день сегодня.
     - Добрый день, барин!
     Насмешка теперь это слово - барин! У ней не насмешка, а  привычка.  Это
плетется из городка соседка-няня, идет  -  мотается.  Одета  оборванкой,  на
ногах дощечки. В руках охапка чубука и палок, которые она набрала дорогой, -
все годится. Лицо испитое, желтое, глаза ввалились. С такими лицами  выходят
из больницы, после тяжкой болезни.
     Я знаю, что она станет жаловаться, облегчать  душу,  и  я  не  могу  не
слушать: ведь она - от народа, и ее слово - от народа.
     - Что же это теперь будет?.. Хлеб-то сегодня... двенадцать тысяч! да  и
его-то нету! На базаре ни к чему не приступишься, чисто все облюте-ли!..
     Она пытает меня округлившимися от  тревоги  глазами,  но  ...  что  тут
скажешь?
     - Иду-гляжу... сидит у Ялы народ, у пустых возов... убиваются - плачут!
Чего такое?.. Вон что! На перевале остановили-обобрали... все-то все отняли,
кто чего в степи  выменял  на  последнее!  Открытый  разбой  пошел...  И  на
степи-то, сказывают, го-лод! Куда ж это все подевалось-то? Да степь-то  наша
валом завалена была, на годы прямо! Титьти какие дела  пошли...  а!  Что  уж
рыбаки наши... вольный прямо народ... а и те заслабли! А какая теперь  рыба!
Камсы-то ждать... на весну ей ловиться, эн когда!..
     Шура-Сокол объехал горку, нагляделся  на  горы-море,  вынул  серебряный
портсигар,  закурил  папироску   -   душистый   табак   ламбатский.   Шажком
прогуливает. Нянька поджала тонкие губы - выжидает,  когда  проедет,  так  и
прощупывает глазами.
     - Налился-то как... через хлещет! По три кружки  одного  молока  ду-ет!
Вот ты и погляди-и... И курочки, и яички, и... И отку-дова что берется! А ты
хоть тут подохни!.. Копеечки негде  заработать.  А  бывало-то,  бархатный-то
сезон... Стиркой, бывало, да больше двух рублей заработаешь! А  на  базар-то
придешь... го-ры! И сала тебе, и барашка, и  яички...  и  красненькие-то,  и
синенькие, и... А хлеб-то какой был, пу-ух пухом!..
     Скучно слушать, а она ищет у меня утешения, какого-то "слова  верного".
Нет у меня никакого слова. Я хочу  оборвать  последнее,  что  меня  вяжет  с
жизнью,  -  слова  людские.  -  Ходила  в  этих  вот...  в  советских  садах
работать...  -  полфунта  хлеба!  да  ка-кого!  -  одна  мякина.  Еще   вина
полбутылки. А денег нет, не отпечатали! Как, говорит, отпечатаем, тогда... А
говори-ли-то-о!.. Озолотим на всю поколению! Вот и колей,  поколение-то  оно
какое! А мне чего с детями полфунта? А по садам кто работает,  с  полбутылки
валются... голодные! Ребятишкам вино дают, мальчишки пьяне-ошеньки...  Всем,
значит, помирать скоро?..
     И я говорю ей "слово": - Что ж, и помирать придется.
     Она даже бросает хворост.
     - Да ведь о-бидно! Ни во что ведь  вышло-то  все!  Насулили-намурили  -
берись теперь! Я про себя не говорю - детей жалко. Старшие у  меня  на  ноги
хоть  стали,  а  эти!..  Барыня  уже  все  распроменяла,   вот-вот   сама-то
завалится...  А  что  я  вам  скажу...  -  шепотком  говорит  нянька  и  все
оглядывается, - комиссара вчерась убили, на перевале!  Леня  вчера  в  Ялтах
был, слыхал. Продовольственный комиссар  наш,  на  машине  ехал...  хотел  с
деньгами на родину тикать. Сичас из лесу выходют с ружьями...  отчанные,  не
боятся! Ну, конечно, зеленые. Рангелевцы, не признают которые... Стой! Ершов
фамилия? Все им известно! Долой слазь! Жену  с  детьми  не  тронули,  отойти
велели. А того сейчас цепями к машине прикрутили, горючкой полили и  зажгли.
