Вальки к той же Арине
с ее несокрушимым Колей...
     У проходной меня,  к моему удивлению,  ждал не Валя (я бы не удивилась,
если бы он и ждал, толстокожий же), а респектабельный Марк. Он был сегодня в
красной вязанной шапочке, что остро напомнило мне родной город.
     "Ты катаешься  на коньках, Таня?" "Естественно." "Я так и думал. Тут, в
портфеле,  две  пары  коньков.  У  тебя  тридцать  седьмой?"  "Точно!  Ну  и
глазомер..." "Не жалуюсь. Кататься можно вот так как ты на  работу ходишь, в
свитере  и  брюках. А  шапочку  вот  эту  я  тебе  дарю.  Едем?" "С огромным
удовльствием, Марик! Спасибо..."
     Каток  оказался  совсем рядом с моим домом,  на  стадионе.  Сначала  мы
просто очень мило катались вдоль  беговых  дорожек голландским  шагом. Потом
мне  это  надоело, и  я  решила  показать на  хоккейной  коробке кое-что  из
хулиганского  репертуара  Масляного   Луга.   Другие   девушки   тоже  стали
выламываться, кто во что горазд, пока нас  не увели в комнатку дружинников и
велели уйти или "кататься по инструкции".
     "Тебе нужна помощь дома, Таня? -- тихо спросил Марк, когда мы по льду с
моря подошли  к Мысу  Бурному. --  Я имею в виду  того  бандита, что на тебя
напал позапрошлой ночью.  Валя мне  все рассказал..."  "Марик,  - критически
оглядела я моего сегодняшнего изящного  кавалера. -- Если бы  мне нужна была
твоя помощь, я бы немедленно нацепила твои коньки и с тобой вместе помчалась
во все  лопатки в  сторону  моря,  чтобы  он нас, Боже  упаси, не  догнал...
Спасибо за прекрасный вечер и за коньки. Словно на родине побывала." "Оставь
коньки у себя,  -  он  нерешительно  обнял меня за талию. -- Я хочу с  тобой
встречаться... Хотя бы на катке. Идет?" "Посмотрим..."
     Мне  было уже  не до него. Устала, голодная,  тоска по  Феликсу  что-то
проснулась на катке, надо же... Никогда не  надо с другим заниматься тем же,
чем тебя радовал потерянный любимый. Себе дороже...
     Дома  не  было  никаких признаков  Николая. Арина все  так  же сидела у
открытой топки,  глядя на огонь под уже привычные мне сладкие голоса "Голоса
Америки", который почему-то  на  мысу  Бурном  глушилки  не  брали.  Она его
слушала с  утра до  ночи, как мои родители когда-то  театр у микрофона. Всех
дикторов  называла по именам и ждала с их обзорами.  Но  ни  с кем,  включая
меня, ничего из прослушанного не обсуждала, что нас потом и спасло.
     Я  попросила  разрешения  попечь  картошки  и  присела рядом  на ту  же
скамеечку.  Дружненько так и,  главное, молча  мы выпили  по рюмочке,  заели
печеной картошечкой  с  кислой капустой и  луком.  И  в  комнате  моей  было
удивительно уютно, чисто и просторно. Мне все не верилось в такое мое жилье.
Я повалялась перед  сном с книгой,  постояла  у окна,  глядя на  серебристое
сияние  льда в  лунном свете. И  чувствовала себя совершенно счастливой. Ах,
если  бы  со мной был мой треклятый Феликс,  подумалось  мне  перед  сном. В
такой-то шикарной комнате!  Как бы  нам тут было славно,  на краю географии,
как  он выразился  о  Владивостоке... Счастье  счастьем,  а я тут же  начала
рыдать в одинокую подушку на роскошной двуспальной кровати.
     ***
     Наутро был  выходной, суббота. И я решилась спросить до востребования в
павильончике  на  главной улице. Стремительная девушка по ту сторону барьера
ответила шестерым передо мной "Вам  ничего нет", а мне выбросила  конверт  с
Тамариным почерком.
     "Милая  Танюшечка, -  писала подруга.  -- Не буду  мучить  тебя долгими
вступлениями, сразу о главном для тебя. Феликс твой жив и здоров, набирается
высокого  ума в  отделе у  Антокольского. С девушками  наши его  ни разу  не
видели. Мы встретились с ним как-то случайно у Коровина. Спросил твой адрес.
Я  сказала  правду, что  не знаю. Сказал, что напишет тебе до востребования.
Теперь жди. О наших делах. Митя стал..."
