мозги  и  покажите  пролетариату!  А  не
рас-кро-ете... тогда мы их... раскроим!" И наганом! В  гроб  прямо  положил!
Ти-ши-на... Ведь рукоплескать бы надо,  а?  Дождались  какого  торжества-то!
Власть ведь наконец-то на  просвещение  народное  призывает!  Ведь,  бывало,
самоеды как  живут,  или  как  свободные  американцы  гражданские  праздники
празднуют, и как отдыхают, и развлекаются,  через  волшебный  фонарь  народу
показать тщились, как бы хоть кусочком своего  ума-знания-мозга  поделиться,
на ушко шепнуть... из-под полы, за двадцать верст по грязи бежали,  показать
истину-то как пытались... а тут все мозги требуется  показать,  а...  И  как
будто  недовольны  остались!  Не  то  чтобы  недовольны,  а...   потрясение!
Готовность-то изображают, а в кашле-то  некоторая  тень  есть.  Но...  когда
пошли, подхихикивали! А доктор один, Шуталов... и говорит: "А знаете...  мне
это нравится! Почвенно,  а,  главное,  непосредственности-то  сколько!  Душа
народная пробуждается! Переварка! Рефлексы пора оставить, не угодно ли...  в
черную работу!" И за товарищем Дерябиным побежал! ручку потрясти. Что это  -
подлость или... от благородного покаяния?! В  помойке  пополоскаться?!  Ведь
есть такие... Зовут полоскаться и претерпеть. Поклонимся голоте бесстыжей  и
победим... помойкой! Чем и покажем любовь к народу! Правда, у  таких  головы
больше  редькой...  но  если  и  редька  начнет  долбить   и   терзаться   -
простим-простим и претерпим! - так... Источимся в страдании сладостном!  Вот
она, гниль-то  мозговая!  Ну,  с  таким  матерьяльцем  только  в  помойке  и
полоскаться. Во что Прометей-то, Каин-то прославленный вылился! - в  босяка,
на сладостной Голгофе-помойке самозабвенно истекающего любовию! К зверям  бы
ушел... не могу!..
     Доктор пускает розовенькую бумажку, и она  взмывает  кверху  и  порхает
розовой бабочкой. Понесло ее к морю.
     - Не спешите. Все хочу главное высказать, а мысли...  мозг  точат,  как
мыши... все перегрызают. Не с кипарисами же говорить?!  Не  с  кем  говорить
стало... Боятся говорить! И думать скоро будут бояться. Я  им  пакетик  хочу
оставить, в назидание. Здешние-то, конечно, и не поймут, мавры-то...  а  вот
бы господам  журналистам-то  бывшим...  Они  ведь  все  по  журналистике  до
кровопуска-то... Интересно, когда они один на один с собой?.. Не волк же они
или удав? когда пожрет, только бурчание свое слушает в дремоте... Если у них
человеческое что-то имеется, не могут они, когда перед зеркалом с  глазу  на
глаз... Плюют в себя? как вы думаете... или ржут?!!  Или  и  перед  зеркалом
себе успокоительные речи произносят? Во имя, дескать... И шахтер-махер -  во
имя?! И - все? Этот вот  смокинг  -  от  всенародного  портного,  не  носят?
человечины не едят? Как же не едят?! На  каждого  из  них...  сколько  сотен
тысяч головушек-то российских падает? А  они  их  речами,  речами  засыпают,
песочком красным... Так-таки и  не  возмерится?!  О,  как  возмерится!..  до
седьмого колена возмерится! Вот и об  этом  во  сне  мне  было...  Те  -  не
задавят! Эти, здешние, что! Но и они  наводят  нa  выводы...  Вчера  иду  по
мосту. Трое звездоносцев обгоняют, в лыках витязей... в издевке-то этой  над
давним нашим, - когда лыком сшивали Русь! Про пенсне  мое,  как  полагается,
го-гочут! Молчу. И вот непристойные звуки стали производить, нарочно! Воздух
отравили и го-го-чут! Только человеку может такое в башку прийти... Животное
есть, вонючка... Так она от смерти этим спасается, жидкостью-то  своею!  Эти
так, а те... слово, душу заразили, все завоняли! и еще весь мир  приглашают:
дружно будем... вонять! И есть, идут!! В вони этой даже какое-то  искупление
и пострадание находят!  возрождение  через  вонь  ждут!  Могий  вместити!  -
говорят!! Франциски Ассизские какие... суп себе из вышвырнутых  мощей  будут
кушать и... плакать! А потому  -  пострадание-то  сладостно!  Словоблудие-то
каково! Что же, уходите?
