они мочалками. Теперь их доканчивает солнцем.
     Громыхают ворота. Это Тамарка рогами выдавливает калитку.
     - Ку-ддааа?!..
     Вижу я острый рог: просунула-таки в щель  калитки,  ломится  в  огород.
Манит ее сочная, зеленая кукуруза. Шире и  шире  щель,  всовывается  розовый
шагрень носа, фыркает влажно-жадно, слюну пускает...
     - На-ззад!!..
     Она убирает губы, отводит морду. Стоит неподвижно за калиткой. Куда  же
еще идти?! Везде - пусто.
     Вот он, наш огородик... жалкий! А сколько неистового труда бросил  я  в
этот сыпучий шифер! Тысячи камня выбрал, носил из балок мешками землю,  ноги
избил о камни, выцарапываясь по кручам...
     А для чего все это!? Это убивает мысли.
     Выберешься наверх горы,  сбросишь  тяжкий  мешок  с  землею,  скрестишь
руки... Море! Глядишь и глядишь через капли пота - глядишь  сквозь  слезы...
Синяя даль какая! А вот за черными кипарисами - низенький, скромный, тихий -
домик под красной крышей. Неужели я в нем живу? В саду - ни души, и кругом -
пустынно: никто не проедет за день. Маленький, с голубка, павлин по  пустырю
ходит - долбит камень. Тишина какая! Весенними вечерами хорошо  поет  черный
дрозд на сухой рябине. Горам попоет - повернется к морю.  Споет  и  морю,  и
нам, и моим деревцам миндальным в цветах, и домику.  Домик  наш  одинокий!..
Отсюда видно его изъяны. Заднюю стенку дожди размыли, камни торчат из  глины
- надо до осенних дождей поправить. Придут дожди... Об этом не надо  думать.
Надо разучиться думать! Надо долбить шифер мотыгой, таскать  землю  мешками,
рассыпать мысли.
     Бурей задрало железо - пришлось навалить по углам камни. Кровельщика бы
надо... И кровельщика, пожалуй, не  осталось.  Нет,  старый  Кулеш  остался:
стучит колотушкой за горкой, к балке, - выкраивает соседу из старого  железа
печки. В степь повезут выменивать на пшеницу, на  картошку...  Хорошо  иметь
старое железо!
     Стоишь - смотришь, а ветерок с моря обдувает. Красота какая!
     Далеко внизу - беленький  городок  с  древней,  от  генуэзцев,  башней.
Черной пушкой уставилась  она  косо  в  небо.  Выбежала  в  море  игрушечная
пристань - скамеечка на ножках, а возле - скорлупка-лодка. Сзади -  плешиной
Чатырдаг синеет, Палат-Гора...  Там  седловина  перевала...  выше  еще  -  и
смотрит вихром Демерджи. Орлы живут по ее ущельям.  Дальше  -  светлые  цепи
голых, туманно-солнечных гор Судакских...
     Хорош городок отсюда - в садах, в кипарисах, в виноградниках, в тополях
высоких. Хорош обманчиво. Стеклышками смеется! Ласковы-кротки белые домики -
житие мирное. А белоснежный Дом Божий крестом осеняет кроткую  свою  паству.
Вот-вот услышишь вечернее - "Свете  тихий"...  Я  знаю  эту  усмешку  далей.
Подойди ближе - и увидишь... Это же солнце смеется, только солнце! Оно  и  в
мертвых глазах  смеется.  Не  благостная  тишина  эта:  это  мертвая  тишина
погоста. Под каждой кровлей одна и одна дума - хлеба!
     И не дом пастыря у церкви, а подвал  тюремный...  Не  церковный  сторож
сидит  у  двери:  сидит  тупорылый  парень  с  красной  звездой  на   шапке,
зыкает-сторожит подвалы: - Эй!.. отходи подале!..
     И на штыке солнышко играет.
     Далеко с высоты видно!  За  городком  -  кладбище.  Сияет  на  нем  вся
прозрачная, из  стекла,  часовня.  Какая  роскошь...  не  разберешь,  что  в
часовне: плавится на ее стеклах солнце...