     Я так и не дочитала это письмо. Только начало перечитывала сотню раз. Я
шла по совершенно весеннему, залитому сухим солнечным светом моему убежищу и
уже не  хотела, чтобы оно меня  защищало от моей любви. Что для  нее  десять
тысяч километров! Белый конвертик пробил все  перекрытия моего блиндажа, как
папиросную бумагу, и  настиг меня как  раз  в тот  самый момент, когда я уже
перестала его опасаться. Круглые буквы детского почерка подруги стояли перед
глазами.  Залитая веселым весенним светом улица  с  ее трамваями и прохожими
смотрелась словно сквозь  стекло, на котором было ярко написано  фиолетовыми
чернилами: "... сказал, что напришет до востребования. Теперь жди..."
     Я шла, не разбирая пути, меня толкали прохожие, мне сигналили машины, а
я все блаженно улыбалась. Она  не видела его с другими девушками... Господи,
да когда меня это беспокоило! Важно, что он спросил именно мой адрес. Теперь
жди... Я подожду, Феличка  мой  подлый... Я  тебе  сразу все прощаю.  Я буду
очень ждать. К черту  убежище!  Я каждый день с работы буду идти прямо сюда,
стоять в  очереди  к энергичной девушке  за стойкой,  буду  совать  ей  свой
заводской пропуск  с фотографией перепуганной  особы с носом  на боку, и  ее
быстрые  пальцы  найдут  твое письмо,  которое  она  мне  небрежно выбросит,
наконец, на барьер -- никому на свете больше не интересный белый квадратик с
полосатой каемочкой, синенькой с красненьким.
     К  Арине  идти такой взбудораженной  не хотелось,  но  ноги  сами  меня
куда-то  несли и  занесли на Орлиную сопку,  к верхней станции фуникулера. Я
села в  его красный вагон-параллелограм  со ступеньками вместо прохода между
сидениями и  стала  смотреть  на вздымающийся мне  навстречу  город  и бухту
Золотой Рог, на такой  же только зеленый вагончик, ползущий снизу. Посредине
пути они вежливо  и изящно  уступили дорогу друг другу.  На  меня таращились
каменные львы у входа в  Дальневосточный политехнический,  куда я собиралась
зайти насчет аспирантуры как раз сегодня, но  даже не вспомнила об  этом  со
своим так и недочитанным письмом в кулаке. В трамвае я снова начала было его
перечитывать, но замкнулась на том же "жди" и снова стала бродить по городу,
не чувствуя ни голода, ни усталости.
     На  какой-то  улице передо  мной услужливо распахнулись двери какого-то
автобуса, я тут же села, как всегда, на самое заднее сидение, чтобы никто не
сопел  хоть сзади, и стала анализировать,  как  себя чувствует человек после
провала его бунта.  Чего тут было полемизировать с собой? Все  ясно.  Феликс
любит  меня,  а  я его, к черту все  анализы.  Я вспоминала его и хорошего и
плохого,  разного,  но  всегда  родного.  В  конце концов, где  вы встречали
семейную пару, где любящие супруги не подводили друг друга, не подличали, не
ссорились и не мирились  без конца? Мне остро захотелось ощутить на себе его
руки и почувствовать под руками его плечи. Именно эти ощущения и стирают все
обиды. Передо мной плясали светлячки искр  нашего  костра на яйле и виделась
гибкая фигура с заломленными над головой руками...
     "Приехали, дамочка, кольцо, - меня трясли за плечо. -- Не стыдно? Такая
молоденькая и напивается... Бить тебя некому.  А ну  пошла  с автобусу, пока
вытрезвителю  не сдала!" Сердитая дубоватая кондукторша яростно сплюнула мне
вслед. Я совершенно не понимала, куда это я заехала.  Вокруг был заснеженный
лес. Автобус газанул на кольце и умчался. Я почему-то не испугалась и просто
пошла по протоптанной в лесу тропке куда-то вниз, помня, что в таких городах
все  дороги ведут к морю, а у моря все застроено. Так и оказалось. Уже через
четверть часа спуска по  темной лесной  тропке  вдруг  засияли огни,  весело
просвистела электричка, показалась  станция, а  около нее стекляшка залитого
светом ресторанчика среди высоких деревьев. А дальше светился уже родной мне
Амурский залив.
     И,  надо же, в этом  дальнем месте без  названия, куда меня черт-те как
занесло, кто-то вскрикнул: "Таня?.."
     "Это судьба, Танечка,  -  ликовал Марик. -- Только я  придумал и отверг
сотый  повод к тебе  зайти, как вижу, что ты сама выходишь  из темного леса,
одна и  прямо  ко мне!  Ну, найди любое  другое объяснение такой невероятной
встрече,  а?" Он сверкал очками из-под начальственной папахи, был в  богатой
мужской  шубе. Рядом с  таким барином  я выглядела совершеннейшей варлашкой.
