кочим в Одессу, идет?"
     "Таня, ты ж  чудо яка цмококо... Та заради тебя я ж в исполкоме сам все
и зроблю... сделаю. Только ты, это, ну... Фраимовичу  моему..." "Могила. Так
парень  через  месяц  наш?" "Твой, твой, ты только обратно его  не привози."
"Вот и спасибо."
     Я рада была своему успеху  и спешила на кухню, где бывшие голубки опять
вроде бы уединились. Худо-бедно, как говорит доктор Бергер! Этого мне еще не
хватало...
     Но  там разговор шел о том же и пока на  совсем других тонах. Тарас тут
же обнял свою Г-халю  и увел  ее в спальню, где  ее высокий голос постепенно
стал стихать под его ласковое ворчание. Расстались мы почти дружески.
     "Ну,  а тебе  чего удалось добиться? --  нетерпеливо  спросил  Миша  на
улице. -- Ведь  ты говорила с  ним? О  Вове?" "А о чем  же еще? Он согласен.
Обещал  через  месяц сам  все по  блату оформить." "Правда? Танечка,  ты  не
шутишь? Обещал? А мне категорически отказано... И мне показалось, что вы там
ссоритесь."  "Не без этого.  Поссорились --  подружились.  Мне ли привыкать?
Только... чтоб эта твоя  встреча  с Галей была  последней! Вот уж к чему мне
привыкать  снова не хочется, так  это к  изменам..." "Танечка! Да я придти в
себя не могу от счастья, когда вас рядом вижу -- а моя - не она!.."
     ***
     Мы  вернулись  к нашему южному отпуску. Купаться было  уже  холодно. По
утрам мы просто бродили по песку пустынного пляжа и грызли семечки.
     А  я,  глядя  на  ровные морские  волны,  то  вспоминала  Севастополь и
свирепую конфронтацию в богатом доме моего несостоявшегося жениха, то жуткую
сцену моего  последнего перед отлетом  в Одессу визита  уже к другому  морю,
моему самому любимому до сих пор - Японскому.
     Я тогда рассказывала Мише все о моей жизни, показывала ему мои памятные
места во Владивостоке.  Естественно, мы с ним оказались и на  мысу Бурном. В
недобрый  час.  Тут  разворачивалась  трагедия  целого  сословия.  Городские
власти, после бесчисленных  и привычно проигнорированных предупреждений, как
раз в этот день приступили к насильственному сносу  стихийно возникших здесь
в  незапамятные времена прибрежных гаражей для личных плавсредств -- моторок
и  ботов. Орала в  мегафон  милиция,  блестели  на  солнце  красные пожарные
машины, пылали  подоженные гаражи, ревел бульдозер, ровнявший с песком пляжа
пепелища, метались и матерились несчастные рыбаки, для которых здесь  годами
был единственный вид летнего  досуга и  добрая  половина  семейных  съестных
припасов. Половину  домов  на  улице Мыс  Бурный уже  тоже  снесли.  Наш дом
сиротливо  стоял среди  срубленного  бульдозерами сада. Только сирень жалась
еще к моим бывшим  окнам и тревожно шелестела. Арина вышла  к нам с каким-то
почерневшим  лицом   и  впервые   не   ответила  на  мое  приветствие  своей
замечательной улыбкой.
     "Что случилось, Арина Алексеевна? Где  Коля, где  Ольга? -- спросила я,
отметив, что бот "Таня" покачивается на своем месте.  -- У вас все здоровы?"
"Не  видишь?  Нас сносят..." "Так ведь квартиру дают. С удобствами."  "Нахер
мне  эта  квартира  на Голубинке,  у черта на рогах!" "А Коля-то где?" "Где,
где... Дома он. Не ходи.  Пьяный он, пришибьет любого, кто заглянет. Бот его
вчера  раскурочили..."  "Как?  Вон  же  он!"  "Только  корпус-то и  остался.
Выпатрошили,  гады, все. Даже  дизель ухитрились выковырять!  У Коленьки был
запой  из-за всех этих  событий, он не уследил. А как на боте  после погрома
побывал,  вообще с ума сдвинулся. Ой, Танюшечка,  ну прям оккупанты какие-то
эта наша проклятущая  советская власть... Ни  защитить, ни накормить, только
своего кровного лишить умеет.  К нам в дом каждую ночь кто-нибудь  да лезет,
думают,  что нас уже  нет. Так я боюсь,  что Коля  кого  прибьет насмерть, с
топором ведь спит...  И  опять загремит лет на  пять или больше..." "А Оля?"