     Обманчиво-хороши сады, обманчивы виноградники! Заброшены, забыты  сады.
Опустошены виноградники. Обезлюжены дачи. Бежали и перебиты хозяева, в землю
вбиты! - и новый хозяин, недоуменный,  повыбил  стекла,  повырывал  балки...
повыпил и  повылил  глубокие  подвалы,  в  кровине  поплавал,  а  теперь,  с
праздничного похмелья, угрюмо сидит у моря, глядит на камни. Смотрят на него
горы...
     Я вижу тайную их улыбку - улыбку камня...
     Сереет под Демерджи обвал - когда-то татарская  деревня.  Века  глядела
гора в человечье стойло. И показала свою улыбку - швырнула камнем. Да  будет
каменное молчание! Вот уж идет оно.
     Что, Тамарка? И ты, бедняга, попала в петлю... А примириться не хочешь:
упрямо стучишь копытом, бьешь головой в ворота! Похудела же ты, бедняга...
     Она тупо глядит на мою поднятую руку стеклянными глазами, синими с неба
и ветряного моря. Да куда же еще идти?! Ее бока провалились,  выперло  кости
таза, а хребет заострился и изъеден кровопийцами мухами и слепнями.  Сочится
сукровица из ранок: там уже свербит  червивое  потомство,  зреет  в  теплоте
язвы. Вымя ее вытянулось и потемнело, подсохли-поморщились  сосочки:  ничего
не вытянут из нее сегодня хозяйские руки.
     - Ступай же... нету!..
     Она не верит. Она же знает великую силу человека! Не может она  понять,
почему не кормит ее хозяин...
     И  я  не  могу  понять,  Тамарка...  Понять  не  могу,  кому  и   зачем
понадобилось все обратить в пустыню, залить кровью! А помнишь,  еще  недавно
каждый мог тебе дать кусок душистого хлеба с солью, каждый  хотел  потрепать
твои теплые губы, каждый радовался на твое ведерное вымя. Кто же это выпил и
твои соки? Каждую весну ты носила, а теперь ходишь пустая и не прибавила  на
рогах колечка!..
     В ее стеклянных глазах я вижу слезы.  Немые,  коровьи  слезы.  Голодная
слюна тянется-провисает к колючей  ажине,  которую  она  жевала.  С  усилием
отрывает она глаза от кукурузы, поворачивает от калитки и... смотрит в море.
Синее и пустое. Она его хорошо знает: синее и пустое. Вода и камни.
     Смотрю и я... Сколько хочешь смотри - и так, и этак.
     Прямо смотри: не видная Азия, Трапезунд. Там Кемаль-Паша воюет со всеми
народами на свете; побил и греков, и англичан, и французов, и  итальянцев  -
всех побил-потопил в славном турецком море.
     Пошептывают прижухнувшиеся татары:
     - Це-це-це... Кемал-Паша! Крым идет... пылымот стрылят, балшивит тикал!
Хлэб будит, чурэк-чебурэк... баряшка будыт... Балшой чилавэк Кемал-Паша! Наш
будыт...
     Вправо - Босфор далекий, Стамбул Великий. Там горы хлеба  и  сахара,  и
брынзы, и аравийского кофе, и баранов...
     Влево, в утренней дымке, - земля родная, кровью святой политая...
     Ни дымочка на синей дали, серебрятся течения... Одна голубая парча - на
солнце.
     Мертвое море здесь: не любят  его  веселые  пароходы.  Не  возьмешь  ни
пшеницы, ни табаку, ни вина, ни шерсти... Съедено,  выпито,  выбито  -  все.
Иссякло.
     А солнце пишет свои полотна!
     Фиолетовый  пляж  розовым  подержался,  теперь  бледнеет.  Накалится  -
засветится. К ночи с холоду посинеет. А вот и она -  синь-бель:  вскипает  с
играющего моря.  Нет  ни  души  на  гальке,  пятнышка  нет  живого.  Прощай,
расцветка!
