ично  известить.  Другого  пути просто  нет!
Просто нет... А  я так  мечтаю стать и вашей любимой тетушкой. Ага. С легким
паром. Это Диночка."  "Динуля?  -- голос Феликса был таким незнакомым, что я
вообще усомнилась,  туда  ли я попала. --  Тысяча извинений, но  я  снова не
смогу попасть к вам сегодня вечером. Антакольский такой придира. Я переделал
главу  курсового в пятый раз,  представляешь?  Ты  что  молчишь? Обиделась?"
"Немного, Феликс. Только ты  зря  извиняешься. Я тебя  отпускаю.  И на  этот
вечер,  и  на  все последующие вечера,  занятые  у  тебя с... этой... Можете
подавать заявление  или не подавать. И тетушке можно не беспокоиться и лично
со мной встречаться..." "Что?  --  глухо кричал  Феликс. -- Это  что...Таня?
Тайка, родная, я тебе  все..."  На Невском и  на Фонтанке исчезли все звуки.
Двигались машины, о чем-то переговаривались через шоссе дворничихи, раззевая
красные рты,  но звуков  не было. Только косо летели мокрые хлопья, залепляя
мои горящие щеки.
     "Мне  так  нравится,  когда  ты расстраиваешься,  -  вспомнила  я слова
Феликса как-то в постели. --  У  тебя удивительно живой носик. Прямо хвостик
какой-то, но я его очень люблю." По всей  вероятности,  с моим  хвостиком на
лице сейчас творилось нечто ужасное. Если учесть, что  мои довольно  наивные
голубые глаза от злости всегда вдруг становятся яркосиними и сверкают, то не
удивительно  что  на меня  оглядывались даже равнодушные  ко всему  на свете
ленинградские прохожие.
     Потом вдруг настала удивительная  легкость, как на улице после дантиста
с кровавой  ваткой во рту на месте удаленного со страшной  болью зуба. Но  я
ошиблась.  Ничего тогда  не  кончилось.  Тут-то  он и  пришел  ко мне домой.
Разодетый, с цветами,  с  конфетами,  виноватый и пришибленный.  Я его очень
любила, а потому и не  вникала в тщательно подготовленное вранье. Простила и
все. Снова начались наши удивительные  ночи, а потом уже весенние  прогулки,
катание  на  лодке на  Кировских  островах,  наконец  море и Севастополь.  И
яйла...
     ***
     Вот где были декорации! Ни в одном театре таких нет...
     Не  зря именно  там, на  самой вершине крымского кряжа и был пик  нашей
любви.  Мы  остановились  на  несколько дней у друзей Арнольдыча в Орлином и
ходили с утра в походы  то в Ласпи, а  потом пошли вверх по ущелью  с горным
ручьем,  водопадами и  ледяными родниковыми  ванночками  все  выше  и  выше,
останавливась на каждой поляне, чтобы любить друг друга  то на серых гладких
скалах, то на сосновых иголках, то на прошлогодних листьях. Я карабкалась по
камням или шла по лесу в одних брюках, обмирая от того,  как  он восхищается
моей  грудью,  и без конца сгорала от желания очередной близости. В то время
можно  было так развлекаться -- в запретной зоне не было туристов, а местные
жители тут бывали крайне редко вне сезона сбора грибов и ягод. Не было тогда
тут  ни  насильников, ни просто  хулиганов.  На  яйле  --  вершине  чуть  не
километровой  высоты  горного кряжа над Южным  берегом,  мы развели  костер,
запустили  магнитофон  и  устроили  древнюю  оргию,  вовсе освободившись  от
одежды.   Ласточки   до   поздних    сумерек   носились   со   свистом   над
умопомрачительным  обрывом, под  которым  двигались  с  взаправдишним  ревом
игрушечные машины размером  с муравья, а мы  все  танцевали  вокруг  костра,
чтобы  снова  упасть  на  мягкую  душистую  полынь  и  радовать  друг  друга
изобретениями новых способов удовольствия. Ради  всего этого стоило стерпеть
и неизвестную  мне Диночку, которая больше так  и  не  всплывала, и, судя по
всему,  тоже отвернутую  Эллочку. В конце концов,  не они  же были с ним  на
яйле!..
     Но после моего побега из Севастополя он уже  не приходил. И, как поется
в романсах, угли любви подернулись пеплом разлуки...
