им уже точно надоел, так  это я. Но они  этого сами не скажут.
Ведь такие  элегантные,  вежливые,  утонченные, сдержанные,  рассудительные,
такие привычные!.. Но  и мне неудобно было прервать беседу. Но тут, к общему
облегчению,  с  обрыва  донесся  голос  Вали:  "Ого-го!  Таня!  Ты живая? Не
утонула? Мы тебя всюду ищем! Поднимайся скорее, обед стынет.  Кто  это там с
тобой? А то  я всех наших позову!" "Это мои ленинградские друзья!" "Так веди
их в  наш лагерь.  Покормим." "Пошли, мальчики?" "В  другой раз,  - повторил
Гена, неприятно щерясь от блеска  моря. - Рады были тебя повидать, Танечка."
"Удачи тебе, - добавил  Валера.  -- Как  говорится, ни пуха ни пера  в твоем
далеке." "И вам того же..."
     "...а у самой видел как глаза горят синим пламенем? -- услышала я своим
собачьим слухом  фразу  Гены, когда они  стали удаляться. -- Какая  все-таки
женщина, а?" "Да, Фелю можно понять. Но я бы с такой связываться не решился.
Убьет в случае чего, не задумываясь..."
     ***
     Ночная  сцена   в  декорациях   специфических   наших   дальневосточных
субтропиков.
     Как  хорошо поется у костра! Никто этого не знает, кроме племени  диких
туристов.  Сидишь  себе  на  теплом   бревне,  глядя  на  лунную  дорожку  и
выкладываешься как  умеешь. Все равно тут любой голос и любая песня -- лучше
всех. Какая-то грустная песня про то, как мне мама,  как мне мама целоваться
не  велит,  звучала каким-то гимном в  пронизанной  запахами  моря и  цветов
тишине. Мелодия так гремела,  раскачивалась  и парила, что у меня мурашки по
спине бежали.  Мы с девочками  старательно и предельно  жалобно пищали,  что
любовь кольцо, а у кольца начала нет и нет конца.
     Увы, параллельно этой  пасторали  во мне  кричало,  между  тем, другое.
Итак, все приняли как должное мой разрыв с Феликсом и его женитьбу  пусть не
на Элле, но все-таки  на  другой. Облегченно  одобряют его выбор  не  в  мою
пользу. Держатся своего круга, не допуская ни одного исключения. Конечно же,
они  и сейчас дружат с...  семьей  моего  Феликса. Без  меня  в  ней...  Все
остальное  --  традиционное лицемерие.  И  я  хороша! Кто меня вообще просил
говорить про  сон и тем более вести  все эти все обнажающие  вопросы.  Чтобы
меня же им бить было удобнее...
     "Таня, -  тормошила меня захмелевшая и за один день загоревшая Варя. --
Прочь грусть!  Если не  хочешь  больше петь, надо пить, пока  снова петь  не
захочется." "Я схожу за водой, - поднялась я, хватая ведро. -- Я сегодня еще
не  носила." "Куда ты ночью? -- лениво возразил Марк со своей подушки в виде
обнаженных  ляшек соблазнительной  Веры, на которых  он как-то ненавязчиво и
уютно устроился к обоюдному согласию. -- Я завтра сам принесу."
     Позади  попискивал  наш  приемник.  Лунный  свет  отбрасывал  на  узкую
тропинку черные тени. Родник журчал уже совсем близко, когда я подняла глаза
и увидела темный силует человека сидящего  на скале,  словно  вырезанный  на
фоне  светлого лунного неба из  черного картона.  Я набрала воду,  двинулась
было в  обратный путь  по  кромке  прибоя, утопая в мягких водорослях, когда
сзади  раздался  шорох. Я вздрогнула и оглянулась  на  силуэт.  Страх тотчас
пронизал меня сверху  и застрял  под ослабевшими коленками  -- человек вдруг
показался мне раза в полтора больше нормального. Даже в бреду у меня не было
таких видений. Во рту его,  о, Боже! сверкнул красный огонь... Я решила, что
это  все мне  снится -- ущипнула  себя за  руку. Нет, так и сидит совершенно
неподвижно. И  огонь  то  ярче, то  тускнее. Я попыталась позвать  наших  на
помощь,  но  изо  рта  вырвался  какой-то  щенячий визг.  Человек  на  скале
вздрогнул, соскочил и пошел ко мне. Только теперь я  поняла, что исполинский
рост  --  просто игра света.  Он  просто сидел ближе, чем я  предполагала. А
красный огонь во рту -- банальная сигаретка...
