видела. "Тридцать  семь,
угадал? -- сияют  серые глаза. -- Примерьте. Там следы внутри." "Ой,  Михаил
Аркадьевич... Это же жутко дорого, наверное. У меня и денег с собой нету." Я
не отрывала глаз  от этих красавиц  на столе.  Бывают же такая обувь! Кто же
такое делает? Неужели такие же человеческие руки, что  и те туфли, которые я
ношу всю жизнь? "Денег  на  надо. Это мой  вам  подарок. Сделано во Франции,
куплено в Сингапуре. Подарено  во Владивостоке.  Все очень просто.  На таких
ножках должна быть только такая обувь." "Вы что, каждой девушке с приличными
ножками дарите по такой паре туфель?"
     Он помрачнел: "Я, знаете ли,  давно не обращал внимания ни  на девушек,
ни на их ножки..." "Все время  в море?" "Не только в море. От меня,  знаете,
жена  полгода как  ушла.  И увезла сынишку  четырех  лет.  Плачу  своему  же
любимому сыну алименты. Вы не замужем? И  не были?  Тогда вам не понять, что
значит разлучить родителя  с его ребенком. Тем более, что  мой Вовик потерял
сразу и папу, и маму. Она его отдала своим родителям, а сама живет с другим.
Банальная история,  Таня.  Не для девичьих ушек."  "Но наверное можно что-то
сделать  в этой  ситуации  по закону!  Она  далеко увезла  вашего сына?"  "В
Одессу.  Мы  с  ней  оба  одесситы.  Учились   в  одном  институте.  А  вы?"
"Ленинградка."  "Это просто замечательно. Знаете, я  как  только вас увидел,
подумал -- хоть бы она оказалась ленинградкой." "Почему?" "Даже не знаю. Мне
вообще редко нравятся  новые  женщины. Я  патологический  однолюб. А вы  вот
сразу  очень  понравились. Так  что я  далеко не  каждой дарю подарки. А  вы
бывали в Одессе?" "Только в  Севастополе." "О, это  совершенно  другое дело!
Одесса... Одесса -- это Одесса!"
     Мы перешли, беседуя, в кают-компанию и  сели за столик,  не видя никого
вокруг. "Зовите меня просто Миша. Вам сколько лет?" "Скоро двадцать три." "А
мне скоро двадцать восемь. Стоит ли по отчеству и на вы?" "Отлично,  Миша. Я
рада, что вы...  ты меня  заметил. И туфельки  мне  ужасно,  просто  страшно
понравились, большое вам  спасибо. Знаете... знаешь, я из очень бедной семьи
и сама зарабатываю немного. Я  такие вещи никогда не  могла себе позволить."
"Я  тоже из  простой  семьи. Мой папа  дамский  портной, но  не частник, а в
ателье, на обычной зарплате, а мама - медсестра в школе. Я тоже всегда ходил
в обносках старшего брата. Но вот стал плавать и за счет валюты кое-что смог
приобрести. Я ведь  хирург, Таня,  а  Галя,  моя жена... бывшая потребовала,
чтобы  я  пошел  судовым  врачом.  А это  практически  означает  деградацию.
Конечно,  тут масса преимуществ  по сравнению с моими буднями до  водздрава,
ночными дежурствами  и вечной устлостью.  В сочетании с экономией решительно
на  всем.  Работа судового  врача  для  меня  после всего  этого  --  просто
долгосрочный  отпуск. Но  я  не  люблю без конца отдыхать,  и  меня  убивает
профессиональное бесплодие. По-моему, это еще страшнее прежних беспросветных
будней.  А  вы  преуспели  в  своей  профессии?  Или в  Ленинграде  было  бы
интереснее?"  "Мне  два  месяца  назад  предложили  там  поступить  в  очную
аспирантуру."  "И тема есть?" "Да. Сейчас там  на  рассмотрении  изобретение
нашего ЦКБ  по моей идее." "У вас неженский склад ума,  а?" "Пожалуй... Меня
вообще  все  кому не  лень  критикуют  за то, что  я  нестандартная. Даже  в
сумасшедшие чуть  не записали.  Но  я  во-время обзавелась  справкой  самого
авторитетного  специалиста,  что я нормальная. Могу предъявить." "Не  мешало
бы." "Ничего себе!" "А почему вы... простите, не замужем? Это подозрительно.