     Ни татарина меднорожего, с беременными корзинами  на  бедрах  -  груши,
персики,  виноград!  Ни  шумливого  плута-армянина  из  Кутаиси,  восточного
человека, с кавказскими поясами  и  сукнами,  с  линючими  чадрами  кричащих
красок - утехой женщин; ни  итальяшек  с  "обомаршэ"*,  ни  пылящих  ногами,
запотевших фотографов, берущих "с веселым лицом" у камня, лихо  накидывающих
черный  лоскут  суконный,  небрежно-важно  разбрасывающих  -   "мерсис"!   И
уральские камни сгинули, и  растаяли  бублики  за  копейку,  и  раковинки  с
"Ялтой" - китайской тушью, и татары-проводники в рейтузах синей "диагонали",
с нафабренными усами, с бедрами Аполлона из Корбека, со  стеком  за  лаковым
голенищем, с запахом чеснока и перца. Ни фаэтонов в пунцовом плисе, с белыми
балдахинами, вздувающимися на бойком ходу, с красными  язычками  в  бисерной
мишуре-сверканье, с конями и шерстяных розанах,  с  крымскими  глухарями  из
серебра  -  звоном  бахчисарайским,  -   щеголевато-мягко   несущихся   мимо
просыпающихся утренних вилл в глициниях и мимозах, в магнолиях и розах, и  в
винограде,  с  курящеюся  поливкой,  с  душистой   прохладой   утра,   умело
опрысканного садовником. Ни широких  турок,  мерно  бьющих  новые  плантажи,
крепкожильных, с синими курдюками, с полудня засыпающих на земле - у  камня.
Ни дамских зонтиков на песке, жарких цветов полудня, ни человеческой бронзы,
которую жарит солнцем, ни татарского старичка, сухого, с шоколадной головкой
в белой обвязке, мотающегося на коленях - к Мекке...

     * Название французского магазина.

     Не ты ли сожрало, море? Молчит, играет.
     Кому продавать, покупать, кататься,  крутить  лениво  золотистый  табак
ламбатский? Кому купаться?.. Все - иссякло. В землю  ушло  -  или  туда,  за
море.
     Смотрят в пустой песок выбитыми глазами дачи.  Тянут  бакланы  в  море,
снуют-плавают их цепочки.
     Одно увидишь на побережной дороге - ковыляет босая, замызганная баба  с
драной травяной сумкой, - пустая бутылка да три картошки,  -  с  напряженным
лицом без мысли, одуревшая от невзгоды:
     - А сказывали - все будет!..
     Прошагает за осликом пожилой татарин, - гонит  с  вьючком  дровишек,  -
угрюмый, рваный,  в  рыжей  овчинной  шапке;  поцекает  на  слепую  дачу,  с
вывернутой решеткой, на лошадиные кости у срубленного кипариса:
     - Це-це-це... ах, шайтаны!..
     И вспомнит: носил сюда петухов в сезоны,  черешню,  виноград,  груши...
было время! А теперь и соли купить не с чем.
     А то пропылит на мухрастой запаленной лошадке полупьяный  красноармеец,
без родины - без  причала,  в  ушастом  шлыке  суконном,  в  помятой  звезде
красной-тырцанальной, с ведерным бочонком у брюха  -  пьяную  радость  везет
начальству из дальнего подвала, который еще не весь выпит.
     Так вот какая она, пустыня!
     Смеется солнце. Поигрывают тенями горы. Все равно перед  ними:  розовое
ли живое тело или труп посинелый, с выпитыми глазами - вино ли, кровь  ли...
И  этому  верховому  звездоносцу.   Остановится   перед   разбитой   виллой,
глядит-пялит заспанными глазами... -  чего  такое?..  Приметит  -  стеклышко
никак цело! Наведет-нацелит: - А-а, едренать...
     Еще нацелит...
     Но куда же пойдет Тамарка?