     "Кто здесь? -- раздался удивительно  знакомый своей  необычной густотой
бас. -- А  ну, кончай  придуриваться, в  морду дам.  Не прячься,  я тебя уже
вижу. Что?! Иди ты! Таня... А я-то думаю, чьи это глаза во  тьме светятся...
Ты-то тут откуда, поросенок?"
     Вот сволочи эти мои дневные собеседники! Не сказать, что с ними любимец
всей нашей группы Леша Горобец, единственный человек, которого все одинаково
уважали. Он схватил меня и  подбросил как ребенка, поймав огромными красными
ручищами: "А я тебя три дня искал через горсправку, - грохотал его  бас.  --
Пошел  по одному адресу, а там  на  меня какой-то криминал  вызверился. Я уж
решил, что ты  вернулась в Ленинград." "Мне, Леш, дали место в общежитии. Мы
тут с ребятами из нашего ЦКБ в походе." "В  твое ЦКБ меня, представляешь, не
пустили. Сначала вроде  их моя форма секретности  устроила, но когда узнали,
что  я именно к тебе,  то тут  же куда-то позвонили и  отказали. Что ты  там
такое страшное для врагов мира и социализма разрабатываешь, поросеночек? Как
твои шкуры?" "Шкуры?.." Мои мысли были так заняты новостями о Феликсе, что я
тут же подумала, что он шкурами называет... Нет, кто угодно, но не тактичный
Лешка!  "Как какие  шкуры? --  удивился он.  -- А  твоя  курсовая  работа по
годродинамике, что попала  к самому Антокольсому! Китовая кожа для подводных
лодок с  подсосом  пограничного  слоя?" "А,  гидродинамика!.. Я  тут другое,
представляешь, изобрела. Тоже  для подводных лодок, но я даже тебе ничего не
скажу. Меня тут как-то так пуганули, правда по другому случаю!.." "Иди ты! Я
всегда говорил, что Смирнова -- голова!" "Ты не хочешь к  нашему костру?" "И
пожрать дадите? А то я голодный..." "Пошли. Бери мое  ведро. Фу, как ты меня
напугал, пор-р-осенок!"
     Через минуту он  выскребывал из  котелка остатки  каши  и  обстоятельно
отвечал  на  мои вопросы  о ребятах, с которыми  мои дневные собеседники  не
общались. Наконец, я решилась  спросить  его  и  о  Феликсе.  "А  что  этому
поросенку  сделается, вытер он платком  губы.  -- Чуть  ли не правая  рука у
Антокольского. Женился,  перебрался  к жене. Ты ведь  знаешь?" "А ты знаешь,
что я тут чуть не сошла с ума и не умерла от горя?.." "Знаю. От  него, а  он
не знаю  откуда. Так ведь и он тебя больше всех любит, поросенок." "Ну да! А
жену?  Как ее, кстати,  зовут-то?" "Так это Дина  Богун. Ты ее вроде бы тоже
знаешь. Вечеринку у  Генки помнишь? Ты с  ней  в шахматы играла, а  потом вы
ушли вместе." "Дина? Сестра Гены! А он мне сегодня ни слова об этом..." "Так
это ж такой народ!.."
     Так во-от  это  кто! Это серьезно.  Это не  жена  не  стена,  такую  не
отодвинешь...  Да,  очень  даже  умная и  обаятельная  девуля,  брови  такие
красивые,  породистое тонкое лицо, глаза одалиски, кулинар знатный,  все  ее
торт хвалили. На  ней было светло-серое платье с  короткими рукавами. Мы все
белые, а она  смуглая,  сразу видно, что нерусская  какая-то.  До чего была,
правда,  милая  девчонка с  виноватой  какой-то  улыбкой.  Ничего  не  пила,
молчала,  краснела  до слез,  когда  танцевала.  Куда мне  до нее!  Сплошное
благородство в голосе и манерах. Вот это соперница, не какая-то Эллочка! Да,
вот  теперь я  все  вспомнила. Мы с ней действительно ушли  вместе,  так как
Феликс опекал перепившего Гену. А тут как раз началась дикая буря с холодным
ливнем, от которого  наши  плащи  пропускали воду как решето.  Она настояла,
чтобы  я  зашла к ним переодеться и просушиться.  Квартира -- роскошь, после
нашей-то с  мамой четырнадцатиметровой комнаты  на первом этаже с окнами  на
помойку  во  дворе-колодце. Не говоря уж о пяти соседских семьях, совершенно
озверевших  после десятилетний вынужденного общения на  одной девятиметровой
кухне. И  это  все я хотела дать аристократу-Феликсу? Не  Динину сдержанную,
элегантную, просто скользящую по комнатам маму, а мою истеричную затурканную
несчастную мамулю в свекрови.