С такими внешними данными долго в девушках не сидят." "Сложилось так, что не
я  выбираю, а меня... вернее,  вместо  меня  выбрали  другую.  Стандартную."
"Расскажите мне. Если хотите." "В  том-то и дело, что  почему-то очень хочу,
Миша... Что вы так  на меня смотрите? Справку хотите  посмотреть?" "Да  нет.
Скорее  мне  самому  подобный  документ  не  помешал   бы.  Ведь  я  на  вас
насмотреться не могу. И готов всю  жизнь только вас слушать." "Тогда пеняйте
на себя. И -- слушайте..."
     ***
     На  палубе нас ослепила синева залитого предзакатным  солнцем открытого
моря. Судно  ушло  из зоны тумана и катилось сквозь  пенистые волны довольно
далеко от берега, совершая  крутые повороты и  кренясь  при этом то на  один
борт, то на другой. Мы остановились на самой корме над  белым буруном из-под
винта, и тут, заливаясь  слезами и утыкаясь ему в свитер вертящимся носом, я
поведала совершенно незнакомому человеку историю моей  любви, загнавшей меня
в это ослепительно прекрасное в этот момент убежище. Он вытирал  мне глаза и
нос своим  надушенным  незнакомыми  заграничными  мужскими  духами  платком,
гладил  по  мокрым  от  соленых  брызг волосам,  с  восхищением и изумлением
заглядывал в мои необычного цвета при таком волнении глаза и вообще вел себя
еще   более  ласковым  и  родным,  чем  Феликс  в  расцвете  нашего  романа,
подозрительно похоже, но, в то же время, совершенно иначе, по-своему.
     Впрочем, и он,  страшно волнуясь  и  очень  мило  зажмуриваясь,  словно
пугаясь того, что рассказывает, торопился выложить мне самое сокровенное. Не
щадя себя, без конца повторяя странное "худо-бедно",  он  говорил и говорил,
тревожно заглядывая мне в глаза, как это мне все -- от чужого-то...
     Но в том-то и дело, что я не воспринимала его больше как чужого! И сама
мысль, что эта  встреча может оказаться первой  и последней, что  я  так  же
легко потеряю его, как потеряла Феликса, вдруг пронзила  меня. В этот момент
он как  раз заглядывал мне в глаза и тотчас,  как  это  умел до  него только
Феликс, откликнулся: "Таня... Я понимаю, как это нетактично  и несовременно,
но меня вынуждают быть навязчивым проклятые  морские обстоятельства... Через
неделю  мы уходим в Тетюхе-пристань, а оттуда  в  Ростов-на-Дону. Бог знает,
что  произойдет с  вами и  со  мной  дальше,  если  мы  расстанемся хотя  бы
ненадолго.  И  я  вовсе  не  уверен,  встретимся ли  снова  вообще...  Иначе
говоря... я просто панически боюсь вас больше не увидеть - по независящим от
меня причинам. Поэтом я намерен сделать то  единственное, что от меня сейчас
зависит - только вот эта решимость. Как вы относитесь к тому, что вам сейчас
делает...  предложение  руки  и  сердца  человек,  который  ради  вас  готов
немедленно  отказаться  от  этого  рейса, от валюты,  дефицита,  стать снова
рядовым городским хирургом? А  простой врач способен дать  вам  сомнительные
блага, доступные  худо-бедно  его зарплате... Делов в том, что я  вообще  не
верю в любовь на расстоянии, в морскую семью. Я  не верю, что оставив вас на
берегу  даже  и  как  свою жену,  я  застану вас  худо-бедно  той  же  после
многомесячного рейса.  Жизнь  есть жизнь, а  вы  останетесь  не  в  вакууме.