     
     *** *** ***
     Декорацией к следующей сцене можете считать  пронизанный сухой морозной
пылью  с запахом золы оледенелый  почти  бесснежный город, залитый  каким-то
демонстративно  холодным  и неестественно ярким солнечным светом. Допотопный
дребезжащий  трамвай  со  слепыми  окнами,   частично  заделанными  фанерой,
частично заиндевелыми, серые с белым сопки, застроенные обитыми черной толью
домиками  со скользкими  черными тропками  между  ними,  посыпанными  золой.
Именно  таким я  увидела мое долгожданное убежище. Ничего  менее похожего на
кокетливый теплый нарядный и чистый белый город  Севастополь с его огоньками
навесу невозможно  было и придумать. Никакого следа теплого моря, сибирского
гостеприимства  или долгожданной  простоты.  Напротив,  все  три хозяйки,  к
которым  я добиралась по скользким тропкам на склонах сопок по объявлениям о
сдаче комнаты, почему-то были одинаково грубые и краснорожие.
     Дующий со всех сторон непрерывный  ледяной ветер любое лицо превращал в
шелушащуюся маску.
     "Жить  там нельзя, - вспомнила я усмешку Феликса, когда  я  намекнула о
возможности  распределения  во  Владивосток.  -- Там  веками,  тысячелетиями
никого не было,  кроме диких удэгэ.  Рядом  развивались  древние цивилизации
китайцев, корейцев, японцев, а  в этом углу только русские и  могли поселить
своих   безответных  солдат  -  в  крепости  на  пустынном  диком  берегу  с
убийственным климатом."
     По  всем адресам, мне отказали опасаясь, черт знает чего, едва выяснив,
что я одна, без семьи. Пришлось спуститься обратно на Луговую площадь, чтобы
взять в  киоске горсправки другие. И опять затрясся под ногами заснеженный и
пыльный пол припадочного кургузого трамвая, что,  кидаясь  во все стороны на
рельсах,  тащил в своей промезшей  насквозь  слепой коробке закутанных серых
пассажиров. Меня  убивал непривычно кислый запах  толпы, смешанный с запахом
пыли и гари.
     Я вышла  у  вокзала, сверяясь  со схемой, что мне  составила  девушка в
горсправке,  и  стала  карабкаться  по  очередной  обледенелой улице куда-то
вверх,  проклиная  свое дурацкое  решение  искать  убежище  на  этом  веками
необитаемом краю света. Давно  известно,  что  в России  всего два приличных
города, как не раз говорил Феликс. Остальные  или уютное чистое болото вроде
Севастополя или  грязь и мразь знаменитой своими плохими дорогами и дураками
глубинки. Эта-то мерзость и таращилась  на меня со всех сторон, убивая самое
желание вообще смотреть куда-либо и оставаться тут хоть на лишний день.
     Впрочем,  уехать  можно  было хоть  сейчас.  Когда  я  утром, прямо  из
аэропорта пришла в свое  ЦКБ, его начальник,  траченный  молью джентльмен  с
повадками аристократа с Собачьей улицы, прямо сказал мне: места в общежитии,
не говоря о комнате, у него нет. Станете, мол, на общую очередь. Специалисты
из Ленинграда ему в общем-то не очень нужны, своих  ДВПИ готовит с избытком.
Не нравится -- он согласен дать свободный диплом, деньги на обратный проезд.
Зачем  давали заявку?  А это не мы, а  министерство чудит. Я  же  сказал  --
оплачу  вам дорогу  назад до  Ленинграда.  Говорил  он  внятно, по-старчески
присвистывая, смотрел в  общем достаточно дружелюбно. Он с ходу  дал понять:
может для кого ваш Ленинград и свет в окошке, но не для Владивостока. Тут мы
сами  себе  столица. У  дальневосточников особенная гордость На прочих, мол,
смотрим свысока.  Подумаете? Вот это приветствую. Если  снимете  комнату, то
завтра прошу на работу в шестой отдел.
     С этим я и ползла теперь вверх и вверх.
     И вдруг... Я  даже не поняла, что произошло! Просто ударил, как  гонг о
конце сокрушающего  раунда,  какой-то  совсем другой ветер, ослепил  свет  и
настала  удивительная  тишина.  Передо мной  растилался скованный  льдом  до
самого  горизонта  голубовато-розовый  простор  Амурского   залива,  сияющая
чистотой  естественность  после  мрази  захолустья  Владивостока,  океанское
величие  вместо уютных домашних бухточек Севастополя. Белые чистые сопки  на
том  берегу  громоздились  словно  голубоватые  застывшие  облака.  По  льду
носились с тонким  далеким скрипом буера, чернели точечками рыбаки.  И сразу
словно ослабла  цепкая рука, сжимавшая  сердце  весь  этот день со злорадным
рефреном: вот тебе, дура, твое убежище, нашла награда героя...