Сго-рел! Мы, говорят, за народное право, у нас, говорят, до всего досмотр!..
А?!
     Она пытает меня жадными глазами, все "верного слова" ждет.
     - А сейчас иду по бугорочку, у пристава дачи, лошадь-то  зимой  пала...
гляжу - мальчишки... Чего такое с костями делают? Гляжу... лежат  на  брюхе,
копыто  гложут!   грызут-урчат.   Жуть   взяла...   чисто   собачонки.   Вот
подкатило-подкатило - сблевала, простите сказать...  да  не  емши-то...  Ну,
вот... за коврик бархатный три фунтика всего дали  ячменьку...  а  завтра-то
чего будем?.. Уж скорей бы!
     Она  машет  рукой,  забирает  палки  и  уходит  -   качается,   вот-вот
споткнется. Не чует она, что скоро у нее случится, как будет варить кашу  из
пшеницы... с кровью! Или чует? Я теперь вспоминаю... В ее глазах  был  тогда
неподдельный ужас... Часто говорила она о своем Лене -  собирался  на  степь
поехать, за что-то добыть пшеницы...
     А  еще  совсем  недавно  она  ждала,  что  всем  раздадут  и  дачи,   и
виноградники, всем, как она, "трудящим", и будут они жить, как господа жили.
Наше будет! Слыхала она "верное слово", как орал матрос на митинге:
     - Теперь, товарищи и трудящие, всех буржуев  прикончили  мы...  которые
убегли - в море потопили! И теперь наша советская власть, которая  коммунизм
называется! Так что до-жили! И у всех будут даже  автомобили,  и  все  будем
жить... в ванных! Так что не жись, а  едрена  мать.  Так  что...  все  будем
сидеть на пятом этаже и розы нюхать!..
     Ну,  вот.  Ступай  и  бери:  виноградники,  и  сады,  и  дачи,  все   -
бесхозяйное, все - пустое!
     - А ведь забыла! -  окликает  нянька.  -  Иван  Михалыч  вам  кланяться
наказали, зайтить хотели! На базаре попался. Вот уж страсти! Не узнала и  не
узнала... - рваный, грязный, на ногах тряпки наверчены, еле идет  с  палкой.
Гляжу, - старичок  какой-то  нищий  стоит  у  ларя,  у  грека,  кланяется  -
просит...  а  грек  и  говорит:  "Господин  професхор,  пожалуйте  вам!"   В
корзиночку ему три грецких орешка положил и картошек  пару.  Ма-тушки!  Иван
Михалыч! А дача-то какая у них была! Я ведь на них стирывала,  бывало.  Книг
полна комната, и все-то пишут! А  теперь  с  голоду  помирают,  ста-аренькие
стали. Признали меня и говорят: "Вот, Тимофевна, народушко-то наш  праведный
за труды-то мои как отблагодарил!  на  пенцию-то  мою  воробьиный  мне  паек
выписал!" Ведь это как сказал-то! И верно, что вы думаете...  дураки-то  мы,
ничего не разумеем... Какой  такой  воробьиный?  "А  по  фунту  хлеба...  на
месяц!" Что  вы  думаете,  верно!  "Вот  и  бумажка  с  печатью  всенародной
прислана". Вынул бумажку, греку подал, а сам все кланяется,  трясется.  Стал
грек разбирать-читать, еще подошли люди. Верно! По  тыще  рублей  на  месяц,
насмех! А хлеб-то нонче... двенадцать тысяч фу-унт! Говорить стали  которые,
а тут с ружьем подошел,  прислушал.  "Над  нашей  властью  смеешься,  старый
черт?" И всякими словами! Тебе, говорит, сдохнуть давно пора, а  ты  еще  за
народным хлебом трафишься! И всех разогнал. Да еще грозился подва-лом! Какой
народ дерзкий... А какая дача-то была-а...