"Ольга-то? С ним пьет и ему  подливает,  стерва... Появилась ты у  меня, как
лучик  надежды  на  один  вечер,  так  и  тот  блядюга  отняла.  Ты-то  как,
роднеькая?" "Я уезжаю  в аспирантуру, Арина Алексеевна." "А это кто с тобой?
Чего не подходит?" "А это, Арина, мой муж. Мой Миша..." "А рада-то как! Ну и
я за тебя рада... Мне  Бог счастья не дал такую невестку  и внуков  от нее с
Коленькой, так хоть кому-то  счастье... Дай тебе, Бог, Танюша...  Не поминай
нас лихом." "Вот тут мой ленинградский адрес, Ариночка. Напишите мне,  когда
вы все это переживете. Не печальтесь. Вы  же  мне сколько раз сами говорили:
что Бог ни даст, все к лучшему. До свидания..."
     *** *** ***
     А в Ленинграде в октябре была уже мокрая снежная зима. Ни меня, как уже
замужнюю, ни, тем более,  моего иногороднего мужа на мамины скудные метры не
прописывали. Я больше не считалась ленинградкой по закону о прописке. Я была
иногородней аспиранткой, наравне с тысячами других студентов и аспирантов, а
супругов этих  временно впущенных  в наше  святилище  граждан другого  сорта
столицы не прописывали -- переписывайтесь, изменяйте друг другу в своем друг
от друга  далеке,  разводитесь  -- только не  претендуйте  на наши товары  и
услуги  вне очереди.  Ленинград не  резиновый. Весь Союз  на  берега Невы не
вместишь.  Что  тут  можно возразить? Впрочем,  и жить-то  нам  с Мишей было
негде.
     Великий  доктор Гельмут знал  свое дело. Его эксперимент с мелотерапией
удался наславу, хотя в  отчете  он  приписал успех лечения никчемному методу
видного профессора. Так или иначе, папу из больницы  выписали, он  устроился
кочегаром в газовых  котельных, относительно прилично  зарабатывал, вызволил
маму из гастронома. Она выглядела помолодевшей и счастливой.
     Так что нам с Мишей  места не  было. Вот так ему  и повезло. Зря друзья
завидовали  -- на  ленинградке  женился...  Мы спали на  полу  за специально
сдвинутым шкафом и  целыми  днями  бегали  по маклерам. Такой теплый прием в
родном городе все  более наводил меня  на мысль вернуться во Владивосток или
попытать такого же  счастья в Одессе. Но Миша проявил неожиданную твердость:
"Трудности,  Таня,  приходят  и уходят, а такую карьеру сделать  тебе больше
никогда  не  удастся.  Если бы ты  была одна, без  меня, то  спокойненько бы
прописалась к родителям и жила бы себе, как студентка. Я тебе все подпортил,
мне  и искать выход из положения, верно?"  В институте меня не торопили. Там
привыкли к этим проблемам иногородних аспирантов. Все рано или поздно как-то
устраивались. На любые хитрости властей народ всегда отвечал адекватно.
     Нашли выход и мы. Выручил, как ни странно, мой папа. Он позвонил своему
врачу Гельмуту  и  тот,  узнав,  что  Миша хирург, тут  же пригласил его  на
встречу с главврачом.
     ***
     Так  что на  сцене  у нас теперь  довольно уютная  казенная  больничная
квартира в доме для врачей,  в паспортах --  лимитная временная прописка,  а
мой муж -- хирург в  сумасшедшем доме. Психов, как и всех  прочих, тоже надо
оперировать.
     Я  навела  посильный порядок с остатками мебели от прежних  жильцов  (в
этих  домах  медперсонала  постоянного населения  почти  не  было)  и  стала
собираться  на  мой  первый  рабочий  день  в  институте,  где  спокойненько
трудились мои прежние добрые друзья... Так что не удивляйся, читатель, что у
меня в этом  облупленном зеркале в  обшарпанной  ванной  так вертится нос  и
глаза  вообще  фиолетовые и чуть ли не на лбу от  напряжения.  Муж  мой  уже
где-то кого-то там режет, а я застегиваю очень приличную импортную дубленку,
надеваю  меховые изящные сапожки -- остатки былой валютной  роскоши судового
врача -- и спешу на электричку.