     Она тянет-вытягивает мордочку и мычит, протяжно - на море.  В  синее  и
пустое. Еще мычит, и еще... И уходит через дорогу в балку. Задумывается  над
сочным молочаем: не съесть ли?.. Фыркает и отходит: чует коровьим нюхом  эти
острые молочаи-боли - от них вымя сочится кровью.
     Ну, что же сегодня делать? Что и вчера - все то же: нарвать виноградных
листьев помоложе,  мелко-мелко  порезать  -  и  суп  будет.  Хорошо  чесноку
добавить - дает, говорят, бодрость; но чеснок  весь  вышел.  Потом...  опять
листу надо - обманывать единственное живое, что нам осталось, - птиц  наших.
Они связывают нас с прошлым. Их  надо  поскорей  выпустить,  кузнечика  хоть
поймают. Они доживут до осени, а дальше... Не  стоит  думать.  Кружились  бы
только с нами! Они отзываются на ласку, задремывают  на  коленях,  затягивая
пленочками зрачки. Они шумно слетаются из балок, заслышав обманное  звяканье
жестяной кружки, - не зерно ли?! -  разговаривают  даже  с  нами.  Я  хорошо
понимаю Робинзона.
     Итак, начинаем день.

        "В ВИНОГРАДНОЙ БАЛКЕ"

     Виноградная балка... Овраг? Яма? Нет: это отныне мой  храм,  кабинет  и
подвал запасов. Сюда прихожу я думать. Отсюда черпаю хлеб насущный. Здесь  у
меня цветы - золотисто-малиновый  куст  львиного  зева,  в  пчелах.  Только.
Огромное окно - море. И - виноград зреет.
     Отныне мой храм?.. Неправда. У меня нет теперь храма.
     Бога у меня нет: синее небо пусто. Но  шиферно-глинистые  стены  -  мои
хранители: они укрывают от пустыни. "Натюрморты"  на  них  живут  -  яблоки,
виноград, груши...
     Я спускаюсь  по  сыпучему  шиферу,  оглядываю  свои  запасы.  Плохо  на
яблоньках: поела цветы "мохнатая оленка". Тысячи их налетали,  когда  яблони
стояли в цвету, падали в белые чашечки,  сосали-грызли  золотые  тычинки.  Я
выбирал их, спящих - они задремывали к  полудню.  Вот  одичавший  персик,  с
каменной мелочью, черешня, в усохших косточках,  оклеванная  дроздами.  Айва
бесплодная, в паутинных коконах, заросли розы и ажины.
     Грецкий орех, красавец...  Он  входит  в  силу.  Впервые  зачавший,  он
подарил нам в прошлом году три орешка - поровну всем...  Спасибо  за  ласку,
милый. Нас теперь только двое... а ты сегодня щедрее, принес  семнадцать.  Я
сяду под твоей тенью, стану думать...
     Жив ли ты, молодой красавец? Так же ли ты стоишь в пустом винограднике,
радуешь по весне зеленью сочных листьев, прозрачной тенью?  Нет  и  тебя  на
свете? Убили, как все живое...
     Хорошо сидеть в утренней тишине Виноградной балки, ото всего закрыться.
Только - лозы... рядками тянутся  вверх,  по  балке,  на  волю,  где  старые
миндальные деревья, - прыгают там  голубые  сойки.  Какое  покойное  корыто!
Откосы, один - тенистый, солнцем еще не взятый; другой -  золотой,  горячий.
На нем груши-молодки в бусах.
     Взглянешь назад - синее окно, море! Круто падает балка, и в  темном  ее
прорыве - синяя чаша моря: пей глазами!
     Хорошо так сидеть, не думать...
     Пустынным криком кричит павлин:
     - Э-оу-а-аааа...
     Нельзя не думать: настежь  раскрыты  двери,  кричит  пустыня.  Утробным
ревом ревет корова, винтовка стучит в горах  -  кого-то  ищет.  Над  головой
детский голосок тянет:
     -      Хле-а-ба-аааа...      са-мый-са-ааа      в      пуговичку-ууу...
са-а-мый-са-аааа....
     Гремит самоварная труба. Это пониже нашего домика, соседи.