Расстаться  с  вами   в  том   состоянии,   которое  я   сейчас   испытываю,
противоестественно в принципе.  Поэтому я рискую быть занудой и сразу ставлю
такие жесткие условия. Логичнее было бы,  конечно, худо-бедно, спросить вас,
любите ли  вы меня с первого взгляда,  как  я полюбил вас, но  я как-то умею
кое-что прочесть в  глазах. Тем более в таких  ясных и прозрачных глазках...
Итак, я  -- зануда. Я - за ясность...  Если вы согласитесь, то  я  долго  не
смогу  вам снова  дарить  такие же туфли,  а взамен  гарантирую только  свою
верность и нежность. Выбирайте..."
     "Я  очень аккуратно ношу обувь и буду надевать эти туфли только в особо
торжественных случаях. Их хватит надолго..."
     "То есть... Простите... Мне просто не верится. Вы что  -  согласны? Так
сразу?.." "Так ведь такие туфли!" "Танечка, перстаньте вы шутить, Бога ради.
Я ведь  сделал вам  предложение выйти за меня замуж!.."  "Вы можете считать,
что моя  справка  фальшивая,  но...  я  --  согласна."  "Тогда  я немедленно
отказываюсь от  места  врача  на  любом  судне, чтобы  остаться  с  вами  во
Владивостоке. Для  меня  это очень  серьезно.  Я вас люблю. А  вы? Пусть это
формальность, но -- ответьте."
     "Миш, мы на "вы" или  на "ты", в конце концов? Ты кого любишь, меня или
нас?"  "Таня..."  "Ну разве  надо что-то еще говорить после  наших  взаимных
откровений? Я  лично ни с кем из едва знакомых так не  разговаривала, а вы?"
"Тем  более. Я человек  очень замкнутый,  если не  угрюмый и... даже  с моей
бывшей  женой..."  "А вот этого  больше никогда не надо,  Мишенька. Никого у
тебя, как и у меня, никогда с нами рядом не было. И не надо больше никогда и
ничего  из прошлого анализировать. Мне лично ясно, что это просто судьба. Мы
оба  были  каждый  в  своем  тупике,  куда  нас  поодиночке  загнали  разные
обстоятельства. И увидели выход на этом борту. Так всегда бывает.  Все браки
на свете,  в конце концов,  случаются  вдруг. Чего тут ждать  и  рассуждать?
Конечно,  я согласна вот  так  срочно, коль уж так  сложились  твои  морские
обстоятельства, стать твоей женой, милый..."
     ***
     Вся моя жизнь -- сплошной моветон. Вот и сейчас  -- прибыла на съемки с
места судовых  конструкций, а вместо этого целуюсь с едва знакомым парнем на
корме грузового теплохода в рабочее время.
     Зато какая декорация для  этой  сцены! Сплошной перебор красивостей, но
что  же делать, если на самом деле  пылают алым и малиновым светом облака на
горизонте,  за  которым  скрывается в фиолетовых  волнах  огромное оранжевое
солнце?..
     И в  каюте  врача  еще уютнее,  чем  в  моей каюте  лоцмана. В  Мишином
распоряжении не  только  его каюта  а  целый  судовой  медициский  блок.  Из
соседних  амбулатории  и  операционной  тянет тревожными запахами  больницы.
Отныне эти запахи, белые халаты и разговоры о больных и болезнях станут моей
жизнью до самой эмиграции. Но пока все так ново и фантастично! Это внезапное
освобождение от всего, что было еще сегодня утром, от горечи моего поражения
в Ленинграде, всех этих страстей и разочарований.