     Он провожает меня, доводит до бассейна и останавливает.
     - Тут потише. Я уж в свой... склеп-то и не зову. Да и  все  прибираюсь,
бумажки какие... Да... я вчера Кука читал,  про  дикарей,  и  плакал!  Живот
болел от коллегина пирожка...  Милые  дикари,  святые!  Тоже,  угощали  Кука
человечинкой... от радушия угощали! по-медвежьи... и ящерицу  на  жертвенном
блюде подали! Как эти горы - святы в неведении своем. Горы, падите  на  нас!
Холмы, покройте! От  них  уходить  жалко.  Хожу  по  садам,  каждое  деревцо
оглядываю, прощаюсь. Скверно, что так с трупами, валяются  там  неделями!  И
кладбище гнусное, на юру, ветрено... Эту вот руку собаки обгрызут...
     - Ведь вce же - химия, доктор?
     - А неприятно. Эстетика-то... стоит чего-нибудь? Вон художник  знакомый
говорит...-  лучше  бы  хоть  удавили!  Приказали  плакаты  против   сыпняка
писать... вошей  поярче  пролетариату  изобразить!  Написал  пару  солидных,
заработал фунт хлеба... да дорогой детям отдал: не могу, говорит,  от  этого
кормиться! Нет, не говорите... Море-то, море-то каково! И блеск, и трепет...
- у Гоголя недавно где-то. Сколько  прекрасного  было!  Ах,  на  пароход  бы
сейчас... где-нибудь в Индийском океане... куда-нибудь на Цейлон пристать...
в джунгли, в леса забраться... Храмы там заросли, в зеленой тишине  дремлют.
И Будда, огромный, в зеленом сумраке. Жуки лесные ползают  по  нем,  райские
птицы порхают... то на плечо к нему сядут, то на ухо, чирикают про свое... и
непременно ручеек журчит...  А  он,  давний-давний...  с  длинными  глазами,
смотрит-смотрит, бесстрастно. Я на картинках его таким  видал.  Чувствуется,
что он все знает! И все молчит! Не мелкое, гаденькое, конечное... но великую
силу "четыреххвостки" или "диктатуру пролетариата", который  звуками  воздух
отравляет, а... Все знает! Стать бы перед ним так вот... с книгами со  всеми
в голове, что за целую жизнь прочитал, с муками, какими накормили... и...  -
он бы все понимал! - и сказать только глазами, руками так... "Ну, что? как с
ду-мой-то ты своей, своей?! А он бы - ни ресничкой! Зрячий и мудрый  Камень!
Вот так подумаю - и не страшно! Ничего не страшно! Мудрый камень - и вниду в
он! Хоть бы полчаса, для внедрения в... сущее. Ведь я  теперь  уж  кипарисам
молюсь! Горам молюсь, чистоте ихней  и  Будде  в  них!  Если  бы  я  теперь,
теперь... миндали сажал, миндальному бы богу молился! Ведь и у миндаля  есть
свой бог, миндальный.  Есть  и  кипарисный,  и  куриный.  И  все  -  в  Лоне
пребывает... Там бы, у подножия, и скончать дни... упереться в Него  глазами
и... отойти с миром. Может быть, "тайну" ухватишь - и примиришься.  Понимаю,
почему и Огню поклоняются! Огонь от Него исходит,  к  Нему  возвращается!  И
ветер... Его дыхание!
     Доктор словно хватает ветер, руками черпает.  -  Чатырдагский,  чистый.
Теперь уж он как приятель... Сегодня ночью как зашумел по крыше...
     Здравствуй,  говорю,  друг  верный.  Шумишь?  и   меня,   старика,   не
забываешь?.. А вот... с помойкой не примирюсь! Я умирать буду, а они двери с
крюков тащить! Вчера две рамы и колоду выворотили в том доме, ночью  слышал.
А они чужих коров свежевать... а они с девками под моими миндалями валяться?