     "Ну  чего нос-то повесила, поросенок? -- загремел Леша, обнимая меня за
плечи  и прижимая мою голову  к своей широкой груди. -- Все  проходит. Ты  в
таком райском  краю поселилась. Радуйся  жизни!" Он все гладил и гладил меня
по  голове огромной  ласковой  лапой.  Он растерялся от  моих рыданий,  этот
белобрысый  мощный  добрый Леша, пока  перед моими глазами мелькали  видения
прошлого года.
     -
     "Да чтоб я вашу соль больше в руки взял!... Чтоб вам, мадам, подавиться
вашей   солью,  чтоб  она  вам  на  засолку  пошла!"  "Стыдно  вам,  Савелий
Кузьмич..." "Мне стыдно? Я  сорок лет в  этой квартире, а вот где вы, мадам,
отсиживались, пока мы в блокаду котлеты из трупов ели?"
     -
     "Диночка,  белье  для Танечки возьми в моем серванте. Вы нас  простите,
Таня,  у  нас  так  неубрано... Сами  понимаете, столько  забот,  а  у  меня
совершенно нет времени после репетиции. Вы чай с каким вареньем  любите?" "С
любым." "Так не бывает. Я вам для профилактики от простуды положу малиновое,
хорошо?" "Я пойду наверное. А то мама беспокоится." "А вы ей  позвоните, что
вы у нас." "Так телефон нам отрезали в прошлом месяце." "Отрезали? Кто может
отрезать  частный  телефон?"  "Милиция.  Мой  сосед  как-то  с  него  вызвал
одновременно и  их,  и пожарную,  и  скорую..." "Какой ужас!..  Что же с ним
случилось?"  "Ничего с ним не случилось. Для смеха,  я думаю, как они друг с
другом разбираться будут." "Какая глупость! Словно им делать нечего... А вас
я просто не имею права отпустить, Танечка. Да  и мосты уже развели. О, вот и
Семен Борисович. Сеня, это Танечка, Диночки подруга."
     "Не  стесняйся,  Таня,  у  нас вечно кто-то ночует. Папа  --  известный
адвокат, кого только не приглашает. Его  клиентам  иногородним иногда просто
некуда больше идти."
     "Я  вам советую с  утра принять душ,  Танечка. Или вы  привыкли ванну?"
"Спасибо.  Я  просто умываюсь по утрам  над раковиной." "Но это же хуже, чем
общая процедура!" "У нас нет ванны или душа. По субботам  я хожу в баню. Вот
и  все..."  "О,  тысяча извинений! Я просто  не  подумала... Да, сколько еще
людей у нас живут без элементарных удобств... А ведь такое строительство!"
     -
     "Танька, ты куда, идиотка опять девала мои бегуди?" "Да я и не трогала,
мама. Я же ими не  пользуюсь..."  "Не пользуюсь! Вечно перекладывает куда-то
мои  вещи... И где это  тебя  черти носят по ночам?" "Я была не вечеринке, а
потом дождь. Я ночевала у подруги." "Не ври. Я всех подруг  обзвонила." "Эту
ты  не  знаешь." "Не знаю.  Потому,  что это никакая  не подруга.  Вырастила
потаскуху!.."
     -
     "Что  тут у вас еще?" "Ужас, Танечка! Пока тебя вчера не было,  Савелий
Кузьмич  сварил кота Маргариты Леопольдовны..."  "Сварил?..  Персика?!" "Вот
именно! Прямо  в этой  своей знаменитой фронтовой кастрюле. У него собрались
друзья-однополчане  отведать их  традиционный  суп  Второго  Белорусского, а
проклятая Марго всыпала в его  кастрюлю целую  пачку соды.  Он отнес  в свою
комнату первую тарелку,  а  потом вернулся, стал  стучать к ней,  а она, как
обычно, молчит и посмеивается  себе. Тут он видит на подоконнике несчастного
Персика, сует его в  свою кастрюлю, фашист, закрывет крышкой и ставит сверху
все четыре  утюга.  Естественно,  Маргарита  Леопольдовна  тут же вбегает на
кухню -- крик был ужасный -- и  падает в обморок. Сейчас она в реанимации...
Ну вот, еще смеешься, бездушная ты девочка!" "Лариса Максимовна, так ведь, с
одной стороны это же  всего лишь кот, а с другой, эта Леопольдовна вечно..."