Особенно в своих заснеженных суконных  сапожках  и с  подозрительными белыми
пятнами на моем потертом пальто.
     "Так откуда же ты? -- оглядел он меня уже с некоторым беспокойством. --
Ты  действительно одна?" "Одна... Из  лесу я... Нас было шестеро, - ответила
я, тревожно оглядываясь. -- Остальные пали." "Куда... пали? А, я понял.  Это
ты  так  шутишь. Разыгрываешь, как  Вальку.  Только я-то другой. А  что если
зайти  в ресторан? Я приглашаю."  "Я  бы с удовольствием, Марик, только я не
при деньгах и, как видишь, забыла надеть вечернее платье. Тебе со мной будет
стыдно перед знакомыми." "С тобой! Опять разыгрываешь? Тебе ли не знать себе
цену в любом платье..." "О, уже  о цене начали  договариваться. А что если я
ее буду поднимать и  поднимать? С твоей-то зарплатой?" "Таня, ты что, выпила
где-то в  лесу? Я  же о цене иносказательно. Неужели ты могла подумать?.. Мы
же из одного вуза."  "Кстати, ты с какого факультета?  Почему я тебя никогда
не видела?" "С приборостроительного. Мы  же  на Петроградской учились, а ты,
как  и  все  прочие,  у  Калинкина  моста." "А  как  твоя  фамилия,  Марик?"
"Альтшулер,  - мгновенно  смешался он.  -- А  что?"  "Ничего.  Чего  это  ты
смущаешься,  словно  признался в  срамной  болезни?" "Некоторые..."  "Брось.
Только  не я. Ты  даже не  представляешь, как я хорошо отношусь к  евреям. У
меня и парень был в Ленинграде из вашей нации. Лучше  не встречала." "А  как
его фамилия, если  не  секрет?"  "Дашковский."  "Феликс?  --  вздрогнул  он,
всматриваясь в  меня с некоторым, как мне  показалось, ужасом. -- Так ты..."
"Что я? -- теперь мгновенно ощетинилась вся моя плоть. -- Ну-ка, поясняй, да
поподробнее." "Ну не здесь же!"
     До  чего мерзко  входить  даже и  в  такой  пролетарский  ресторан не в
туфлях,  без прически, косметики  и  после целого  дня на ногах! Но я должна
была  узнать, чего  это  он так ахнул.  Кому,  кроме своей  дорогой  мамули,
растрепался  о наших отношениях мой  любимый? Надо же,  вот так все  забыть!
Ждать, что он напишет. А какого рожна, милочка, ты  тогда вообще аж на Тихом
океане свой закончила поход,  а  не  в Ленинграде  своем или  в  его славном
городе-герое? Если  ничего-то и не было, то можно было бы и не бегать никуда
или хоть сбежать куда поближе?
     Мы  заняли  столик  у самого  окна на  залив, вид  которого меня всегда
успокаивал, но не сейчас. Марк  заказал гребешки (Что это такое, кстати? Это
действительно едят?  Это  не то  же  самое,  что  жаренная саранча  в тухлых
яйцах?),  суп  с фрикадельками и неизменную красную  рыбу.  Порция салата из
гребешков в квадратной тарелке была такой, что об остальном обеде можно было
и не думать. Тем более, что это оказалось потрясающей вкуснятиной и сплошным
белком.  Только  пробегав сдуру  весь  день  на  воздухе  можно  было съесть
остальное. Даже и под водочку в графинчике.
     После последней рюмки я  положила ему  пальцы на кисть и сказала: "Одно
из двух,  коллега. Или ты мне  тут же, не сходя с места,  выложишь  все, что
знаешь  о наших с  Дашковским отношениях, или я тебе тут такое устрою, что о
карьере придется забыть до  самой  пенсии. Я гораздо  страшнее, чем тебе там
нашептали." "Таня,  никто мне ничего  не нашептывал,  мамой клянусь..." "Еще
одна увертка и вот этот графин летит  вон в то зеркало, козел.  А потом все,
как  обычно. Я дружинникам так просто не дамся, кое-кому испорчу прическу. И
вообще такое  сыграю, что  уже твоя мама будет  тобою клясться  кое-где.  Не
понял? Протокол.  По пятнадцать суток и  телега на  каждого в  ЦКБ. Ты  меня
пригласил,  на  свою  голову, теперь  слушайся пока  не  поздно..."  "Ладно.