     Не было ничего. И нет ничего, кроме незнакомого гладкого белого мощного
торса под моими руками и  незнакомых  сильных рук на моей груди,  склоненной
над запрокинутым в сладкой истоме совершенно новым, но  уже родным  лицом. В
такт наших импульсивных  движений с  нашим дыханием  на пределе человеческих
возможностей я  вижу то  это  лицо, то  низкий  потолок с  дрожащими бликами
отраженного от  волн  закатного  солнца.  Потом я уже не вижу ничего,  кроме
склоненного  надо  мной  лица  с приоткрытым  ртом...  И даже с Феликсом мне
никогда не было так хорошо.
     ***
     Да  и в кают-компании все  было совершенно иначе, чем было  в  недоброй
памяти Севастополе, когда  я  "женихалась" с  Феликсом.  Какие-то совершенно
другие лица  и незнакомая искренняя  радость всех  без исключения незнакомых
мужчин  и женщин,  которых Миша пригласил на нашу  помолвку. Нерусские вина,
замечательные  закуски  лично от похожего на  Олега Попова  кока, мечущегося
между нашими столами и  камбузом, искренние слезы белой зависти и радости за
меня двух судовых буфетчиц, подарок от жены капитана -- какая-то коробочка с
чем-то блестящим, а я даже и не знаю, что это такое и куда это надевать,  но
понимаю, что такой дорогой вещи в нашей  семье не было ни в каком поколеньи.
Меня  поздравляют  мои  коллеги,  проводящие  здесь  испытания,  и  зачем-то
рассказывают о моем выступлении на антисионистком митинге.
     У доктора  Миши,  моего  жениха  с еще  не известной  мне  моей будущей
фамилией тотчас густо краснеют лицо и шея, а  глаза  заполняются слезами. Он
бросает на меня благодарный и восхищенный взгляд. Одновременно вдруг грянули
в  мою  честь аплодисменты,  а  милейший  молодой первый помощник  капитана,
политический руководитель  экипажа растерянно оглядывается.  И  тут до  меня
доходит, что  моя смутная  догадка  о национальности моего избранника верна,
что судьба снова упорно поворачивает меня в строго определенном направлении,
в  точном соответствии с  моим политически  ошибочным сексуальным  вектором,
который   я    так   твердо   обещала    Андрею   Сергеевичу   поменять   на
противоположный...
     ***
     Итак,  я  вышла  замуж  все-таки  за  чистокровного  еврея.  Совершенно
естественно,  словно и не могло быть  другого. Если такое русской женщине на
роду  написано, то бесполезно что-то менять, все равно будет, как будет. Тут
воля небес, а с  ней  не поспоришь...  Моя  такая приличная с  точки  зрения
партии и  правительства до  того  фамилия сгинула  в моем  этнически  чистом
прошлом.
     Представляюсь, читатель.  Татьяна  Алексеевна Бергер стоит со своим еще
не  Моше, но  по паспорту,  от рождения, Моисеем  Абрамовичем Бергером перед
уличным фотографом на одной из прекраснейших площадей мира. Ибо декорацией к
следующей сцене  является Одесский театр  оперы и балета во всем великолепии
своих белых на  сером  фоне колонн  и  обрамляющих  его акаций  под  голубым
черноморским октябрьским небом.  Весь  город  величественно  разворачивается
перед нами, улица  за улицей,  в многоцветье золотой осени, когда мы  часами
гуляем.  Одесса  и так  невыразимо прекрасна,  а с этими  желтыми и красными
листьями на каждом из тысяч  деревьев по всем  улицам кажется вообще городом
из сказки. Миша показывает мне места своего детства и юности.