     Ушла, наконец. В Глубокую балку уйти? Рубить, рубить... А павлин и  там
слышен. Солнце словно заснуло, за Бабуган не хочет. А, Жаднюха заявилась, на
мои руки смотрит... Ага, у меня миндалек,  вот  что.  Я  разламываю  его  на
крошечки. Ну, поди ко мне, ласковая моя. Давай-ка сядем, и я  расскажу  тебе
сказочку...
     Я усаживаюсь на краю балки, сажаю Жаднюху на колени и тихо  глажу.  Она
начинает заводить глазки.
     ...Ну, слушай. Жил-был Иван Михайлыч, писал книжки. По этим  книжкам  и
мы с тобой учились. Потом про Ломоносова писать начал. Ты, Жаднюха,  даже  и
про Ломоносова  не  знаешь,  как  и  Тимофевна,  хоть  ты  и  умная  русская
курочка... Тебе бы только миндалек есть. Ничего, ты честная курочка, и  если
тебя кормить, ты к Рождеству непременно отплатила бы мне яичком.  Верно?  Не
спишь, плутишка... Знаю тебя, ты гордая курочка. Говорить только не  умеешь.
А если бы ты умела говорить... Ну,  спи.  С  голоду  спится.  Так  вот,  про
Ломоносова... Даже и премию ему дали... Была у нас в Питере  такая  Академия
наук... Буржуи, конечно, там всякие сидели, "ученая рухлядь" всякая... Жаль,
далеко ты не ходишь, а то бы  послушала,  как  там,  внизу,  умные  парнишки
объясняют! Ну, вот эта самая "ученая рухлядь" за Ломоносова-то пре-мию Ивану
Михайлычу дала, медаль золотую. Ну, и... золотую медаль у него  грек  купил,
который ему орешка-то положил, или татарин там, или еще кто... за пуд  муки.
Вот ты легонькая какая стала, и Иван Михайлыч тоже... совсем  облегчился,  и
остались у него только... ничего не осталось, один  Ломоносов  в  голове!  И
стал Иван Михайлыч за хлебом по горам лазить, как ты по балкам. За уроки ему
платили щедро: пол-фунта хлеба и хорошее полено! Чего ты испугалась! Ляля-то
кричит... У меня спи спокойно, не дрожи... Да, полено. Очень уж он полену-то
радовался! Человек старый, холодно зимой  про  Ломоносова-то  писать,  а  за
дровами-то в балку надо. Куда ему зимой в балку! А скоро и поленья перестали
давать: некому и учиться стало, голод. И вот на прошенье Ивана  Михайлыча  -
прислали ему бумагу, пенсию! По три золотника хлеба на  день!  А  знаешь  ли
что, Жаднюха... да уж не спутали ли они? Может, это они про  тебя  прознали,
что на горке такая умная курочка живет-голодает... да тебе и назначили?.. Ты
чего опять? Мало, что ли?! Три-то золотника?!.. Тебе бы, дурашке,  гордиться
надо... Вот и рассказал тебе сказочку. Ну, гуляй. Ишь как Лярва-то прекрасно
гуляет! Гуляй и ты.
     Ковыляет по павлиньему пустырю, за балкой, хромая рыжая кляча -  остов.
Пройдет шага два -  и  станет.  Понюхает  жаркий  камень,  отсохшее,  колкое
перекати-поле. Еще ступит: опять камень, опять желтенькая  колючка.  Отведет
голову  на  волю  -  море:  синее  и  пустое.  Отвернется,  ступит.  На   ее
боках-ребрах грязной медью отсвечивает солнце.
     Это - кобыла Лярва, с  дачи  под  пустырем,  где  старый  Кулеш  стучит
колотушкой по железу, выкраивает из старого железа новые  печки  -  в  степь
повезут обменивать на картошку. Давно не запрягает  ее  хозяин.  Надорвалась
весною, как возила тощенького старичка покойничка на кладбище, - с  тех  пор
хиреет.  Ходит  старуха  хитро,  упасть  боится.  Упадет   -   не   встанет.
