нула, почти ложась на бок и поднимая веером снег, у
самого  кювета.  Потная  рубашка  примерзла  к  телу  под насквозь  продутым
свитером.
     В автобусе было холодно и пусто. Кондукторша болтала с  водителем, стоя
на коленях на переднем  сидении и  сунув голову  в его  кабину. Трое помятых
парней тихо  пели под гитару.  Один из них, покачиваясь и хватаясь руками за
спинки сидений, пошел ко мне. "Это ты сейчас по телефонке спускалась?" "Ну."
"Потрясающая  лыжница!  А  не  холодно вот так  раздетой?" "Ладно. Уговорил.
Давай твое пальто." Он растерянно оглянулся на ухмыляющихся приятелей. "А ты
ее возьми под крыло, - посоветовал гитарист. -- И всем будет тепло." "А?" --
распахнул он пальто.  От него разило спиртным, но из-под пальто  шло  тепло,
как от печки. Он вынул руку из  рукава и присел рядом. Я сунула в этот рукав
свою  руку, нырнула под его пальто и прижалась к  горячему свитеру, все  еще
дрожа. Он победно прижал меня  к себе. Друзья его пересели к  нам и затянули
"Берюсинку", радуясь, что я  охотно пела женскую партию бесконечной песни. У
самого  вокзала парень обнаглел и стал  советь руку мне  под свитер, но было
уже  поздно. Я выскользнула  из его пальто, поцеловала небритую щеку, что-то
крикнула  в  ответ  на просьбу о телефончике и  побежала со  своими лыжами к
Арине. Как хорошо было в воскресенье в моей комнате, Господи! Жить и жить...
     ***
     Но за окном так сияло совершенно летнее солнце, что я  решила  продлить
этот  день  и осуществить еще  одно безумное мероприятие.  Как-то, гуляя  по
заливу, я видела на  водной станции  "Динамо"  у полыньи  "моржей".  В конце
концов,  море  там или не море?  Я достала из чемодана свой бикини,  которым
сводила  Феликса с ума  той весной  на Финском заливе и позже в Севастополе,
надела  его, а  сверху оба  моих  свитера, единственное  мое  пальто,  взяла
аринино махровое полотенце  и вышла на лед.  В полынье действительно торчали
четыре  головы  в  купальных  шапочках  -- трое  мужчин  и  женщина.  Вокруг
толпились закутанные  зеваки,  радуясь  своей разумности на фоне чужой дури.
Пожилой  офицер  отлавливал  сачком  лед  из  полыньи.  Купальщики не  спеша
выбрались  по лесенке и зашли в свои теплые кабинки переодеться. Я постучала
к женщине. Она приоткрыла  дверь, улыбнулась и впустила к себе. "Можно  я  у
вас переоденусь?  Я впервые  здесь  и  хочу искупаться." "А вы откуда?"  "Из
Ленинграда."  "Вы там купались зимой?"  "Нет, но у нас и летом Нева немногим
теплее." "Переодевайтесь,  конечно,  - сказала  она, кутаясь в  полотенце. -
Знаете что?  --  сказала она,  увидев меня  в моем откровенном купальнике, -
пойду-ка я с вами  еще окунусь.  А то у вас такой вызывающий вид, что как бы
не обидели... Оденьте-ка вот эти тапочки." Мы вышли вместе.
     Да, вот это был вызов обществу! Весь мир замер  вокруг, глядя только на
меня. "Моржи"  предыдущего заплыва дружно  повысовывались из своих кабинок и
тут  же  полезли  в  воду  снова,  окружив  меня  у лесенки.  Какой-то тип в
тулупчике вертелся тут  же с фотоаппаратом. Я сняла тапки, удивилась, что не
чувствую  босыми  ногами  холода льда и снега, спустилась  по  лесенке  и  с
оглушительным  визгом  окунулась  в настоящую морскую воду, более  соленую и
душистую, чем  даже в  Крыму! Поплыла к двум дядькам  по ту сторону проруби,
потом  обратно.  Тело  закоченело,  пальцы  не  слушались,  но  выходить  не
хотелось. Надо же -- в феврале в море купаюсь!