"Для тебя Персик всего  лишь кот, а для нее -- единственное близкое ей живое
существо на всем свете..."
     *** *** ***
     Год спустя был спуск нашего "изделия". У корабелов это профессиональный
праздник, что бывает то раз  в пять лет, то пять раз в году. Это вам не День
работников печати! Все приоделись,  все волнуются,  словно  хоть  раз  такое
было,  чтобы  спуск  прошел  плохо.  Многие  здесь  с  шести  утра.  Я  тоже
принарядилась. Как-никак самое заметное на любом корабле сооружение -- кожух
дымовой  трубы -- проектировала я лично.  Всю начерталку вспомнила. А это не
что-то, это  как  нос на лице. Какой  кожух,  такой и  корабль. Погода опять
гнусная --  туман, морось,  сильный  южный ветер.  Люди  сидят  на  стапелях
второго в серии  "изделия", на лесах ледокола в сухом доке, просто на пирсе.
Наконец сирена, потом тишина, звон разбитой бутылки  шампанского, и огромный
красный корпус "изделия", которое, казалось,  установлено здесь, как здание,
на века,  вдруг  сдвигается  с места.  Я  не  впервые  на  спуске, но всегда
поражаюсь, как  такое  гигантское  здание  рискуют просто пустить двигаться,
ведь уже не  остановишь  никакой  силой!.. Вообще  что-то  в спуске есть  от
стихийного бедствия.
     Все  кричат "ура", в бухте  возникает волна, плавно  уходящая к другому
берегу. На  этой  волне  прыгают спешащие к новорожденному  гиганту буксиры,
берут его в  свои умелые руки и толкают к достроечной набережной. Все. Далее
это уже забота ТОФа. Мы свое  дело сделали! Последнее, что там от нашего ЦКБ
-- гордость  Вали и всего отдела -- автоматический подъем флага на безлюдном
пока судне. Все поздравляют  главного  конструктора, а измученный Ось-Ароныч
только вытирает платком  потную лысину и счастливо улыбается золотыми зубами
под горбатым своим семитским носом.
     Меня  не поздравляет  никто, а  потому  я становлюсь себе  в очередь за
тошнотиками -- жаренными пирожками с китовым мясом, -  беру кулек и иду себе
в отдел. Тут кто-то осторожно берет  меня  под руку.  Сам  герой торжества -
Иосиф Аронович.
     "Я все искал случая спросить вас,  Танечка, - тихо говорит он. -- У вас
после  того  митинга  были серьезные  неприятности с  КГБ?"  "Да нет... Так,
попугали немного и  все.  А вы как? Вас, я  слышала, тоже таскали?" "Меня не
просто таскали. Я же все-таки еврей,  а потому в  совсем ином положении, чем
вы.  Так  что  сегодня  я в качестве главного  работаю последний день.  Этот
объект, как  головное  судно серии, мне  довести еще  дали,  а новую  работу
поручили уже другому." "Но вы  ж ничего такого  не сказали!.. Это  я во всем
виновата...  Вот  дура-то!"  "Ты  умничка,  Танечка.  Ты  светлая  личность.
Решиться  на  такое в  наше время --  надо иметь  врожденное  благородство и
мужество. Я уверен, что мы с тобой еще все это вспомним где-то к концу века,
уже в Израиле." "Вот и в КГБ уверены, что я там буду. С чего это? Я русская,
мне  и на родине не дует." "Они там все  хорошие психологи, Таня.  Ты внешне
очень  русская, но  душа у тебя еврейская.  Ты безусловно  выйдешь замуж  за
еврея,  а русским  женам евреев  и  их детям  дорога  в  Израиль  распахнута
настежь!.. Вы там самые  желанные гражданки, как  решившие  в наших условиях
разделить нашу непростую судьбу. Для еврея, если это не патологический идиот
или  карьерист,  быть  на   стороне  Израиля  естественно,  а  вот  русскому
пересилить вековое  подозрение к нашей нации и стать  на  нашу  сторону, тем
более,  как ты, рискуя  не просто карьерой, а  свободой  или самой жизнью --
подвиг!  Я тобой горжусь,  Татьяна.  И все  честные люди  в нашем коллективе
тобою гордятся. Мне многие об этом говорили. Выходи за еврея и будь с нами."
     "Я  бы рада,  -  неожиданно заплакала  я.  -- Только  он предпочел  мне
еврейку, Иосиф Аронович. А... у вас жена кто?" "Тоже еврейка." "Вот видите!"