Приглядывается к ней Вербина собака, Белка: чует.
     Умирающие кони... Я хорошо их помню.
     Осенью много их было, брошенных ушедшей за  море  армией  добровольцев.
Они бродили. Серые, вороные, гнедые, пегие... Ломовые и выездные. Верховые и
под запряжку. Молодые и старые. Рослые  и  "собачки".  Лили  дожди.  А  кони
бродили по виноградникам и балкам, по пустырям и дорогам, ломились  в  сады,
за колючую проволоку, резали себе  брюхо.  По  холмам  стояли-ожидали  -  не
возьмут ли. Никто их не брал: боялись. Да и кому на зиму нужна лошадь, когда
нет корму? Они  подходили  к  разбитым  виллам,  протягивали  головы  поверх
заборов: эй, возьмите! Под ногами - холодный камень да колючка. Над  головой
- дождь и тучи. Зима  наступает.  Вот-вот  снегом  с  Чатырдага  кинет:  эй,
возьмите!!
     Я каждый день видел их на холмах - там  и  там.  Они  стояли  недвижно,
мертвые и - живые. Ветер трепал им хвосты и гривы.  Как  конские  статуи  на
рыжих горах, на черной синеве моря - из камня, из чугуна, из меди. Потом они
стали падать. Мне видно было с горы, как они падали. Каждое утро я  замечал,
как их становилось меньше. Чаще кружились стервятники и орлы над ними, рвали
живьем собаки. Дольше всех держался вороной конь,  огромный,-  должно  быть,
артиллерийский. Он зашел на гладкий бугор, поднявшийся  из  глубоких  балок,
взошел по узкому перешейку и - заблудился. Стоял у края. Дни и  ночи  стоял,
лечь боялся. Крепился, расставив ноги. В тот день дул крепкий норд-ост. Конь
не мог повернуться задом, встречал головой норд-ост. И на моих глазах рухнул
на все четыре ноги - сломался. Повел ногами и потянулся...
     Если пойти на горку - глядеть  на  город,  увидишь:  белеют  на  солнце
кости. Добрый был конь - артиллерийский, рослый.
     Лярва подобралась к веранде, где вонючие уксусные  деревья.  Вытянулись
деревья - не даются. Так и будет стоять пока не возьмет хозяин. Ходит за ней
павлин, поглядывает на ее хвост-мочалку - а пока землю долбит.
     Некуда глаза спрятать...
     По горам тени от облачков, играют тенями горы. Посветлеют и потемнеют.

        "ПРО БАБУ-ЯГУ"

     Я сижу на обрыве. Черная стена шифера падает в глубину -  там  в  ливни
шумят потоки. Вид отсюда - на  весь  Уголок  внизу.  Там,  вдоль  пустынного
пляжа, уныло маячат дачки, создававшиеся любовно, упорным трудом всей  жизни
- тихий уют на старость. Там  -  весь  Профессорский  Уголок,  с  лелеянными
садами, где сажались и холились милые розы,  привитые  "собственною  рукой".
Где кипарисами отмечались этапы жизни, где мысль  покоряла  камень.  Где  вы
теперь, почтенные созидатели - профессора, доктора,  доценты,  -  насельники
дикого побережья земли татарской, близорукие и наивные,  говорившие  "вы"  -
камням? кормильцы плутов-садовников, покорно платившие по счетам  мошенников
всех сортов, занятые "прохождением Венеры  через  диск  солнца",  сторонники
"витализма  и  механизма",  знатоки  порфиритов  и  диоритов,  продумыватели
гипотез,  вскрыватели  "мировой  тайны"?   Продумали   вы   свои   дачки   и
винограднички! Без вас решены все тайны.  Ваши  дворники  волокут  на  базар
письменные столы и кресла, кровати и умывальники; книги ваши  забрал  хромой
архитектор, а садовники ободрали ваши складные стулья и нашили  себе  штанов
из парусины. Плюнули в кулаки - махом одним сволокли "рай" на землю! Где  вы
теперь, рассеянные мечтатели?..