     "Сашка, - услышала я. -- Дуй сюда, скорее! Тут та-акая чувиха голая..."
"Ну что  вы тут, - кричал один из "моржей" на сгущающуюся толпу. -- Цирк вам
здесь?" "Цирк не цирк, а стриптизом пахнет. Я ее знаю. С нашего завода. Мало
ей не покажется за такую наглость!"  Моя напарница чуть не насильно вытащила
меня и укутала в купальный халат: "С ума ты сошла, - кричала она в ухо. -- В
первый раз надо только окунуться, а она плавать! Лето тебе?"
     В кабинке  я докрасна растерлась  полотенцем,  переоделась в сухое. Моя
покровительница  представилась тетей Дашей,  сказала, что  она врач и готова
принять  меня  без  очереди,  если  я  почувствую  себя  плохо.  Но  пока  я
чувствовала себя  как  никогда  хорошо.  И  спросила, будет  ли  она здесь в
следующий выходной.  "А  как  же!  Только,  пожалуйста,  Танечка, купи  себе
закрытый купальник. Этот даже летом я бы одевать на такое тело не советовала
бы. Ты так хороша, что в любом купальнике будешь смотреться отлично. Не надо
подставляться."
     Арины  не  было.  Чувствуя все еще дрожь внутри, я достала ее заветную,
приняла рюмочку водки, вытащила  из банки соленый тугой помидор,  повторила,
закусила отварной картошечкой  и  совершенно  счастливая, и  не  впоминая  о
каком-то там Феликсе завалилась спать до утра.

     ***
     А  наутро забот  был полон рот. Мужской  день, 23  февраля. Транспарант
вывесили "С праздником,  дорогие мужчины", открыточки всем на столы положили
и немудренные наши им  подарки, за которые 8 Марта они просто  обязаны будут
нам отомстить. О работе, естественно, и мысли ни у кого.
     Наши "солдатики", как и мы, "их солдатки",  приоделись. Я была в тонкой
шерсти белом  жакете с кружевной блузкой  -- подарок мамы в  честь получения
дочкой  диплома инженера.  Плюс  кремовые узкие суконные брючки  - в обтяжку
там, где  стоит  посмотреть. Вот  все с меня глаз  и не сводили. Заглянувший
Марк  непритворно  охнул и  отпрянул. Потом долго  жал руку в  ответ  на мое
поздравление.  Его,  кстати, никто  в  наш отдел  не  звал,  свои сотрудницы
заждались,  такого-то нарядного и симпатичного. А я  к нему отнеслась  очень
ласково, словно не  было  того драматического ужина  на Санаторной. Гаврилыч
так расчувствовался от подаренной электробритвы, что все утро  не придирался
ни к нам, ни к теткам за болтовню на рабочем месте.
     Кстати, о тетках  наших чертежных. Одна из  них меня особенно доводила:
сидит  целый  день, подперев  щеку  рукой и  смотрит  в упор.  Глаза  серые,
огромные. В  молодости  была красотка хоть  куда,  но  сейчас всего в  жизни
достигла,  ведущий конструктор,  оклад,  премии,  своя  специализация. Утром
достает груду бумаг,  вечером прячет --  и смотрит.  То на  Валентина, то на
меня. Я уже ей и рожи корчила, и дулю показывала -- словно не видит. Зато на
мужской-то день эта наша Клавдия Максимовна -- королева бензоколонки. Именно
ей поручено  наливать и произносить. Потом  -- по ранжиру  стажа. Но до меня
очередь не дошла. Только я настроилась сказать Гарилычу, что именно он самый
настоящий мужчина в отделе, как кто-то кинулся к телефону и сказал, что меня
вызывают в комитет комсомола. "Может место в общежитии нашли, - шепнул Валя.
-- Настаивай. Что это такое -- треть зарплаты платить за квартиру!"