     Я стала  спускаться  по  узкой дорожке  к  яхт-клубу,  где  должна была
находиться улица с  удивительным  названием  Мыс Бурный. Здесь черные  скалы
прибрежного обрыва  защищали пляж от  злого сибирского ветра, отдав берег во
власть ласкового солнца параллели Сухуми. Под ногами была забытая надежность
серого асфальта,  по  краям  которого шелестела сухая  трава. Солнце  теперь
естественно и ласково сияло мне, отражаясь ото льда залива.
     ***
     Декорацией  к  этому  акту  стала  фантастическая  улица  --  несколько
почерневших старинных деревянных домов  вдоль узкого пляжа  с  гаражами  для
моторок и  перевернутыми на зиму лодками.  Идти  по берегу было трудно -- он
весь был покрыт мягкими густыми водорослями. Поэтому я пошла по кромке льда,
который  странно  дышал  скованным  прибоем и подмигивал  зеленой  водой  из
трещин. Только  скрип и  шипение льдин нарушало  здесь  тишину.  Дом был  со
следами  былого  купеческого достатка  --  просторное  крыльцо,  благородная
резьба у окон и по карнизу.
     Почему-то  мне показалось,  что я не просто бывала здесь, а была  вот в
точно  такой же  ситуации.  Совсем  некстати вдруг  вспомнилась  та цыганка.
Поэтому я  совсем не  удивилась, попав в  таинственный мрак сеней  и далее в
темную просторную кухню,  где  у  самой печки светились чьи-то глаза  из-под
шали. Что-то заворочалось, тяжело вздохнуло и превратилось в высокую статную
старуху и впрямь похожую на мою ту цыганку.
     "Надо  чего?" - спросила  она  глухо.  "По  объявлению."  "Дети  есть?"
"Нету." Обычные вопросы.  Каждый по своему с  ума сходит, получив  хоть гран
власти   над   ближним.   Почему-то   здесь  боялись  сдавать  одиноким.   А
ленинградские хозяйки - наоборот. Впрочем, эта не рассматривала меня в упор,
как те, на сопке. И вообще вдруг замерла, думая о своем. "Тридцадка в месяц,
деньги на полгода вперед. Прописку сама оформлю, - наконец произнесла она. -
Сможешь заплатить?"  Я  мысленно  перебрала мои  сбережения с учетом покупки
варежек вместо забытых в самолете. И еще я хотела с подъемных купить сапожки
на меху вместо вот этих суконных. "За два месяца..." Вот бы согласилась, что
ей стоит?..  "Давай за два,  - она  протянула темную узкую  ладонь  и  сразу
сунула деньги за шаль. -- Звать меня будешь Ариной Алексеевной. А тебя как?"
"Татьяной... Тоже,  кстати, Алексеевна..." "Да какая  из тебя Алексеевна-то?
-- вдруг как-то очень  хорошо  улыбнулась она. -- Разведенная что ли?" "Я по
распределению. Из Ленинграда."
     Арина отворила дверь в просторную чистую и очень светлую, в два высоких
окна  на залив,  комнату с  огромной  кроватью.  Гора  подушек  светилась  в
отблесках льда за окнами. В углу стоял  огромный, под потолок старинный шкаф
с зеркалом в бронзовой раме. Тут же был тяжелый стол с прошлогодними желтыми
листьями вместо букета в вазе. На карнизе богатой кафельной печи поблескивал
электрический  утюг, над  массивным  дубовым  столом  покачивался  роскошный
абажур с тяжелыми кистями. "Ты тут будешь жить, а я на кухне. А больше у нас
тут никого пока.  Вторая  комната пустая. Приходят туда мужики,  но редко. Я
тебе  смотри  какой крючок смастерить  велела. На ночь  от греха  запирайся,
поняла?"  Я кивнула, хотя  замечание о мужиках, от  которых надо  запираться
таким крючком мне очень  не понравилось. "Когда переедешь с багажом?" "Какой
у меня багаж! Так, чемодан." "Где?" "На вокзале в камере хранения."
     "Пошли, - заторопилась  она.  --  Принесем.  Оно-то  вроде  и близко, а
далеко, так  как вверх  надо. Таксисты тут ужас какие наглые. Упаси  Бог..."
