конструктора Иосифа Трахтенберга.  Над  сценой
плакат "Руки прочь от Каира!" Пониже  -- "Позор сионистскому агрессору!" Тут
же,  естественно, переходящая  красная рожа  Машки, судорожный  кадык тощего
перепуганного комсорга Юра.
     А в  зале  смешливый Валька  рассказывает у  меня  за спиной Люсе новый
анекдот: "Идет еврей по Невскому седьмого июня, на третий  день Шестидневной
войны,  и удивляется -- прямо напротив Казанского собора стоит памятник Моше
Даяну  с  повязкой  на  глазу.  Он спрашивает  у мента,  когда,  мол, успели
сварганить?  Ты, че, говорит  тот, ослеп? Это же Моше  Кутузов, он тут сроду
стоял".  Напряженный  Марк  с  пятнами на семитским  лице  от  снова ставшей
неприличной  в  такой  ситуации своей  фамилии Альтшуллер, невольно  смеется
вместе с ними: "Насер, как Кутузов и  Сталин, просто  нарочно заманил евреев
под стены  своей столицы. Теперь остается только дождаться морозов, чтобы их
погнать  обратно". "Чей, чей  там памятник? Валечка, и нам расскажи. Мы тоже
хотим посмеяться... Ну, здорово! На второй  день уже памятник в  Ленинграде,
ха-а..." "Кому памятник? Ой, как здорово. Я сейчас вам тоже расскажу..."
     Нет,  чтобы  мне  вместе  с  ними   посмеяться,  сижу  себе  со  своими
закидонами,   сложным  взаимоотношением  с  туманом  и  невольно  накачанная
"Голосом  Америки"  из  арининого антисоветского  приемника.  В результате я
очень даже в курсе дела, кто там кого куда и чем.
     А  упитанный  "лектор  ЦК" страстно так  шпарит  все  то  же самое -  с
точностью  до наоборот. И все наши коммунисты по очереди клеймят  агрессора,
его вторгшиеся в беззащитные арабские страны полчища, ну прямо  точную копию
гитлеровского  нашествия:  поля, мол, их просторные посмели потоптать  и так
далее. Этакая фашистская  гадина  с шестиконечной звездой  на крыльях  своих
стервятников. Только звериный  оскал этой гадины на  плакатах вполне в  духе
геббельсовских  карикатур на  евреев.  Меня это привычное  действо  не очень
трогало, пока  не напросился на  трибуну наш монтер  Саша Комар по  прозвищу
Шурик-долбанутый.
     "Все  мы,  советские  граждане  еврейской  национальности,  -  визгливо
закричал он  с неподдельными патриотическими слезами на глазах и под  кривую
улыбку  красной Машки,  -  от  всей  души  горячо  поддерживаем  решительную
интернациональную позицию нашей родной коммунистической  партии и Советского
правительства "Руки прочь от Каира!" и  требуем немедленного и  решительного
обуздания  израильского агрессора. Мы все  готовы  добровольно вступить  под
знамена египетской и сирийской  армий  и  воевать с  агрессором  до победы в
справедливой борьбе  арабских народов за полное и окончательное освобождение
Палестины от сионистов!.."
     Вот тут этот зловещий туман и проник  в мою непутевую голову. "Можно, -
говорю, - вопрос  к  выступающему?" "Минуточку, - радуется председатель, что
хоть кто-то не из актива проявляет к митингу интерес, а не болтает и смеется
над анекдотами. - У Тани Смирновой вопрос."
     Ну,  воля ваша,  что опасного  для  президиума  может  спросить русская
красавица   у  долбанутого   еврейского  добровольца  в   сирийскую   армию?
"Пожалуйста,  Танечка," - утирает пот клинический советский патриот. "Вот ты
тут,  Шура,  об  израильских  полчищах  выразился.  Это сколько  же  их  там
расплодилось, евреев этих, в  Палестине, что они заполонили своими полчищами
Египет и Сирию? Сколько, если не секрет, население Израиля?"