     Тощего  болезненного  нашего  секретаря Юру  я видела  один раз,  когда
становилась на учет  и жаловалась,  что не дали  общежития. Теперь он  был с
нашим  отдельским  секретарем  Анатолием  и  краснорожей Машкой  из  завкома
комсомола,  бывшей  маляршей,  а  потому,  как  все  судоремонтные  малярши,
решительной  и мужеподобной. Иные в этих красках просто не  выживают. Еще  в
комнате было двое: в углу комнаты робко жался незнакомый парень,  а второго,
в знакомом вроде бы  тулупчике, я где-то недавно видела.  Когда  я вошла, он
сказал злорадно: "Она самая" и вышел.
     Меня  усадили на  стул у  стены, сами тройкой расположились за  столом.
Прямо ревтрибунал какой-то на мою голову! Пришьют, думаю, сейчас что-то, как
"старшенькому" Николаю и пошла я по этапу от лагеря до лагеря... Нет, совсем
не похоже, что место в общежитиии дадут, не то выражение у официальных лиц.
     "Ну, рассказывай, Смирнова, как  ты вчера публику развлекала, - говорит
секретарь  Юра,  воровато поглядывая на  меня,  такую, как  назло,  нарядную
сегодня, то на какие-то фотографии на  столе.  -- Нам все известно." "Ничего
не  понимаю..." Вот попадешь  в  комсомольский  прожектор,  тогда поймешь, -
прошипела Маша.  -- Нарисуешь, Женя?"  Парень в  уголке  густо  покраснел  и
буркнул:  "Сначала разобраться бы  надо..."  "Да что с ней разбираться, если
она "не понимает", о чем вообще речь!" -- всплеснула руками девица.
     "Вот  что, - встала я. --  Или вы мне предъявляете какие-то  претензии,
или я пошла работать, Юра.  Мне  твоя шефуля дурная  уже надоела.  Строит из
себя прокурора, фуфло! От праздничного  стола оторвали, бездельники." "Еще и
грубит, - растерялась  и  побагровела  Машка. --  Вчера  была  на  "Динамо",
Смирнова?" "Была. А тебе какое  дело?" "Ходила там при всех  голая?" "Нет, я
там  в тулупе и  валенках купалась." "Кто же в  феврале купается?" --  робко
спросил  Толя,  смущенно  улыбаясь.  "Запрещено  уставом  ВЛКСМ?" "Запрещено
заниматься стриптизом  и собирать  толпу, - зашлась красная Машка,  кидая на
стол в  мою сторону какие-то фотографии. Я подошла, взглянула  и вздрогнула.
Ничего  себе, такой выбрал ракурс этот умелец в тулупчике, что действительно
купальника  не видно:  наглая девка  при всех  надо  льдом  голыми  сиськами
трясет...
     "Это же ракурс такой," -- растерянно сказала я. "Я тебе  покажу ракурс!
Я  тебе  покажу разврат! Короче, Женя, нарисуешь.  Но чтоб мне без вот  этих
порнографических  деталей! А еще  раз "искупаешься", Смирнова, загремишь мне
из  комсомола." "И отлично, - снова обозлилась я. --  Взносы вам платить  не
буду." "А диплома  не хочешь  заодно лишиться?"  "Ты мне его давала,  морда?
Нет? Ну, так заткни свою плевательницу, краснина забалонная!"
     Это же сколько мороженной вонючей  рыбы перелопатила  моя мама, чтобы я
корабелку престижную кончила! Сколько я сама перечитала и перечертила, чтобы
всякая  примитивная  тварь  меня  за  спортивное  поведение  диплома  лишить
грозилась!...
     "Ничего  себе,  -  окончательно   стушевалась  малярша  от  непонятного
эпитета, с ужасом поглядывая на меня -- представляю, какие синие искры я  на
на  нее испускала. -- А еще конструктор!  А еще из Ленинграда! И не стыдно?"