     Бежали - зрячие. Под землю ушли - слепые.  "Читают"  что-то  за  воблу,
табак и полфунта соли - уставшие.
     Дачки, дачки... Из той вон, серой, с черепичной крышей,  взяли  семерых
моряков-офицеров доверчивых, - угнали за горы и... "выслали на Север"... А в
этой, белой и тихой, за кипарисами, милый старичок жил,  отставной  казначей
какой-то. Любил посидеть у моря, бычков ловить.  Пятилетняя  внучка  камушки
ему приносила:
     - А вот сельдолик, дедя!
     - Ну какой это сердолик! Нет, не сердолик это, а... шпат!
     - Спать... А какой сельдолик, дедя?
     - Такой... прозрачный, как твои глазки. А сейчас  мы  бычка  изловим...
Вот и поищи сердолика... а вот и бычок-шельмец!
     Любил ранним утром, когда так хорошо дышать, пойти с травяной  сумочкой
на базар, за помидорчиками и огурчиками,  за  брынзой...  Так  и  попался  с
сумочкой. Пришли люди с красными звездами, а он, чудак, за помидорчиками  на
базар идет, на синее море любуется, синий дымок пускает.
     - Стой, тебе  говорят,  глухой  черт!  Почему  шинель  серая,  военная?
погонная?!
     - А... донашиваю, голубчики... казначеем когда-то был...
     - Чем занимаешься?
     - Бычков ловлю... да вот, на базар иду. На пенсии я теперь,  от  Белого
Креста пенсию получаю... вольный теперь казак.
     - С Дону казак? За нами!
     И взяли старичка с сумочкой. Увезли за горы. Сняли в подвале заношенную
шинель казачью, сняли бельишко рваное, и  -  в  затылок.  Плакала  внучка  в
пустой дачке, жалели ее люди: некому теперь за помидорчиками ходить,  бычков
ловить... Чего же, глупая, плакать?! За дело взяли: не ходи за помидорчиками
в шинели!
     Некуда глаза спрятать...
     Вон, под Кастелью, на виноградниках, белый домик. До него  версты  три,
но он виден отчетливо: за ним  черные  кипарисы.  Какие  оттуда  виды,  море
какое, какой там воздух!  Там  рано  расцветают  подснежники,  белый  фарфор
кастельский, и виноград поспевает раньше  -  от  горячего  камня-диорита,  и
фиалки цветут на целую неделю раньше. А какие там бывают утра! А сколько  же
там дроздов черных поет весною, и как там тихо! Никто не пройдет, не проедет
за день. Вот где жить-то!..
     Вчера ночью пришли туда -  рожи  в  саже.  Повернули  женщин  носами  к
стенке:  не  подымать  крику!  Только  разве  Кастель  услышит...  Последнее
забрали: умирайте. А на прощанье ударили прикладом: помни! А этой ночью  вон
за той горкой...
     Поторкивает-трещит по лесистым холмам - катит-мчит. Автомобиль на Ялту?
Пылит по невидимой дороге. В горы, в леса уходит. Автомобили  еще  остались,
кого-то возят. Дела, конечно. Без дела  кто  же  теперь  кататься  будет!  Я
смыкаю глаза в истоме, дремотно, сквозь слабость  слышу:  то  наплывает,  то
замирает торканье. Грохот какой ужасный, словно падают горы. Или это  кровью
в ушах гудит, шумит водопадами в голове... С чего бы это? Кружится голова  -
вот-вот упадешь, сорвешься. А, не страшно. Теперь ничего не страшно.
     Я опираюсь на кулаки, вглядываюсь к горам сквозь  слабость.  Зеленое  в
меня смотрит, в шумах - дремучее... Погасает  солнце,  в  глазах  темнеет...
Ночь какая упала! Весь  Бабуган  заняла,  дремучая.  Дремучие  боры-леса  по
горам, стена лесная. Это давние те леса.  Их  корни  везде  в  земле,  я  их
вырубаю мукой. О, какие они дремовые - холодом от них веет лесным  подвалом!