"Что вы, я сама..."  Но Арина уже одевалась. Мы вышли  вместе, поднялись уже
по какой-то короткой крутой деревянной  лестнице на набережную, спустились к
вокзалу.  Арина была с  санками,  в  которых мой  чемодан  в  принципе  и не
нуждался. "Но все лучше, чем тащить.  Всегда  лучше плохо ехать, чем  хорошо
идти,  знаешь  пословицу? -- смеялась  она,  оглядываясь на меня,  следящую,
чтобы не опрокинулся с  санок  мой чемодан. - А в Ленинграде я когда-то чуть
университет не кончила, - вдруг мечтательно добавила Арина у самого дома. --
Меня попросили  вон, когда  узнали, что я  скрыла про родителя своего.  Он у
меня был священнослужитель.  Расстрелян Лениным в 1919  еще."  Я  взрогнула.
Такого я еще  не слышала.  Ну  там убит Сталиным приходилось, но Ленин тогда
та-акой святой был.  "Чайку, Танечка?" "Спасибо,  Арина  Алексеевна. Мне  бы
поспать..."  "А чего. Комната твоя теперь, белье чистое, все протоплено. Спи
не хочу. Закрывайся  только. Не  забывай..." Как  только она вышла, я тут же
стянула с ног сапожки, сорвала пальто, бросила его на стул и упала головой в
подушки с размаху, не раздеваясь. И сразу увидела сон.
     Это  был даже  не сон, а бредовые видения моего отца, бродящего в своих
грезах по мирам  и измерениям, творя  добро и справедливость.  На этот раз я
видела   какую-то   незнакомую  желтую   каменистую   пустыню   с  невысокой
крепостью-валом  на  обрыве горы. Под горой, тоже в пустыне мерцало море. Не
смотря на явное лето и зной, берега  моря были покрыты сверкающим  на солнце
белым  льдом. Я  лежу  на  соседнем  холме за пулеметом, а вокруг  меня  мои
товарищи  по оружию. Я  не  знаю,  кто  они, но какие хорошие лица! А там, в
крепости  и  вокруг  нее  разыгрывается  античная  драма.  Какие-то  воины в
свободных  светлых  одеждах,  бородатые  и  чем-то  все похожие  на  Феликса
готовятся совершить  страшное -- убить  своих  женщин  и детей, чтобы они не
достались в  рабство  тысячам римских легионеров, осадившим  крепость с трех
сторон. И вот в тот момент, когда вождь осажденных поднимает меч над головой
своей прекрасной жанщины, я нажимаю на гашетку. В римских войсках смятение и
паника.  А  далее -- паническое бегство одних  и  молитва нараспев других. У
этих  бородачей нет даже удивления -- он до последней  минуты верили в чудо,
которое спасало их предков и спасет потомков...
     ***
     Кто из  нас не помнит своего первого рабочего дня! Декорацией для моего
был просторный зал с большими окнами, за  которыми были видны краны  и  цеха
завода, мачты судов. Как шутил Феликс, когда узнал, что я собираюсь работать
в ЦКБ, вокруг были  сплошные  французы:  кульман, ватман, рейсфедер... Новые
лица,  первое  начальство,  первое  задание:  "съемка   с   места"  -  замер
конструкций  в судовом помещении, где будет установлен фундамент  под эхолот
по моему чертежу. Я вышла из бюро, стараясь не терять  из виду дымовую трубу
нужного судна,  и зашагала по  территории  завода,  переступая через шланги,
обрезки   металла,  мусор  почерневшие   старые  сугробы.   Ты  хотела  быть
кораблестроителем?  --  подумалось  мне.  --  Будь.  Под  скрипящей  сходней
колыхалась первая для  меня вода Японского моря, Тихого океана -- зеленая, в
масляных пятнах,  но какая-то  сразу  очень родная почему-то. И  меня  снова
охватило ликование. Это было  мое море! Мне не надо  больше  терпеть милость
семьи  Феликса  и укладываться в устновленные ею срокимоего общения с морем.
Теперь я буду сама жить у моря, но не у них, а у себя дома!