     И персонажи этого  акта  тоже словно  спихнули  куда-то за  кулисы всех
предыдущих героев  моей драмы  и  нормализовали весь тот сумасшедший дом,  в
котором я до сих пор играла  свою роль. Мама Миши, тихая и застенчивая Софья
(надо же!) Моисеевна была полной противоположностью Софье Казимировне. А его
папа, забегающий мне каждый шаг высокий и  сутулый  одесский  портной  Абрам
Эммануилович,  вовсе не напоминал румяного бравого полковника морской пехоты
с  орденами  на  своей  крутой еврейской груди за  успехи арабов  в убийстве
израильских солдат.
     О,  как я таяла в лучах всеобщего восхищения и обожания под точно таким
же  навесом  из  винограда,  как в Севастополе, но  в крошечном  дворике  на
какой-то станции  Фонтана, у дверей  беленького домика Бергеров, под которым
всю ночь шумело море!..
     ***
     Зато  уже назавтра  я пережила такую ревность, по  сравнению  с которой
боль от измены  Феликса казалась мелкой обидой. Дело в том, что от Феликса я
с первого дня ждала какого-то подвоха  -- у  него прямо на  лице было что-то
нехорошее написано, а Миша в этом смысле был его противоположностью.
     Приревновала же я Мишу к его бывшей жене Гале!..
     Она разрешила  свидание  отца с  сыном  Вовой в квартире своего  нового
мужа, работника горисполкома, в другом конце Одессы.
     Так  что  декорацией к этой  сцене  можете считать заурядную  городскую
квартиру,  но с виноградными лозами и  свисающими кистями прямо на  балконе,
представляете?  Действующие лица  явления  первого - мой  уже Миша Бергер  и
эффектная худощавая энергичная сероглазая брюнетка в строгом деловом костюме
знающего себе цену врача. И вот прямо у меня на глазах один врач целует, как
мне  показалось из прихожей, совсем  не мимолетно и слишком  долго другого -
бывшую свою Галю.
     Явлением вторым оказалась красная как буряк физиономия свирепого на вид
вислоусого  щирого  украинца по имени  Тарас - ее  нового мужа.  Тот взгляд,
которым он  одарил  сцену цивилизованного  развода, не оставлял ни малейшего
сомнения  в том, как именно он относился к этим  поцелуям вообще и к доктору
Бергеру.
     И тут вам явление третье  - на сцене не больно-то худощавая блондинка с
такими  глазами  и   носом  от  этого   явления  первого,  что  кого  хочешь
заинтригуешь.  К  тому же,  в  легкомысленном  курортном  наряде,  ибо,  как
говорится, не при исполнении.
     Муж бывшей  жены моего нынешнего излишне ласкового не совсем  по адресу
мужа  смотрит  на  меня, боюсь,  еще  свирепее,  чем на  этого  пархатого...
Бергера.  Щирый Тарас не счел  необходимым даже  соблюдать приличия: "Тю,  -
сплюнул он, - так от яких воны соби жинок заводять, гха!.."
     "Не  нравлюсь?  --  прищурилась  я, увлекая  его  под  руку  на  увитый
виноградом  балкон. --  Или наш брак  вам  не по  душе?" "Та негоже ж  таким
гарным та  справним  жинкам  до  них  от  своих хлопцив уходить!  Хиба  тоби
москалей твоих  мало  було?" "Було, було,  - разозлилась  я. -- А вот у тебя
небось не було, раз ты еврейский огрызок  себе подобрал, хохол  дурной." "Ты
що? -- побагровел он от моей наглости. -- Та  як ты смиешь? Мени? У мени ж у
хати? Та в моий ридной Украйини!.."
     "Вот что,  Тарас. Мне твое общество отнюдь не по душе, а потому болтать
с  тобой долго я не  расположена,  понял? Так что  кончай-ка придуриваться и
переходи со мной на русский." "Чого це?" "А того це, что с начальством своим
в исполкоме ты небось на  чистом русском только и смеешь  говорить. Тут твоя
благоверная моему суженному проговорилась как-то, что твой завотделом вообще
еврей. Ну-ка  я ему расскажу о  твоих  антисемитских  закидонах, а? Куда  ты
тогда заткнешь свой поганый  язык, хохол ты двуглавый?" "А  чому двуглавий?"