Действительно у нас  есть  общие  знакомые..."  "Конкретнее.  Имена. Степень
знакомства  с Дашковским..."  "Явки, пароли,  - невесело рассмеялся  он.  --
Мадам  из гестапо?" "Мадам  из интимного отдела  кей джи би. Не расколешься,
пеняй на себя." "Мы дальние родственники с Эллой  Коганской." "Уже теплее. И
что же?" "Она со школьных лет, еще когда жила в Севастополе, была влюблена в
Феликса, отцы  их..."  "Знаю." "На  последнем курсе  Феликс вдруг увлекся...
тобой,  как  сегодня  выяснилось.  Боже,  что   у  тебя  с  глазами?.."  "Не
отвлекайся! Кем именно? Как Эллочка  меня тебе описала?" "Ну, - покосился он
на графин,  - примитивной,  бесстыдной  и  наглой  сексбомбой..."  "Как  она
описывала бесстыдство  соперницы? Поконкретнее." "Ну..."  "Вот графин, а вон
зеркало..." "Она рассказала о некоторых ньюансах твоих отношений с Феликсом,
не совсем принятых в нашем кругу." "Каких именно?.." - я  схватила графин. С
соседнего столика приподнялся мужчина. "Ладно, это  же, в конце  концов,  не
мое  дело,  -  сдался  побледневший  Марк. -- Она сказала,  что ты позволяла
ему..."
     Все ясно. Об этом могли знать только два человека. Он и я. А знают все.
Ладно. Я  буду изредка заглядывать  в  павильончик до  востребования.  Пусть
только напишет. Я ему так  отпишу! В конце концов, этот-то милый парень ни в
чем не виноват. "Прости меня Марик. Вот примерно моя доля стоимости обеда. Я
доберусь  сама.  Нет-нет, не провожай.  Да тебя-то и не  больно уже и тянет,
верно?" "Наоборот..." "Попробовать ньюансы захотелось? Прости, но это уже не
с  тобой. Прощай. Теперь  твоя очередь нести  грязь по стране.  И  на  Тихом
океане, - почти громко запела я, - свой закончили поход..."
     ***
     Два кота, черный и  рыжий, стоят  по брюхо в снегу, почти  касаясь друг
друга  носами.  Стоят  совершенно  неподвижно, но если бы  кто-то  осмелился
наклониться к любому из них, то обнаружил бы исходящий от напряженного бойца
жар и запах пота. Замершие  изваяния выражают свою решимость  только грозным
утробным воем. Дрожит каждая клетка  грациозно изогнутых тел. Любое неверное
первое движение может оказаться  роковым. До микрона продумывается  точность
удара железной  лапы, прыжок.  Уже ощущается на коже под вздыбленной шерстью
беспощадные  когти противника  точно в  том месте,  куда возможен удар.  Вой
символизирует  волю  к  победе.  Он поднимается  до  крыш  окрестных  домов,
заставляет  сжиматься  человеческие  сердца. И вот -- едва заметное движение
одного из  них и  --  облако снега  над черно-рыжим клубком,  мелькание лап,
голов, хвостов.  Все  во имя победы и в  предчувствии  катастрофы поражения.
Секунда, вторая и  --  все кончено. Рыжий, задрав  хвост, удирает, а черный,
выгнув спину  прыжками влево-вправо несется вслед.  Но  преследования нет --
это просто танец победы.
     Мне  казалось, что  в схватке за  Феликса  моя  победа  неоспорима, как
данность. Достаточно было просто взглянуть на нас со стороны. Никто на свете
не был так  создан для его половины,  как я. И вот схватка позади. Где-то на
другой  стороне планеты кто-то  торжествует,  уверенный, что добро  победило
зло. С чего это я  вдруг так обрадовалась,  что он мне напишет? Ведь еще кто
знает, что  именно может написать  такой непредсказуемый  и жесткий человек?
Как я им восхищалась,  когда  он одергивал людей грубо-цинично, уничтожающе,
как умел  это делать только он! Теперь  я, приходя за письмом уже не столько
жаждала его,  сколько  боялась, мысленно  читая  бесчисленные варианты этого
ужасного письма.
     Добро и зло всегда относительны. То,  что  для Эллочки  добро, для меня
злейшее  из зол. Если вдруг  Феликс вернется  ко мне, то лопаются все  планы
другой. Как рыжий кот нос к носу с черным я вижу перед собой черные кудряшки
моей соперницы над выпуклым лбом и выщипленными бровьями, ее круглые наивные
карие  глаза у  самой переносицы и маленький яркий рот, ее пальцы с дорогими
перстнями, низкий широкий зад, обширная вислая грудь,  белые  короткие ноги,
покрытые тщательно удаляемыми волосами.