     ***
     Если  в Никольском после обильных снегопадов последних  дней  еще можно
было как-то идти, то  у станции метро,  где я впервые вышла из-под  крыши на
сплошное  мессиво  из снега и воды в воздухе и на земле,  перемещаться можно
было только вброд. Ревели уборочные машины, искрили дергающиеся троллейбусы,
перла  во все стороны  и отовсюду мокрая напряженная толпа.  Моя благородная
дубленка  сразу  потемнела  и  пошла  пятнами,  нерусские  сапоги  оказались
безобразно  скользкими. Тротуар  просто рвался куда-то  из-под  ног.  Но  до
института я  добралась  за четверть часа  до начала рабочего  дня.  Выстояла
очередь  к  мечущимся гардеробщицам, спрятала  в  изящную инвалютную сумочку
свой номерок и стала  подниматься по той  самой лестнице, где разворачивался
уже знакомый вам акт драмы моей предыдущей личной жизни.
     Все  было так  узнаваемо,  что я  без  конца поглядывала  то на золотое
обручальное колечко  на моем пальце, то на  сверкающую капитанскую  брошь на
костюме, чтобы уверить себя, что мое замужество и иной статус здесь и сейчас
-- не  сон.  Что любая возможная  встреча  с прошлым --  для меня  отныне не
более, чем  эпизод. Тем не менее, сердце  билось  где-то под самой брошью  у
горла, непотребно  и  неодолимо  урчало в  животе, вертелся  нос  и блуждали
вылупленные синие блестящие глаза. Тот еще  аспирант приближался  к кабинету
профессора  Сан-Дмича с  его  чертовым  референтом. Лучше,  конечно,  чем  в
прошлый раз, но весьма далекий от добротной солидности первого  рабочего дня
в большой науке.
     А по коридору небрежно шли по своим делам самые обыкновенные незнакомые
люди, кто-то задерживал на  мне взгляд,  кто-то  оглядывался,  но  я  видела
только  предстоящую сцену  моей  первой  (после всего!)  встречи с проклятым
референтом.
     Вот и массивная дверь заведующего отделением и зама  директора по науке
профессора корабелки Антокольского... Я вхожу и  представляюсь знакомой  уже
пожилой  секретарше,  которая как-то  помогала  мне отмываться после сцены в
вахтерской.  Она  достаточно  вышколена,  чтобы  не  проявить  внеслужебного
интереса, тихо говорит к микрофон  обо мне и предлагает  присесть: профессор
только  что вошел и  приводит  себя в  порядок. Я сажусь на свободный стул у
стены, держа на коленях  мокрую сумочку.  И тут резко  открывается  дверь и,
небрежно кинув "У себя?" к дверям в кабинет проходит Феликс. Уже взявшись за
ручку, он вдруг оглядывается и мгновенно его розовое с холода  лицо каменеет
и  бледнеет.  Он замирает, точно как  тогда на лестнице,  словно не  решаясь
вообще  признать  меня  и  надеясь  что  как-то  пронесет,  но  потом  резко
поворачивается на  каблуках и стучит ими по  паркету ко мне. Я  встаю, делаю
академическую  стойку, то есть короткий кивок головой с нейтральным  "Доброе
утро,  Феликс  Ильич", и  сажусь, намеренно  держа  руки  на сумочке кольцом
наружу. Он тотчас, с присущей ему наблюдательностью, замечает этот знак моей
от него независимости, чуть расширяет глаза на брошь и мнется, не решив еще,
какой взять со  мной тон после  нашей последней сцены на коммунальной кухне.
Щеки его пылают, как будто имеют свою собственную память.
     "Вы... к Александру  Дмитриевичу, Татьяна Алексеевна? -- выдавливает он
под уже не совсем профессиональным взглядом секретарши. -- Я доложу, что  вы
здесь..."  "Я  уже сказала, - говорит секретарша басом. -- Он просил минутку
подождать." Я же вообще смотрю в сторону,  словно его здесь  уже нет. Теперь
каблуки по паркету стучат в  обратную сторону,  референт  входит к боссу без
стука с коротким: "Могу ли?.." В моих глазах отпечатывается фигура Молчалина
с папкой и почтительно отставленным  задом, которому только виляющего хвоста
не хватает.  И  снова блестит в свете ламп кожаная обивка закрытой двери.  И
чего  чиновники  так  утепляют  двойными  дверями  свои  кабинеты?  Или  это
звукоизоляция от народа?
     "Прошу  вас,  Татьяна Алексеевна,  - появляется  на  пороге обаятельный
высокий старик с пышной седой шевелюрой. -- Садитесь. Очень рад вас  снова у
нас видеть уже как свою. Решили свои  дела с пропиской?" "Спасибо, Сан-Дмич.
--  Все в порядке."  "И  где вы  поселились?" "В Никольском  под Гатчиной, -
кидаю  я  косой взгляд  на  достойного сына  так  любившей  меня  матери - В
больнице Кащенко."