     "Ты что,  малограмотная,  Смирнова? -- первая  проявляет  комсомольскую
бдительность красная Машка. -- Всем известно, что  Израиль - самая маленькая
страна в  мире..." "Монако еще меньше, - встревает какой-то эрудит из  зала.
-- И Люксембург." "А правда, что  Египет в  пятьдесят раз  больше Израиля по
территории и в сорок раз по населению? -- не унимается блондинка  с голубыми
глазами. --  Если  это  так,  то как же  эти  израильские полчища  его могут
оккупировать? По пол-солдата на квадратный километр?"
     "Смирнова, сядьте! -- кричит  парторг ЦКБ, бледнея. -- Ну-ка прекратите
тут  ваши провокационные  вопросы..." "Не сяду.  Мне  непонятно, почему наша
страна помогает Египту  с его миллионной  армией и Насеру,  объявившему, что
намерен перебить всех израильтян, включая женщин  и детей,  а  не крохотному
Израилю  с  его  "полчищами", способными уместиться на стадионе  в Лужниках.
Почему с нашей  помощью готовилась откровенная агрессия с самыми людоедскими
планами и  кого  это  наши  фальшивые патриоты-евреи  вроде  дурного  Шурика
призывают уничтожать в  Палестине руками арабов и нашим  оружием?  По-моему,
такая наша позиция позорит прежде всего нас, русских, в  глазах всего мира."
"Что же  ты  предлагаешь?" - зловеще спрашивает Машка. "Я  предлагаю принять
резолюцию, осуждающую агрессию арабов против Израиля."
     "Но  ведь всем известно, -  говорит вдруг взволнованный Трахтенберг,  -
что на этот раз Израиль напал на Египет, а  не наоборот".  "А вот я сейчас к
вам  подойду  и  стану ножом у вашего горла размахивать.  Как вы  поступите,
Иосиф Аронович?" "Дам  по лбу, - широко  улыбается он.  -- Как дал  Израиль,
когда египтяне  подтянули к его границам армию,  а  ООН с готовностью отвела
свои силы из  Синая, чтобы  не  мешать  перебить всех  израильян от мала  до
велика!"
     "Они  сговорились!  --   кричит  "лектор  ЦК"  с  посиневшим   лицом  и
вздувшимися  на шее  жилами.  --  Это  продуманная  сионистская  провокация,
товарищи! А девушка  ими  перекуплена.  Специально ее  подобрали -  с  такой
славянской  внешностью!.."  "Товарищи, не слушайте  их, - надрывается  Сашка
Комар.  -- Евреи  Советского  Союза  все  как  один..."  "Заткнись  хоть ты,
позорная  тварь!  -  кричат  из  зала. --  Браво, Таня!  Я  с  тобой!  Долой
демагогов!" "Митинг  объявляется закрытым,  - хрипит парторг.  -- Прошу всех
разойтись  по  рабочим  местам.  А  вы,  Смирнова,  и  вы,  Иосиф  Аронович,
задержитесь-ка, с вами хотят побеседовать..."
     ***
     На  проходной в  желтое  здание со  зловещей  вывеской  меня  остановил
почему-то матрос. Я даже решила, что не туда попала, но он позвонил куда-то,
игриво на меня  посматривая. Ко мне вышел  элегантный мужчина  в штатском  и
вежливо пригласил  за собой.  Мы вошли в маленькую  комнату  с  решетками на
окнах.  Белые  такие, не  тюремные решетки,  но  мне все равно  стало  очень
страшно. Туман и  здесь  таращился  на меня  с  улицы  своим  серым бельмом.
Влипла, подумала я. Сейчас такое начнется...
     Мужчина  представился  Андреем  Сергеевичем,  предложил мне сесть,  сам
уселся через стол напротив и достал  из сейфа папку уже с моей фамилией. Вот
уже  и   дело  завели...  Сейчас  заполнять   будут.  Моими  чистосердечными
признаниями.