Грызть-продираться через них надо, железным зубом. Шумит-гремит по горам, по
черным лесам-дубам - грохот какой  гудящий!  Валит-катит  Баба-Яга  в  ступе
своей железной, пестом погоняет, помелом след заметает... помелом  железным.
Это она шумит, сказка наша. Шумит-торкает по лесам, метет.  Железной  метлой
метет.
     Гудит в моей голове черное слово - "метлой железной"! Откуда  оно,  это
проклятое слово? кто его вымолвил?.. "Помести Крым железной метлой"... Я  до
боли хочу понять, откуда это. Кто-то  сказал  недавно...  Я  срываю  с  себя
одолевшую меня слабость, размыкаю глаза... Слепящее солнце стоит еще  высоко
над раскаленной стеной Куш-Каи, зноем  курятся  горы.  Катит  автомобиль  на
Ялту... Да где же сказка?
     Вот она, сказка-явь! Пора, наконец, привыкнуть.
     Я знаю: из-за тысячи верст, по радио, долетело приказ-слово,  на  синее
море пало:
     "Помести Крым железной метлой! в море!"
     Метут.
     Катит-валит Баба-Яга по горам, по лесам, по  долам  -  железной  метлой
метет. Мчится автомобиль за Ялту. Дела, конечно.  Без  дела  кто  же  теперь
кататься будет?
     Это они, я знаю.
     Спины у них - широкие, как плита, шеи - бычачьей толщи; глаза  тяжелые,
как свинец, в кровяно-масляной пленке, сытые; руки-ласты могут плашмя убить.
Но бывают и другой стати: спины у них - узкие, рыбьи спины, шеи  -  хрящевый
жгут, глазки востренькие, с  буравчиком,  руки  -  цапкие,  хлесткой  жилки,
клещами давят...
     Катит автомобиль на Ялту, петлит  петли.  Кружатся  горы,  проглянет  и
уйдет море. Высматривают леса. Приглядывается  солнце,  помнит:  Баба-Яга  в
ступе своей несется, пестом погоняет, помелом след  заметает...  Солнце  все
сказки помнит. И добела раскаленная  Куш-Кая,  плакат  горный.  Вписывает  в
себя.
     Время придет - прочтется.

        "С ВИЗИТОМ"

     Опятъ я слышу шаги... А, какой день сегодня!
     Кто-то движется за шиповником, стариковски покашливает, подходит к моим
воротцам. Странная какая-то фигура... Неужели - доктор?!
     Он самый, доктор. Чучело-доктор с мешковиной на шее - вместо  шарфа,  с
лохматыми ногами.  Старик  доктор  Михайла  Васильич  -  по  белому  зонтику
признаешь. Правда, зонтик теперь не совсем белый, в заплатках из  дерюжки  -
но все же зонтик. И за нищего не сойдет доктор: в пенсне - и нищий! Впрочем,
что теперь не возможно?!
     Да,  доктор.  Только  не  тот  старичок  доктор,  у  которого   индюшка
расколотила чашку, - тот на самом тычке живет, повыше, -  а  другой,  нижний
доктор, из садов миндальных. Чудесные у него сады были! Жил он десятки лет в
миндальных своих садах, жил одиноко, глухо, со старухой нянькой, с  женой  и
сыном. Химией занимался, вегетарианил, опыты  питания  над  собой  и  семьей
делал. Чудак был доктор.
     - А, доктор!..
     - Добрый день. Вот и к вам, с визитом. Хорошо здесь  у  вас,  высоко...
далеко... не слышно...
     - А чего слушать?..
     - Мне доводится-таки слушать... матросики у  меня  соседи,  с  морского
пункта, за морем наблюдают. Ну, и... приходится слушать всякие  по-этические
разговоры, эту самую "словесность". Да, язык наш очень бо-гатый,  звучный...
Как у вас тихо! никаких таких звуков, в стороне от большой дороги. Да у  вас
прямо молиться можно! Горы да море... да небо...
     - Есть и у нас звуки и... знаки. Прошу, доктор!
     Мы садимс