     Оба вздрагивают. "Если это шутка, - белеет  снова уже было порозовевший
Феликс, - то совершенно..." "Мой муж - врач-хирург, - спокойно поясняю я. --
Мы  получили  ведомственную  квартиру  и  прописку на  время  его  работы  в
больнице." "Не далековато ли? -- облегченно улыбается Антокольский,  готовый
было к разборкам между  возлюбленными в  его  рабочем кабинете. -- У нас  не
любят опозданий."  "Все,  что связано  с  электричкой,  - вступает Феликс, -
всегда надежнее, чем..." "Ничего страшного, - продолжаю я, отвечая на вопрос
профессора, словно не было здесь ни  референта,  ни  его реплики. --  Я даже
прибыла чуть раньше." "Отлично.  Тогда  приступим сразу  к делу.  Тему вашей
научной  работы, которую  я представляю  на утверждение  Ученого  Совета,  я
назвал как "Возможность и целесообразность  регулируемого противодавления на
прочный корпус  в условиях  аварийного запредельного погружения." Как  вам?"
"Не  согласна.  Почему  только  аварийного?"  "Потому, - опять  подает голос
референт,  -  что  предложение  институтом  того же  устройства  для  нового
проектирования   торпедирует   сразу  две   совершенно  готовые   к   защите
диссертации, где  та  же  проблема  решена  традиционным способом,  а потому
заявка на новое решение  даст  повод отклонить..." "Какое дело заказчику  до
чьих-то  научных амбиций? -- обращаюсь я только к расстроенному  профессору.
--  Наше устройство экономит тысячи  тонн самого дорогого металла и улучшает
основную   тактико-техническую   характеристику   проектируемых   лодок   --
увеличивает расчетную глубину погружения."
     "Это, - не унимается Феликс, обращаясь только ко мне, - наносит удар не
по только безымяным  для вас пока "амбициозным ученым", которые, кстати, уже
потратили  на   свои   диссертации   годы   жизни,   даже   не   только   по
высокопоставленным  работникам  минобороны,  уже  одобрившим   эти   работы,
рекомендованные  ими к  внедрению, но  и по  самому Сан-Дмичу,  как научному
руководителю обоих диссертантов  и вашего, кстати,  теперь института.  Вам и
это  безразлично?" "Если  это  так, -  спрашиваю  я у Антокольского, страшно
волнуясь  и  отвратительно шмыгая  носом,  -  то зачем  вообще я здесь?" "Мы
предлагаем  компромиссное  решение,  - подает,  наконец, голос профессор,  с
удивлением поглядывая на  мои синие искры. -- Вы находитесь на  самом старте
вашего исследования. Все  может случиться  в процессе разработки и испытаний
устройства. Заявив, что у нас вдруг появилось новое  решение, альтернативное
двум  другим,  только  что  с  таким  трудом  доказанным  в  минобороны,  мы
отбрасываем отделение и институт на  обочину, так  как  лодочные  бюро имеют
свои собственные  разработки, и на защитах и  без  того предстоит нешуточный
бой. Тема  же частного решения для существующих лодок, тем более пока никому
не известной аспирантки Смирновой..." "Бергер, - поправляю я. -- Моя фамилия
теперь Бергер.  Простите,  что я вас перебила, Александр Дмитриевич, но  эта
логика  мне  не   совсем  понятна.  То  есть  тактически,   с  точки  зрения
безопасности ваших диссертантов  и  их  научного  руководителя,  отделения и
института в целом..."  "...все  достаточно  шкурно  и не  делает  вам чести,
Сан-Дмич, - раздается вдруг новый голос. Я и не заметила, что в том же своем
углу сидит тот  же  решительный  отставник -  начальник  Первого  отдела. --
Смирнова... или как  ее теперь там, - откровенно морщится  он,  - совершенно
права! Закажут корпуса по всем заводам  по методике наших аспирантов, выйдут
с  помощью их  вторичных  идей,  в  лучшем  случае,  на  уровень  погружения
американских  лодок и  все. А тут ведь  -- революция! Мы годами за  какие-то
лишние метры глубины боремся, а  тут - дополнительные десятки, если не сотни
метров! Воля ваша, но я на Совете выступлю со своим особым мнением." "Что же
вы  предлагаете,  Петр  Иванович? -- морщится Антокольский.  -- Топтаться на
месте,  пока  не  закончим  тему  Татьяны  Алексеевны  и  дать  цэкабэшникам
применить  их вариант вместо наших? А если устройство инженера Бергер вообще
не окажется работоспособным?.."