     Он был  подчеркнуто сдержан, улыбнулся, уловив мой взгляд  на  решетки.
Естественно, как любой мужчина, оглядел меня с интересом. От такого интереса
в таком месте мне стало как-то сразу и холодно и жарко. Вспомнилось все, что
слышала и читала об их застенках...
     "Что вы так перепугались? -- уловил он мой  взгляд на решетку. - Вы  не
арестованы, Татьяна Алексеевна.  Просто  мне  хотелось  бы  для  себя  лично
выяснить  кое-то о вашем  странном поведении  на  митинге. Вы расположены  к
беседе?" "А если нет? На беседу так не приглашают.  Все вернулись на рабочее
место,  а я..." "И  вы вернетесь." "Когда?" "После беседы." "То есть, если я
не расположена  с вами  беседовать,  то  и  не  вернусь?  Тогда  я  все-таки
арестована?"  "Я  же сказал,  что нет.  Просто,  если вы  откажетесь  с нами
беседовать, то могут возникнуть очень серьезные подозрения,  которые для вас
нежелательны.  И  тогда действительно дело может дойти  до суда.  Пока  же я
готов  немедленно   подписать   ваш  пропуск.  И  вы  свободны."   "Да   ну?
Подписывайте," -  я  достала из  сумочки  пропуск.  Пальцы мои  дрожали.  Он
улыбнулся, бросив на них взгляд, и подписал:  "Теперь, быть может,  все-таки
снизойдете  до беседы  со  мной?"  "С вами  в единственном  или  с  вами  во
множественном  числе?" "Как вам угодно, хотя я совершенно не понимаю  вашего
отрицательного отношения к Органам. Ведь у вас не было никаких причин нас не
любить, не так ли?" " Просто я  не  люблю беседовать по принуждению." "Тогда
назначайте где и когда хотите. Мне лично удобно  подождать вас после работы,
скажем, в  сквере  на  улице Лазо.  Я буду  на  скамейке справа.  Согласны?"
"Давайте попробуем, хотя я  и не думаю, что из  этого что-то путное выйдет."
"Что вы имеете в виду?" "Ну, явки, пароли, резиденты..."
     Он вдруг удивительно искренне для такой должности и места расхохотался:
"Чего бы мы стоили, если бы всерьез  подозревали вас, Таня, в просионистской
антисоветской деятельности! И разве стал бы я с вами так дружески беседовать
в  этом   случае?   Ваше  выступление,   как  и  слова  уважаемого  товарища
Трахтенберга,  мы  рассматриваем,   как  импульсивную  реакцию  на  бездарно
огранизованный  митинг. А  вашу  удивительную  осведомленность  с  вражеской
трактовкой  событий  -- как результат пассивного  постоянного  прослушивания
"Голоса  Америки" в доме вашей  квартирной  хозяйки,  гражданки  Самойленко.
Насколько нам известно,  вы ни с  кем, включая  Арину  Алексеевну, до  этого
подобные проблемы не обсуждали. Все верно?"
     "Тогда  какая  цель нашей  с  вами встречи? -  невольно втянулась  я  в
беседу, от которой так храбро было отказалась. -- Попугать?" "Что вы! Пугаем
мы  совсем  иначе  и   гораздо  эффективнее."  "А  это  замечание   что,  не
запугивание?"  "Такая  беседа  у  нас  называется   профилактикой,   Татьяна
Алексеевна. Вы  молодая  и неопытная. И даже  не  представляете, как сегодня
подставились своим необдуманным демаршем.  На вас могут выйти реальные враги
нашей  страны,  так  как  вас  действительно очень заманчиво  использовать в
сионистских  целях,  учитывая  вашу  внешность  и  политическую  наивность."
"Насколько я понимаю,  единственной сионистской  целью  является привлечение
всех евреев в Сион. Я не еврейка..." "Я же сказал -- удивительная наивность!