     Я  не  акцентирую свои  впечатления,  но  образ  невольно выстраивается
именно в карикатурно антисемитском духе. И  в глубине души возникает глубоко
запрятанное безумие  от  бесчисленных поколений моих  предков именно  к этим
внешним чертам  "мерзкой жидовки", как назвал  Эллу Митя Водолазов, стремясь
потрафить мне. Но ведь и о самом Феликсе он выражался ничуть не лучше! А для
меня не было и не могло быть более привлекательных черт мужской красоты, чем
та, которой  обладал  не только Феликс,  но  и очень многие  из знакомых мне
евреев, включая, кстати, несчастного Марика Альтшуллера.
     Я  стараюсь загнать обратно мерзкого  беса, представляя  себе  неземную
еврейскую женскую красоту и благородство Элины Быстрицкой и Элизабет Тейлор,
но черный кот со своими кудряшками сопит и воет мне в нос, не давая покою. Я
представляю респектабельную  квартиру Коганских, комнату, выделенную их Элле
с  моим Феликсом,  холодные глаза  моего  любимого, надевающего  обручальное
кольцо на палец презираемой  им богатой  невесты, ибо не может же он всерьез
после меня  ее  вдруг  полюбить!  Я вижу ее  сияющий взгляд из-под свадебной
фаты.  И  марш,  и мраморную  лестницу  Дворца бракосочетаний  на  Дворцовой
набережной. Я  вижу  ее мать, выходящую на цыпочках их их спальни и их обоих
наедине, и брачное свидетельство  на тумбочке, и ее рыхлое белое  тело в его
руках... И  я слышу  голос Софьи Казимировны за праздничным столом, уже  без
молодых: "Как я боялась, что эта разрушит счастье Фели! Слава Богу. Теперь я
спокойна..."
     Она спокойна, стиснула  я до боли лыжные  палки  в  пригородном  лесу у
самой Уссурийской тайги, проклятая глупая баба, угробившая истинное  счастье
своего слабого сына, трах-тара-рах-та-та-рах-та!...
     И,  оттолкнувшись палками,  я полетела  с  сопки вниз, вспарывая лыжами
снег, огибая стремительно налетающие стволы деревьев, взлетая над барханами,
пропарывая сугробы, как  тот  рыжий кот, даже и  не преследуемый черным.  От
свистящего  в ушах встречного ветра и мороза, от чего же еще! глупые соленые
злые слезы выливаются из моих глаз, слетая куда-то за ворот свитера за шеей,
нос  вертится во все  стороны, ну и  видок! Вот так, наверное, горько плакал
рыжий  кот своими кошачьими слезами от  обиды, бессилия, отчаяния,  стыда  и
сознания непоправимости поражения...
     Спуск  кончился.  Я вылетаю на  сверкающую  на солнце гладь  замерзшего
заснеженного лесного озера.  Я бегу пеперек озера и снова попадаю в лес, где
лыжня идет по гребню  оврага с  журчащим  где-то под льдом и снегом  ручьем.
Деревья стоят неподвижно и величественно в своей седой и грозной красоте. На
чистом голубом снегу, сверкающем мирриадами острых огоньков, их тени кажутся
черными. Коричневые  мощные  стволы  плывут мне  навстречу, за  ними вежливо
раскланиваются  белыми  шапками  поваленные стволы, с задетых веток невесомо
обваливаются  огромные  белые  хлопья и  чистая  лесная  пыль с  коры. Здесь
преобладают стволы-стебли - по нескольку огромных  деревьев из одного корня,
что придает  этому лесу фантастический  вид. В тишине уютно прихлопывают мои
лыжи и повизгивают палки, где-то  за сценой  возникает  и  нарастает  музыка
Грига...
     Вдруг  лес  оборывается  крутым  склоном,  под  которым, на  самом  дне
пропасти по черной  на фоне снегов  трассе мчится игрушечный желтый автобус,
издавая  всамделишный  шум  и  выпуская  облачка  настоящего  дыма на  своем
невидимом  отсюда  подъеме. За трассой снова  белеет снег парков, а  за ним,
посвистывая,  извивается  зеленой змеей электричка  почти по  самому  берегу
невероятно просторного и блестящего Амурского залива.
     Я увидела лыжню  вдоль круто уходящей вниз телефонки, вдохнула побольше
воздуха,  тонко  вскрикнула,  приподнялась  на  палках  и  понеслась  вниз с
невероятной скоростью. Слезы от ветра высохли,  все мысли испарились на фоне
малого шанса уцелеть  в этом смертельном трюке. Трасса  просто  вспухала мне
навстречу, пока я не свер