     ***
     Короче,  в  конце  концов,  мы  все согласились  потерпеть  и  работать
втихаря,  чтобы не  дразнить гусей.  Довольный  профессор,  со  своим  таким
рассудительным  референтом,  лично  провожает  меня  на  уже  подготовленное
рабочее место.  Тут  мне и отличный кульман,  и стол и даже, о мечта  любого
конструктора тех лет, вертящийся  стул, представляете? И -- ба, знакомые все
лица  вокруг. Тут мне и Гена с Валерой с острова Рейнеке, и людоедка Эллочка
с лестничной  клетки, и сам  герой моего романа со своей  некогда  битой  на
нашей кухне физиономией -- прямо за соседним столом. Вот уж только  меня тут
не хватало!.. Еще бы сюда Софью Казимировну вместо  вон того седого толстяка
за столом начальника отдела и, будьте любезны, начинайте заново игры с  моим
подвижным носом...
     В отличие от первого  рабочего дня в ЦКБ, я, оказавшись  в таком  милом
окружении, обедала  одна.  Мои  дорогие  однокурсники вели себя  подчеркнуто
вежливо и отстраненно. Эллочка даже перешла со мной на "вы" и по отчеству. А
Валера с Геной и не  взглянули в сторону  неповторимой "Венеры  Дровянской".
Остальные же проявили похвальную ленинградскую сдержанность и тактичность --
ни малейшего внимания к "новой красотке".
     Зато какая  столовая  вместо  фабрики-кухни! Какие блюда!  Нас  там, за
чертой  столичной  оседлости, сроду  так  дешево  и вкусно не кормили. После
обеда я снова погрузилась в  долгожданную  работу с моим устройством, упорно
блокированным  в ЦКБ (не по профилю  -- и  все!..),  и даже не заметила, что
стрелка часов на  стене отдела переползла за четверть  седьмого,  и уборщицы
начали с грохотом двигать столы и стулья.
     Да, вы не спросили  о декорациях и  массовке этого акта. Огромный  зал,
потолки метров пять от пола, тоже слепые панорамные окна метра  три на три с
тяжелыми бежевыми шторами. Но  как-то приятно  слепые  -- не от неподвижного
угрюмого  тумана, а  от живого снега,  тихо  летящего  в  одном направлении,
отчего кажется, что весь зал куда-то  несется в этом  белом  пространстве за
окнами. Элегантная публика вокруг, одетая и постриженная по  последней моде,
тихие голоса, творческая атмосфера. Ни зарядок тебе, ни крикливых перекуров,
ни настойчивых знакомств. Культурная столица страны, черт побери...
     ***
     За  дверями  института  мела мокрая  сплошная  метель.  Черные каменные
ступени  после вездесущих ленинградских дворников  были почти  без снега, но
тротуар  за ними  блестел  от  наледи  взявшегося  к ночи  мороза.  Я  стала
осторожно спускаться в своих изящных белых  японских  сапожках (сюда бы  мои
суконные!) и, конечно, грохнулась, как только ступила на лед.
     Тотчас меня подхватила сильная рука, которую я узнала даже через  рукав
дубленки: "Я провожу тебя, Тайка?"
     Надо же! Ну как ни  в чем ни бывало... Ждет уже минимум полчаса, пока я
меняла в отделе свои туфельки с теплохода "Тикси" на невесомые и  тепленькие
сапожки, оказавшиеся такими коварными, а потом еще в  гардеробе и у  зеркала
шапку меховую городила на свою уже ленинградскую модерную прическу.
     Ждет, подняться помогает,  Тайкой называет. Только  у моего Феликса нет
больше его Тайки... Есть мужняя жена с иностранной на русский слух фамилией,
совсем не  обитательница комнаты на  Дровяной. И папа мой  уже  не "коротает
свои дни в сумасшедшем  доме". В этом акте наши роли, наконец, поменялись. И
не мне их возвращать на ту лестничную клетку!
     "Я ждал тебя, Тайка," - лучшим из своих голосов говорит он, не отпуская
мой локоть. "Да что ты говоришь! А  я было решила: шел в комнату -- попал  в
другую." "Нам  надо объясниться. После того, как... У нас просто нет другого
выхода, кроме как..." "Во! И я так думаю. Другого выхода я просто не вижу. У
меня сапожки жутко скользкие,  и я все гадала, кто бы меня довел до метро...
А тут  как  раз мой бывший  возлюбленный  подвернулся! Заботливый, надежный,
устойчивый.   Что  лучше,