Вы дважды ошиблись в одной  фразе. Да, официальной  целью сионистов является
только  привлечение  своих  в  Израиль.  Но  этой  цели,  во  всяком  случае
применительно  к советским  гражданам еврейской национальности, препятствует
наша  внутренняя  и внешняя политика. Наш общественный строй  исключает  для
советских евреев  какую-либо реальную мотивацию  для  массовой эмиграции  из
СССР, тем более в вечно воюющий,  небогатый и недолговечный Израиль.  Именно
поэтому сионисты  и  делают  все  возможное,  чтобы  расшатать  нашу  страну
изнутри. Если  бы  им это  удалось, то  из нестабильной и непременно ставшей
антисемитской  страны  во  все  стороны  хлынули  бы  евреи,  часть  которых
вынуждена  была бы поселиться  в  Израиле,  пополнив его  агрессивную  армию
пушечным мясом. Вы этого хотите?" "Мне-то что?"
     "Вот  тут  я  перехожу ко второй  части  вашей  предыдущей фразы. Вы уж
простите,  что нам кое-что известно о вас,  такая работа,  но у вас  была...
дружба с Феликсом Дашковским..." "Он  что, тоже сионист-антисоветчик?" "Боже
упаси! Напротив, он пользуется нашим полным доверием..." "Поздравляю. И вас,
и, особенно, Дашковского. Но при чем  тут я и мой сегодняшний демарш?" "Вы и
здесь  дружили  с Марком Альтшуллером..." "Это тоже ваше дело?"  "В какой-то
мере. Посудите сами: совершенно русская девушка склонна упорно выбирать себе
в друзья евреев, а потом вдруг искренне становится на сторону Израиля против
своей Родины..."
     "Уже  теплее...  Чувствую,  что  я  не скоро  вернусь  на  свое рабочее
место..." "Вернетесь, вернетесь, но я бы  посоветовал вам подумать, стоит ли
так  рисковать  вашей  красотой, будущим, самой  вашей  молодой  жизнью ради
совершенно чуждых вам интересов еврейских националистов..."
     Эта ячейка между  двумя досками, не говоря  о  моей любимой  комнате  у
Арины,  уже  казались мне полузабытым счастливым сном  на фоне этой зловещей
вежливой недосказанности.  Я  невольно съежилась под его уже совсем  другим,
потяжелевшим вдруг взглядом. Он  заметил  мой испуг и снова  улыбнулся:  "Вы
опять  неправильно  все   понимаете,  Татьяна  Алексеевна.  Я  говорю  не  о
совершенном  преступлении,  а  о  возможности такой  роковой  ошибки с вашей
стороны, если ваши симпатии сохранят  свой  вектор, и вы войдете в еврейскую
семью, склонную к эмиграции.  Повторяю, вас просто грех  не использовать.  Я
вам советую, настоятельно советую, пока советую, не только не поддаваться на
их провокации,  но и немедленно  сообщить мне вот по этому телефону обо всех
подозрительных   контактах,   к  которым  вас   попытаются  склонить   после
сегодняшнего дня.  Со своей стороны, мы, естественно, будем вас теперь особо
опекать. Я  надеюсь, что после этого разговора вы поняли, кто вам друг и кто
враг, Таня..."  "Я тоже так думаю."  "И что?" "Буду  менять свой сексуальный
вектор.  Я  этих  обрезанных отныне  и  близко к  своему славянскому телу не
подпущу..."
     Он вздрогнул, покраснел и поиграл желваками: "Вот ваш пропуск. Я только
поправлю час  выхода. Побеседовали. Но  упаси  вас Бог еще раз попасть в эти
стены. Мы соблюдаем все нормы демократии по  отношению к лойяльным советским
гражданам, но с врагами, простите, как с врагами. Прощайте. Вы свободны".
     ***
     Господи, какие были декорации в следующей сцене!