     Девушка  по имени  Люся ссудила  мне рулетку и  фонарик,  а  также свои
рабочие  брюки  и уталенный  ватник,  в которые я  переоделась за  последней
доской у стены перед выходом на  съемки. И что-то было, по-видимому, не то в
этом чужом  наряде.  Моряки  на  меня  таращились  и  оглядывались. Какой-то
довольно  солидного  вида субъект  увязался  за мной,  пока  я спускалась по
трапам на три палубы вниз. Я специально свернула в ближайший гальюн, чтобы в
зеркале  проверить,  что  это  у меня  не  в  порядке.  Нормальный советский
инженер, разве что попка полновата и слишком обтянута... Но тут уж ничего не
поделаешь,  тут мне  никакая  одежда не  скрадывала  форм, с  шестого класса
шуточки по этому поводу, особенно на субботниках или в колхозе. Вот и сейчас
тот же тип переминается с ноги на ногу вблизи гальюна. "Вы что-то хотите мне
сказать?" - спросила я его резко, проходя к очередному трапу. "Ничего, кроме
того,  что я капитан этого инженерного сооружения. Я вижу вас тут впервые  и
хотел  бы  знать,  кого  ищет  на  моем  борту такая  заметная женщина." "Не
капитана, к  сожалению,  а  шахту  эхолота,  чтобы разместить  в  нем  новый
прибор." "А, так вы из ЦКБ? -- рассиялся он. --  И как же вас зовут? Мерилин
Монро,  я полагаю?"  "Увы, всего лишь Татьян  Смирно, товарищ  капитан. И, к
тому же,  я на  работе, у  которой  есть  жесткие сроки.  Так что  адью, как
говорят зулусы." "На правах хозяина теплохода я провожу вас в вашу  шахту и,
пожалуй, подожду, пока  вы сделаете свою работу, чтобы пригласить на чашечку
кофе с коньяком. Не возражаете?"  "Возражаю." "Почему?" "Если с коньяком, то
зачем  кофею?  --  выпалила я  и  вздрогнула  от  гулкого  хохота  человека,
назвавшегося капитаном. -- Ни провожать, ни ожидать меня не надо. А то вот я
схожу на обратном пути к капитану  и спрошу, кто это косит под него со своей
родинкой  над правой бровью." Он  вдруг стушевался и  перестал улыбаться: "Я
тебе же помочь  хотел, Таня. С  такими формами одной лазить по  глухим углам
судна  опасно." "Бог Татьяну  не  оставит, -  весело  огрызнулась  я и стала
спускаться в люк по вертикальному трапу. -- Гуляй, Вася."
     Когда   я   вернулась   в  отдел,  там   тоже  произошло   определенное
беспокойство, по-моему, по тому же поводу, хотя я вертелась в том  же наряде
что и  до моей  местной  командировки. Но потом я  увидела  круглую  сияющую
физиономию  с  родинкой над  бровью и только  тут  до меня  дошло,  почему я
догадалась о  некапитанстве моего незнакомца -- "инженерное сооружение", так
о судне мог сказать именно корабел, но никак не моряк. Я  поблагодарила Люсю
за  одежду  для  моего  первого  бала,  переоделась за  той  же  доской  для
конструкторов  женского  рода,  и  вышла уже  в своем. "Капитан" трепался  в
окружении парней,  бросавших  не меня какие-то тревожные взгляды. Я наколола
ватман на кульман, стала делать свой первый чертеж и так увлеклась, что даже
вздрогнула, почувствовав рядом чье-то  дыхание. Это оказался начальник моего
сектора  Иван  Гаврилович,  которого,  не смотря на относительную молодость,
звали просто  Гаврилычем. "Хорошо, Т-таня,  очень  хорошо! --  он  осторожно
похлопал меня  по плечу. -- Чувствуется высшая школа. Смотрите,  - обратился
он к  внезапно  возникшим  над  досками лицам.  --  У  нее все  линии разной
толщины! И это в карандаше-то... Какая помощь копировщицам! Учитесь. Снеси в
нормоконтроль и приходи за новым заданием. А  я тебе подписываю за себя и за
начальника отдела."
     Гордая  своей   исключительностью,   я  вбежала  на  четвертый  этаж  в
нормоконтроль и небрежно положила чертеж на стол перед пожилой строгой дамой
в роговых очках.  Та, однако, не только не  выразила восхищения, но, оглядев
меня с  головы  до  ног, стала  прямо на  моих изящных разной толщины линиях
чиркать  толстым  красным  карандашом.  Едва не плача, вертя от расстройства
всем на изумление своим  носом, я поплелась в отдел и положила испохабленный
шедевр перед невозмутимым Гаврилычем. Тот пожал плечами, обтянутыми потертым
свитером  и высвистел по своему  обыкновению: "В чем д-дело? Исп-правляй то,
что  мы  с  тобой  нап-портачили." "Я  перечерчу..."  "На это у  тебя  н-нет
времени. И чего  расстраиваться? Копировщицы к-красный  карандаш на к-кальку
не  переносят." После третьего раза, потная и  счастливая я снесла  чертеж в
копировку и получила новое задание.
     Девушки   вдруг  меня  обступили  -  интересовались  технологией   моей
прически, но  мы все тут же  получили нагоняй от  Гаврилыча,  который всегда
появлялся всюду  неожиданно:  сначала  длинный  нос,  потом  вытянутая  шея,
наконец узкие плечи и руки за сп