"Евреев в стране миллионы. Этот  предпочел другую, а другой разглядит именно
вас.  Я  вам  от  души  этого  желаю.  Такие как вы  нужны Израилю." "Так вы
сионист?"  "Я всегда считал себя коммунистом-интернационалистом. Но  на этом
митинге ты открыла нам всем глаза. Да, с того дня я  -- сионист. Так я  им и
сказал. Поэтому я  больше  не главный  конструктор.  Зато -- честен с  самим
собой..." "Я думаю, что нам небезопасно вот так идти и беседовать при всех."
"Вы правы,  - оглянулся он.  -- Но я рад, что  высказал вам свое восхищение.
Свою вам благодарность. Будьте счастливы, Таня..."
     ***
     Неужели  кто-то  тотчас успел  стукнуть? Только я  зашла  в  отдел, как
Гаврилыч поспешил к  моему столу: "Т-тебя к начальнику бюро,  Т-таня..."  Но
почему к начальнику, а  не в  комитет комсомола,  из  которого меня так и не
выгнали,  не  в партком,  не  к  ставшему  таким  родным Андрею  Сергеевичу,
наконец?
     Начальник,  однако,  о  моем  неестественном сионизме,  к счастью, и не
заикнулся.  Когда я вошла, он встал для меня из своего кресла, обошел вокруг
стола, пожал руку, уселся напротив - за столом для подчиненных.
     "Тут  вас все так хвалят, Татьяна Алексеевна,  - начал он.  -- что хоть
начальником сектора назначай. Но  я вас вызвал по поводу вашего изобретения,
этого  вашего  устройства  для  укрепления  прочного   корпуса  регулируемым
противодавлением,  что  мы испытали  на  старой лодке.  Идея  заинтересовала
профессора Анатакольского  из  головного института.  Вы  ведь  знакомы?"  "Я
консультировалась у  него  по курсовому проекту."  "А,  подсос  пограничного
слоя? Это в перспективе, далекое будущее. А то, что  вы предложили у нас  --
реальность   сегодняшнего   дня.  И   очень  актуально  в  противостоянии  с
империалистическими флотами.  Антокольский вас запомнил  и очень тепло о вас
отзывается. Так что я вас командирую  с 26 августа в Ленинград. Доложите там
наши  разработки  и  попробуете сделать  наше  ЦКБ  хотя  бы  соисполнителем
проекта. По крайней мере, для изделий по нашему изобретению в  Комсомольске,
где тоже заинтересовались. Если вам  удастся убедить министерство через НИИ,
то нам  могут  поручить  разработку,  в которой  вы  примете самое  активное
участие.  Пока  же там считают, что нам это и не по профилю, и не  по силам.
Так что, как говорится, вам и карты в  руки..." "Спасибо... Я, знаете, прямо
одурела от радости. Я так скучаю по родному городу." "Вот и поезжайте... Да,
а  ту  глупую историю с митингом  забудьте.  Я за вас поручился перед Первым
секретарем  крайкома.   Я  ему   вас   показал  с  трибуны  на  первомайской
демонстрации. Какая, говорит, из такой Ярославны сионистка! Все кончено. Ну,
оформляйте командировку и счастливого пути!"
     ***
     Какая она маленькая, моя бедная мама! Стоит среди встречающих самолет и
хуже всех одета.  Учила, учила  свою еднственную дочку, а та  ей и помочь-то
материально не может, даром что инженер, да еще на Дальнем Востоке. Никто из
знакомых не верит. У всех мнение, что у нас деньги выдают на вес, по полкило
в одни руки в  месяц... Когда я предлагаю  маме  поехать домой на такси, она
пугается: "Ты что, Танюшка, так сдерут!.." "Так ведь счетчик..."  "Да кто их
там  контролирует!  Скажет  два  рубля,  и  заплатишь как  миленький,  такие
деньги..."
     Дождались автобуса до метро, а от Балтийской --  совсем рядом. Вот  я и
дома, сто лет бы его не видеть... родительский этот дом, начало начал. Нашли
мне   надежный  причал!  Те  же   гнусные  рожи  на  кухне,  только  что  не
вызвериваются, не игнорируют, а здороваются. Маленькие  такие, самый высокий
мне по плечо. Такая популяция выжила  в лихие годы некогда славной красивыми
людьми России.
     Только и сердиться на них как-то грех. Жалкие граждане великого города,
северной столицы  сверхдержавы. Один костюм и  одна  пара  туфель  на  главу
семьи, ни  тебе  холодильников,