     - Ах, Воводичка... какой ты... Я же тебе сказала...
     Голос усталый, слабый. Это старая барыня, попавшая вместе с  другими  в
петлю. При ней чужие, "нянькины дети": Ляля и Вова. Живут на тычке - бьются.
     - Са-а-мый-с-а-аааа...
     - Я же тебе сказала...  Сейчас  лепестков  заварим,  розовый  чай  пить
будем...
     - Хочу са-а-ла-аааа...
     - Ну, что ты из меня душу тянешь!.. Ля-ля, да уведи ты его от  меня,  с
глаз моих!..
     Я слышу дробное топотанье и задохшийся, тонкий голосок Ляли:
     - А-а... сала тебе?! Сала? Я тебе такого сала!.. Ухи тебе насалить?
     - Ля-ля, оставь его... И потом, нельзя говорить... у-хи! У-ши! И как ты
выражаешься: наса-лить! На что  это  похоже!  А  я-то  еще  хотела  с  тобой
по-французски заниматься...
     По-французски! У смерти... - и по-французски. Нет, права  она,  старая,
милая барыня: надо и по-французски, и географию, и  каждый  день  умываться,
чистить дверные ручки и выбивать коврик. Уцепиться и не даваться. Ну,  какие
самые большие реки? Нил, Амазонка... Еще текут где-то? А  города?..  Лондон,
Нью-Йорк, Париж... А теперь в Париже...
     Странно... когда я сижу так, ранним утром, в балке и слышу, как  гремит
самоварная труба, я вспоминаю о Париже, в котором никогда  не  был.  В  этой
балке, и - о Париже! Это на каком-то другом свете... И есть ли  этот  Париж?
Не исчез ли и он из жизни?..
     Вот почему я вспоминаю о Париже: моя соседка рассказывала, бывало,  как
она жила за границей, училась в Берлине и в  Париже...  Так  далеко  отсюда!
Она.. в Париже! Она бродит в вязаном платочке, унылая и больная, щупает себя
за голову, жует крупку... Видала Париж, в Булонском  лесу  каталась,  стояла
перед Венерой и Нотр-Дам!.. Да почему она здесь, на тычке, у балки?!  Бьется
с чужими детьми, продает последние ложечки и  юбки,  выменивает  на  затхлый
ячмень и соль. Боится, что отнимут у  ней  какой-то  коврик...  Каждую  ночь
дрожит - вот придут и отнимут коврик, и этот платок  последний,  и  полфунта
соли. Чушь какая!
     Париж?! Какой-то Булонский лес, где совершают предобеденные прогулки  в
экипажах, -  у  Мопассана  было...  -  и  высится  гордым  стальным  торчком
прозрачная башня Эйфеля?! .. гремит и сейчас: в огнях?!!  и  люди  весело  и
свободно ходят по улицам?!.. Париж... - а здесь отнимают соль, повертывают к
стенкам, ловят кошек на западни, гноят и расстреливают в  подвалах,  колючей
проволокой окружили дома и создали "человечьи бойни"!  На  каком  это  свете
деется? Париж... - а здесь звери в железе ходят, здесь люди  пожирают  детей
своих, и животные постигают ужас!..
     На каком это свете деется? На белом свете?!!
     Нет  никакого  Парижа-Лондона,  пропал  и  Париж,  и  все.  Вот  работа
кинематографам, лента на миллионы метров! Великие города -  великих!  Стоите
ли вы еще? Смотрите наши ленты? Кровяных наших лент на сотни великих городов
хватит, на миллионы  зевак  бульварных,  зевак  салонных  -  в  смокингах  и
визитках, в пиджаках и рабочих блузах... и в соболях с  чужого  плеча,  и  в
бриллиантах, вырванных из ушей! Смотри, Европа! Везут  товары  на  кораблях,
товары из стран нездешних: чаши  из  черепов  человечьих  -  пирам  веселье,
человечьи кости - игрокам на счастье, портфели из "русской"  кожи  -  работы
северных мастеров, "русский" волос  -  на  покойные  кресла  для  депутатов,
дароносицы и кресты - на портсигары, раки  святых  угодников  -  на  звонкую
монету. Скупай, Европа!  Шумит  пьяная  ярмарка  человечьей  крови...  чужой
крови.