"Это тебе было бы стыдно с "моржами" купаться, - окончательно озверела я. --
Ты кто? Посмотри на себя в зеркало в бане. Карикатура на женщину!"
     Они  там что-то еще орали, но я  уже была  на пути в отдел. Верный Валя
оставил мне мою порцию вина и  салата. Все уже давно работали, когда я нагло
выпивала  и  закусывала,  страшно  недовольная  собой.  Можно  смеяться  над
лодырем,  неряхой, но над некрасивым человеком, тем  более молодой женщиной!
Словно  она  может стать  красивее по желанию. Но ведь умнее и тактичнее она
тоже быть не может, если она такая дура и хамка от природы? Ладно, все равно
надо извиниться. Я поднялась в комитет.
     Девица  уже  весело  болтала  с  пэтэушниками, абсолютно не комплексуя.
Совсем другой облик. "Что тебе  еще, Смирнова? -- мгновенно посуровела  она,
покрываясь пятнами. -- В прожектор тебя рисовать не будем. Много чести  тебе
от  комсомола - делать рекламу. Обойдешься выговором с занесением  в  личное
дело." "Я как раз к тебе по личному делу. За то,  что я тебя лично оскорбила
приношу извинения."  "Я их у таких как ты не  принмаю.  Понаехали из столиц.
Развращают наших и смываются  точно в срок, отработав по  распределению. Для
вас нет  ничего  святого. Над всем вы ехидничаете,  все вам в  нашем  образе
жизни  не мило.  Я  еще поняла  бы,  если  бы  ты  была  еврейкой.  Те вечно
выпендриваются. Но чтобы русская женщина так себя вела! Позор! И нечего меня
тут  пугать своей  электросваркой  из  глаз, Маша  не из пугливых, не  таких
волчиц видала..."
     Я вышла совершенно ошарашенная.  Такая  и  Феликсу  или  Марку  в глаза
"жида" не постесняется сказать. А я еще полезла со своими извинениями.  Мало
я ей врезала...
     ***
     В таком состоянии я еще поперлась на почту до востребования.
     А там мне  как раз была открытка от Феликса: "Тайка, любимая, прощай, я
женился..."
     Ставший  уже каким-то  фантомом Феликс  сам написал мне наконец письмо.
Вот я его и получила.  Почему-то оно шло две  недели. То есть, когда я вчера
все себе  в лесу воображала,  там уже семья сложилась.  Вот  и все... Любит,
помнит, Тайкой своей называет, на нелюбимой женился. Как все  просто в  этом
мире...
     -
     "Что  это с  ней такое?  Пьяная?" "Такая приличная девушка? Сроее всего
что-то  с сердцем..." "Но она  же без конца говорит..." "Хорошо хоть, что  с
обрыва  не упала..." "Что тут  такое?" "Девица  пьяная." "Девушка, вы можете
объяснить, куда вас отвести? Где вы живете?"
     -
     "Таня!  Господи, что это с ней? Откуда вы  ее привезли?" "Ничего, Арина
Алексеевна. Мне бы  лечь только..." "Может скорую вызвать? Молодой  человек,
вы  же на  машине.  Позвоните из ближайшего  автомата. У нас тут на улице ни
одного телефона..."
     -
     "Зачем  вы  опять  здесь?..  Вы же  обещали...  пустите!.."  "Не  бузи,
сестренка, я тебя не трону, а вот брому выпить с коньяком  -- первое дело, я
по себе знаю. Маманя, смени водичку на голове. Горит вся..."
     -
     "Больная в  сознании? Что с ней?" "Не знаю. Открытку какую-то из кулака
не выпускает."  "А  ты  ей  кто? Муж?" "Я, доктор, вообще никто..."  "Это  и
видно.  Твоя  работа?"  "Вы  что? Она  нам как  родная..."  "А  вы ей  кто?"
"Квартирная  хозяйка." "Будем госпитализировать,  Сан-Санч?"  "Подождите. Вы
можете  говорить?  Отлично.  Как  ваша  фамилия?"  "Смирнова...   Татьяна...