-- не сдавался он.  "А  тому, что  тебя  хер бы  в исполком взяли в качестве
щирого петлюровца.  Ты небось  член  КПУ,  нет?  А  наша  партия  --  партия
интернационалистов, не слышал?  Короче, как дальше  будем выяснять отношения
-- на мове или по-человечески?"
     Он, казалось, сейчас лопнет от злости.  Миша тревожно поглядывал на нас
из глубины  комнаты, где  сидел на диване  с маленьким  беленьким совершенно
счастливым Вовиком с моей красной пожарной машинкой в руках. Уж больно видно
вертелся мой нос между синих огней.
     Но у  грозного Тараса усы  уже повисли: "А Галя мне говорила, что у  ее
бывшего  мужа жена  теперь  ленинградка, аспирантка,  -  тихо и  без акцента
сказал он. -- Как же вы можете вот так... бесцеремонно со мной? Как с негром
в Америке..." "А у нас в Питере с волками принято только по-волчьи выть. Дай
тебе и таким как ты волю, Петлюру своего любимого переплюнете." "Напрасно вы
так, - еще миролюбивее и тише сказал  он. - У нас, украинцев, совсем  другая
национальная история, чем та, которую мы все учили в школе. Вы знаете только
искаженную  интерпретацию короткого  периода  нашей  независимости,  Татьяна
Алексеевна... У Симона Васильевича в правительстве было даже министерство по
защите евреев. Единственное в мире.  А вы  так о  нас пренебрежительно.  Вас
ведь тоже можно обвинить в великодержавном шовинизме..."
     "Ладно, Тарасик, - положила я руку на его круглое мягкое плечо.  -- Все
люди,  в конце концов, братья и  сестры. Ты лучше мне вот что  скажи, как на
духу: тебе лично что, их Вовка дозарезу нужен? Ты без него  жить не можешь?"
"Як на духу,  Танечка, дык  вин  мени  от  тут..."  "Так  уговори свою  Галю
уступить парня отцу. Судиться, сам знаешь,  с матерью бесполезно. А вот если
по доброму  согласию, то..." "А ты,  Таня, теж  мени скажи, як на духу: нащо
вин тоби  особисто?" "Мне  лично нужно  душевное спокойствие моего  любимого
мужа." "А  коли вин  тоби с  цим хлопцем..."  "Слушай, Тарас Осипович, давай
все-таки  по-русски. Ты бы  хотел, чтобы Миша с тобой говорил по-еврейски, а
ты морщил лоб,  как я с тобой, чтобы понять." "Так и я ж о том же! Увезет он
вас с Вовкой  в свой Израиль.  Кем  он  там станет? Оккупантом?"  "Человеком
станет. Везде есть хорошие люди." "Та що, таки вже собираетесь?" "Пока нет."
"А  ты-то  там як?  Ты  ж  така русская, що як... эталон! Тебя  ж за  версту
видать!"  "И русские везде живут. Но мы  сейчас не обо мне, а о  Володе. Так
как? И тебе забот меньше. Все равно ведь он  с матерью не ладит, с вами пока
не живет. Так хоть пусть с отцом будет. И в Ленинграде, а?"
     "Ну...  як ты  так бажаешь... Погутарю с жинкой.  Ты маешь  рацию... то
есть  ты права:  та, нащо мени чужой пацан..." "Тем более от  еврея, а?" "О,
так це ж... это же главное! Ты ж меня понимаешь?" "Предположим. Так отдадите
нам парня?" "Я постараюсь. Только не  сразу."  "Отлично, Тарас  Осипович,  -
перешла я на  нужные рельсы. --  Очень  на вас надеюсь. А мы как устроимся с
жильем, за ним и зас