     Цела Европа? Не видно из Виноградной балки. Как  там  -  с  ..."правами
человека"? В Великих Книгах - все ли страницы целы?..
     О Париж!.. Отсюда, из глухой балки, нездешним грезится мне этот далекий
Париж, призрачный город сказки. Нездешним, как мои сны - нездешние.  Там  не
смеется камень: покорно положен в ленты. Голубые огни на нем, и люди  его  -
нездешние. Победно гремят оркестры на  золотых  трубах,  а  прозрачное  чудо
стали засматривает на край земли, ловит все голоса земные... Слышит ли  этот
голос пустых полей, шорох кровавых подземелий?.. Это же вздохи  тех,  что  и
тебя когда-то спасали, прозрачная башня Эйфеля!  Старуха  седая  занесла  на
свои скрижали.
     Не слышит. Гремят золотые трубы...
     - Хл е-э-ба-аааа...
     А где-нибудь громадные булочные открыты, за окнами,  на  полках,  лежат
свободные караваи, лежат до вечера... Да есть ли?!
     - Сил моих нету, Го-споди... Ляля,  да  возьми  от  меня  Воводю!  Няня
сейчас придет... Ну, дай ему грушку погрызть, что ли... И когда  только  эта
мука кончится!..
     Кончится! Она только еще подходит. Вон -  Безрукий,  слесарь  из  Сухой
балки, вчера съел рыженькую собачку Минца... А на той неделе  я  видел,  как
его жена еще пекла из муки лепешки. У нас еще есть миндаля  немного...  А  у
ней, кажется, есть коврик и какое-то необыкновенное ожерелье...  хрустальное
ожерелье - из  Парижа!  Не  знает,  какая  бывает  мука!  И  как  она  может
кончиться?! Это - солнце обманывает, блеском, - еще заглядывает в душу. Поет
солнце,  что  еще  много  будет  праздничных  дней  чудесных,  что   вот   и
виноградный,  "бархатный"  сезон  подходит,  понесут  веселый   виноград   в
корзинах, зацветут виноградники цветами,  осенними  огнями...  Всегда  будет
празднично-голубое море, с серебряными путями.
     Умеет смеяться солнце!
     А вот скоро ветры сорвутся с Чатырдага, налягут на Палат-Гору  снеговые
тучи, от черного Бабугана натянет ливни - тогда...
     А теперь... - яхонты вон горят  на  лозах,  теплые,  в  нежном  мате...
золотится "чауш", розовая "шасла", "мускат" душистый... как смородина черная
- "мускат" черный, александрийский... На целую неделю сладкого хлеба хватит!
цветного хлеба!..
     Я иду по рядам, выбираю  на  суп  листочки,  осматриваю  грозди.  Ночью
собаки были - погрызли и разбросали. Голодные собаки? Вряд  ли:  собаки  все
ночи пируют в балке, где пала лошадь. Я слышал, как они там рычали. Конечно,
это курочки и павлин - день за днем добивают мои запасы.
     Пусть винограда мало, но как чудесно! Ведь  это  мой  труд,  последний.
Весной я окопал каждую лозу, выломал жировые плети, вбил  колья  в  шифер  и
подвязал побеги. Тогда... - как это давно было! - у  этого  кривого  кола  я
сидел, смотрел на синюю чашу моря,  глядевшегося  в  прорыве.  Пылала  синим
огнем чаша. Великий ее создал: пей глазами!
     И я ее пил... сквозь слезы.

        "ХЛЕБ НАСУЩНЫЙ"

     Я подымаюсь из балки с ворохом виноградных листьев.
     Хлеб насущный!
     - С добрым утром!
     А, голосок знакомый! Стоит босоногая Ляля за кипарисом  -  восьмилетка,
косит глазом. На ней - единственная ее - белая к