Тайка..." "Какой  сейчас месяц, Тайка?" "Двадцать  третье февраля... Мужской
день... Дамы приглашают  кавалеров... Награда нашла еврея..."  "Бредит?" "Не
уверен. По-моему, это она так шутит. Нет, в лечебнице ей делать нечего. Туда
легче попасть, чем потом  отмыться.  Попринимайте  это, Смирнова. И потом ко
мне  на прием, вот  адрес и телефон. Доктор Соколов. Пока же выпейте капли и
постарайтесь уснуть..."
     -
     "А-а-а! Нападай...  Чего  ты медлишь,  уйдет же...  Бей ее, бей, ребром
ладони,  по  морде!.."  "За что?.. Я не хочу,  Феликс! Я не хочу ее бить..."
"Вот так! Теперь с левой! Отлично..." "Феликс, остановись... на ней кровь, я
не могу..." "Можешь!.. Другого выхода нет!" " Я не хочу, я не буду!.."
     -
     Кружится и кружится рой белых фонарей на Кировском мосту, мечется белое
лицо в кудряшках, пахнет потом и кровью. И кричат чайки в синем, синем небе.
Жалобно так  кричат, прямо  рвут душу... "Феликс, Феликс... Твоей Тане очень
плохо..." "У меня больше нет моей Тани..."
     -
     "Плюнь и забудь, сестренка... Ни один мужик  в мире не стоит и слезинки
из  таких прекрасных глазок. Это туфта все, сегодня любишь, завтра забудешь.
Но для этого надо же до завтра и дожить как-то. Ты кусай яблочко. Импортное.
Знаешь  для кого  привозят?  В продажу  такие  не поступают. Это  мы в порту
спиз... украли для  тебя. Да не  пугайся, один только  ящичек.  Маманя  тебе
варенья наварит.  А этот твой тебя не  стоит..."  "Ах, Коля, если  бы вы его
только знали..."
     -
     "Наконец-то  нашла.  Все говорят, что улицы с таким  названием в городе
вообще  нет.  Что  снесли давно." "Собирались.  Только, слава  Богу, руки  у
советской власти  не дошли. Тут нам  так  хорошо. А вы кто  Тане?" "Крестная
мать. Шучу. Моржевала она у нас в воскресенье, а тут говорит один паршивчик,
что ее  за это в  комсомольском прожекторе хотели нарисовать,  а у нее из-за
этого удар случился. Так это  не из-за  нашего  купания, Танечка?" "Что  вы,
теть  Даш!  Стану  я  так  переживать из-за этого  комсомола!"  "Любовь тут,
Даша...  Такая  любовь,  какая  только   в  наши  годы  и   была..."  "А  вы
расскажите-ка мне, Таня, про ваш комсомол все-таки."
     -
     "Феликс,  зачем ты  принес мне  эту зеленую ящерицу. Убери...  Она  так
странно смотрит на меня человеческими  глазами... у  самой переносицы... Это
же... это же не ящерица, это Элла, вон у нее  твое кольцо на пальце у самого
когтя. А я больная совсем  и  не могу пошевелиться... Феликс, она мне грозит
своим когтем..." "Элла еще жива. Раздави гадину, пока она такая  маленькая и
зеленая! Когда созреет, поздно будет..."
     -
     "Да не хочу я резвлекать  никакую публику!  Куда вы меня тащите? Что за
вздор?  Какое  мне  дело,  что  толпа  требует  зрелищ?  Они  все  одетые  и
закутанные...  как я  перед  ними  в своем открытом купальнике?.. Я не хочу,
отпустите меня, вы..." "Ха-ха, посмотрите на нее! Бес-стыжая  такая..." "Вот
это чувиха!" "Женя, рисуй ее скорее... Талия -- шестьдесят, бюст сто десять,
бедра... Какие у нее бедра, Марик, может ты помнишь?" "Я тебе  говорила, что
ты  у меня загремишь из комсомола. А еще инженер!..  Очень красиво...  Очень
красиво... очень..."