     Над заливом появилась вдруг почти забытая полоска голубого неба,  туман
неохотно таял, огрызаясь клубами  между сопками, а мокрые  тротуары и  яркая
свежая листва  деревьев блестели на уже выглянувшем солнце. В  конце концов,
чего  ради мне  идти  в тюрьму  от  этой  несравненной благодати, называемой
свободой? Ради того, чтобы войти в  еврейскую семью Дашковских,  породниться
насильно с  так любящей  меня милейшей  Софьей Казимировной?  Ради предателя
Феликса и  снисходительного Марика? Да  гори они  все огнем  вместе со своим
Израилем! Вот идиотка-то! В жизни ни на одном митинге не высовывалась, а тут
выскочила со своими вопросиками и к кому! Вот уж точно небось скажут -- двое
долбанутых  сцепились...  Все же знают,  что  и я  мозгами  сдвинулась из-за
дурацкой  любви. Надо найти себе кое-что потверже,  беспощадно подумала я, и
на том сердцем успокоиться.
     ***
     С  этими  решительными  мыслями я  появилась в  отделе  к самому  концу
рабочего дня к  всеобщему восторгу. Меня тут же  окружили. "Мы уже составили
петицию в  горком и  в прокуратуру в твою  защиту, -  кричал  Валька. --  Не
тридцать седьмой -- людей хватать!" "Таня, - волновалась Люся, - тебя совсем
отпустили  или за  вещами?"  "Таня,  - крикнул Гаврилыч, -  кончайте базар в
рабочее  время. Тебя с утра  ждут в нормоконтроле. Все, никаких  митингов --
всем работать!"
     "Но  вы же неправы, Танечка,  -  взволнованная Изольдовна была  сегодня
сама любезность.  -- Нельзя не только  здесь,  но  и нигде в мире  позволять
евреям  слишком много. Вот вы говорите, что Израиль  маленький, а  потому не
мог  напасть сразу на  трех  могучих  соседей. Но  ведь и  большевиков  было
всего-никого в  апреле  1917, а  евреев среди них  было большинство. И такое
натворили!.." "Вот что, -  насмерть перепугалась я. -- Я, Тамара Изольдовна,
только что  кое-откуда, где прохожу как  активная  сионистка.  С меня и этой
роли до пенсии  хватит. А  вы  меня на такой  диалог вызываете,  что мы  обе
сгинем.  У них  там, знаете ли, машина времени.  Особо опасных  отправляют к
своим коллегам прямо  в  тридцать седьмой  год -- с концами."  "Да  что  вы,
Смирнова, - еще больше перепугалась Изольдовна. -- Я же совсем не против, вы
что, я в партии с восемнадцати лет!.. Я просто жидов не люблю, а вы..." "А я
вас люблю больше всех в нормоконтроле!  Так что пусть меня отныне кто другой
курирует, хорошо?"
     "Ну вот, теперь  ты обиделась, - вдруг тонким голосом  горько заплакала
Изольдовна.  -- Ну  что  у меня  за такой ужасный  характер! Кого люблю, тех
вечно  невольно обижаю. Прости меня, дуру, Танечка..." Я тут же  наклонилась
ее поцеловать в щечку  и убежала, тоже со слезами зачем-то. И тут, по дороге
в отдел, я вдруг ощутила огромное облегчение -- с перепугу я совсем забыла о
Феликсе. Он куда-то  вдруг испарился из меня,  вообще. Я даже остановилась и
уставилась  в  стенд на стене  "Жизнь и  деятельность  В.И.Ленина"  (как  бы
гордился собой Андрей Сергеевич, если  бы меня в этот момент увидел!), чтобы
придти в  себя.  Я  не  могла  вспомнить лица  Феликса,  как  ни  старалась!
Парапсихолог  этот Сергееич что ли?  Вышибли  из меня мою несчастную  любовь
одними угрозами, не прикасаясь... Да  я о  всяких евреях и  думать не смела.
Ничего себе! Зато как легко стало на душе сразу...