     -
     "У  вас  есть его адрес, Смирнова? Я напишу, что  вам плохо." "Спасибо,
доктор, мне уже хорошо..." "Хорошо было бы,  если бы я этому гаду  все кости
переломал." "Вас тут не хватало! Ну-ка выйдите!" "Я его найду, Таня!! А пока
возьми  апельсинчик, а?" "Новый  ящик,  Коленька?" "Что ты! Это же подсудное
дело,  целый  ящик-то!  Просто он  упал  случайно при  выгрузке. Просыпалось
маленько... не оставлять же на причале."
     ***
     Я в своем убежище. Я разорвала  эту связь не двадцать третьего февраля,
а  еще  в  январе,  когда  сиганула  сюда  из  Ленинграда. Не имемши  --  не
потерямши. Значит, просто и не любил. А если так, то  зачем он мне? Господи,
как хорошо тут, в этой комнате, на  этой  мягкой кровати!  И голова  сегодня
почти не кружится. И бреда ночью не  было. Мама снилась и наша жалкая конура
на Дровяной  улице, что у  Балтийского  вокзала. Как же  легко жить на свете
умной. Я вот долго  была неумной и  мне было очень плохо. А теперь я умная и
мне хорошо. И решительно все все обо мне знают. Что было, что будет, на  чем
сердце  успокоится.  Я  спокойна...  Только  вот  слезы   без  конца  и  нос
вертится... Еще нехватает с ума сойти от этого Феликса...
     ***
     Не  сошла. И спасло меня  черт  знает что! Как говорится,  подобное  --
подобным. Я  никак не могла придти в себя,  хотя и  стала изредка радоваться
бурной весне, ликующе  яркому богульнику на серых пушистых сопках в апреле и
цветущим  деревьям  в нашем  дворе в мае. Но внутри  без  конца что-то вдруг
взрывалось и опускало любую радость куда-то в пропасть привычного отчаяния.
     И тут где-то  совсем  на другом  краю  света какой-то Израиль опять  на
кого-то напал. Он вечно фигурировал в газетах и  на радио, как  агрессор, но
мне-то  что, казалось  бы.  Я  и  "а-шиксе",  как  выразился дед Казимир,  и
"гойка". Именно меня еврей, жидюга по-водолазовски, подло предал и бросил, и
прочее и прочее. Меня-то почему какие-то еврейские проблемы должны касаться?
А ведь коснулось так, что не приведи Господь...
     Напал этот Израиль на всех вокруг сразу в начале июня.
     У нас как раз начались знаменитые владивостокские туманы, которыми меня
так пугали еще зимой (подожди радоваться солнышку  после ленинградской сырой
зимы -- скоро будет такое лето, с такими туманами, с ума просто сводят!..) И
на  самом деле эта  живая серая  душная  масса способна  привести  западного
рождения  человека  в состояние непроходящей  тихой ярости, казалось бы  без
причины. Только чуть посветлеет к  вечеру  и --  снова клубится серое облако
среди  сопок.  И  все  исчезает  вокруг,  только  дневные  фонари  и фары на
невидимых улицах. Враждебность природы вообще вещь неестественная, а тут она
была  какой-то демонстративной, уголовно  наказующей,  словно  этот туман  -
компонент  ссыльно-лагерных  средств перевоспитания,  чтобы жизнь не  то что
медом,  а  и добровольным убежищем не казалась,  только ссылкой... Мало  мне
было внутреннего напряжения, так еще эти клубящиеся массы среди сопок  утром
и плотная завеса  перед глазами повсюду  днем  со  зловещим мраком  ночью за
окнами вместо сияющего залива.
     В   этом-то  перманентно  угнетенном   состоянии  я   и   поплелась  на
обязательный митинг протеста нашего здорового интернационального  коллектива
в актовом зале.  На сцене -- президиум, включая красу и гордость нашего ЦКБ,
красавца и умницу -- главного