     ***
     И Гаврилыч стал удивительно ласковым со мной. Доверил разработку целого
блока, я выдаю простыню за простыней, чтобы думать было некогда. Он даже сам
уговаривает  тормознуть,  а то  не успевает  проверять.  Все  мне улыбаются.
Бесконечный  туман,  переходящий  в  морось, стал  все  реже  и  реже,  а  в
промежутках тепло, как в Крыму.
     В такой день  меня вдруг  позвал  Гаврилыч: "Таня,  тебя  к  городскому
телефону."  Вопреки моему выздоровлению после  гэбэшной профилактики, сердце
вдруг упало -- это Феликс ждет меня на проходной, вдруг поняла  я. Не пойду,
боюсь... Или нет -- сразу звоню Андрей-Сергеичу: караул -- жиды!.."
     А там оказался  совсем  другой  едва узнаваемый срывающийся  от счастья
голос: "Таня? Поздравь меня, я водку пил!" "Ты? Ну и что, Коля? Мне-то какое
дело?" "Как какое? Теперь весь архипелаг и берега твои." "Ничего не понимаю.
При чем  тут твоя выпивка?" "Да не водку пил,  ха-ха!  Я  бот купил, поняла?
Бот!  Плавсредство! Каюта на  шестерых,  ходовая рубка,  настоящий камбуз...
Представляешь?  Никаких  тебе  не  надо  теперь  ни  рейсовых   катеров,  ни
электричек, автобусов  там, палаток,  даже дачи! Всюду дома, представляешь?"
"А я-то  при  чем?  Ты  что, со мной  вдвоем куда-то намерен поехать?"  "Ну,
почему  вдвоем? --  смешался он.  - Бери кого хочешь,  я  не  возражаю,  как
капитан. Прямо на эти выходные и договаривайся. Пять мест, шестое мое." "Так
он уже на ходу?" "А как же? Я тебе кто?"
     Бот стоял на якоре метрах в тридцати от берега, прямо напротив открытых
окон  моей комнаты. Бывшая пластиковая спасательная шлюпка, а теперь чуть ли
не  личная яхта Николая  - в моем  распоряжении.  И он сам машет мне рукой с
палубы,  пока я выглядываю  сквозь цветущую сирень.  Белый корпус и  голубая
рубка отражаются в зеркальной воде залива. На борту золотом сверкает "Таня".
     Я торопливо переодеваюсь  в свой единственный купальник, хватаю сумку с
теплыми вещами  и выбегаю на берег,  к едва видимой  над  галькой прозрачной
воде. Коля уже гребет ко мне на резиновой лодке. Я  вхожу в еще холодную, но
вполне терпимую воду бросаю  ему  в лодочку вещи и плыву к  боту сама. Там с
кормы  свисает новенький деревянный пахучий трапик. По нему я поднимаюсь  на
нагретую на  послеобеденном  на заказ солнце палубу,  особенно горячую после
холодной воды. Бот сияет свежей краской и иллюминаторами. Я  прохожу на нос,
свешиваюсь над поручнями, потом спускаюсь в каюту, оцениваю камбуз с газовой
комфоркой на красном  баллончике и с обычной  железной печкой. Николай  тоже
сияет на корме своей замечательной  улыбкой. Через глаз аккуратная  повязка,
тельняшка обтягивает потрясающий торс с крутыми плечами, которым позавидовал
бы  и  культурист  -- не  зря он по  восемь часов в  день  ворочает в  порту
стокилограммовые ящики  и  мешки.  Да еще джинсы  с закатанными  штанинами и
широким поясом, алая повязка на голове  -- шикарный пират из него получился!
И  нафиг  мне  с  таким   парнем  Феликс  с  его  метаниями,   сомнениями  и
непредсказуемостью...
     Впрочем,  он  смотрелся  бы ничуть  не  хуже...  даже  лучше... Увы, он
все-таки лучше всех смотрелся бы на любом месте...
     Но пока счастливый мой бывший несостоявшийся  насильник, в