А они граммофон заведут и "барыню" на  все  корки?  Каждый  вечер  они  меня
"барыней"  терзают!  Только-только   с   величайшим   напряжением   в   свое
вглядываться начнешь, муку свою рассасывать... - "барыню" с перехватом! Ужас
в том, что они-то никакого ужаса не ощущают! Ну, какой ужас у бациллы, когда
она  в  человеческой  крови  плавает?  Одно  блаженство!..  И   двоится,   и
четверится, ядом отравляет и в яде своем плодится! А прекрасное  тело  юного
существа бьется в последних судорогах от какого-то подлого менингита! Оно  -
"папа, мама... умираю... темно... где же вы?!" - а  она,  бацилла-то,  уж  в
сердце, в последнем очажке мозга-сознания канкан разделывает  под  "барыню"!
На  автомобилях  в  мозгу-то  вывертывает!  У  бациллы  тоже,  может   быть,
какие-нибудь свои авто имеются, с  поправочками,  понятно...  Я  себе  такие
картины по ночам представляю... череп горит! И не воображал никогда,  что  в
голоде и тоске смертной такие картины приходить могут. На миндале  настояно!
Нет, вы скажите, откуда они - такие?! Бациллы человечьи! Где Пастер Великий?
Где сильные, добрые, славные? Почему ушли?! Молчат... Нет, вы  погодите,  не
уходите... Я вам последнее дерзание покажу... символ заключительный!..
     Доктор бежит к водоему: за сарайчик, где у него две цистерны - для лета
и для зимы. Таинственно манит пальцем.
     - Всем известно, что у меня особо собранная вода - всегда прозрачная  и
холодная! И вот глядите! Вы поглядите!!
     Он подымает  подбитую  войлоком  прикрышку  люка  и  требует,  чтобы  я
нагнулся. - Видите эту... гнусность?! Вы видите?!..
     Я вижу плавающую "гнусность".
     - Это мои соседи с пункта,  "6арыню"-то  которые...  Одному  я  недавно
нарыв на пальце  вскрывал.  И  вот  они  отравили  мне  мою  воду!  Обезьяна
нагадила, что с  обезьяны  спрашивать?  Дорожка  показана  "вождями"  стада,
которые всю жизнь отравили!..
     - Ступайте, доктор... нехорошо на ветру.
     - Не могу там. Ночью еще могу, читаю при печурке. А днем все хожу...
     Он машет рукой. Мы не встречались больше.

        "ТАМ, ВНИЗУ"

     Ветер гонит меня мимо Красной Горки. Здесь когда-то был пансион,  росли
деревья, посаженные писателями российскими! Вырублены деревья.  Я  вспоминаю
Чехова... "Небо в алмазах"! Как бы он, совесть чуткая, теперь жил?!  Чем  бы
жил?!
     Иду мимо Виллы Роз. Все -  пустыня.  И  городишко  вымер.  Ветер  чисто
подмел шоссе, все подсолнушки вымел  в  море.  Гладко  оно  перед  береговым
ветром, и только в дальней дали чернеет полоса шторма. Пустынной  набережной
иду, мимо пожарища, мимо витрин,  побитых  и  заколоченных.  На  них  клочья
приказов, линючие, трещат в ветре: трибунала... Ни души не видно.  И  их  не
видно. Только у дома былой  пограничной  стражи  нахохлившийся,  со  звездой
красной, расставив замотанные ноги, пощелкивает играючи затвором.
     Я иду, иду. Гуляет-играет ветер, стучит доской  где-то,  в  телеграфных
столбах гудит. Пляжем пустым иду, пустырем, с конурой-ротондой.  Воет-визжит
она пустотой, ветром. Я делаю крюк, чтобы обойти дом церковный, в  проволоке
колючей, - там подвалы. Держат еще в себе бьющееся, живое. Там, на свалке, в
остатках от "людоедов",  роются  дети  и  старухи,  ищут  колбасную  кожицу,
обгрызанную баранью кость, селедочную головку, картофельную ошурку...
     На подъеме я замечаю высокого старика, в башлыке, обмотанного по  плечи
шалью, с корзинкой и высокой палкой.
     - Иван Михайлыч?!
     - Ро-дной!.. Го-лубчик... - слезливо окает он, и плачут его  умирающие,
все выплакавшие глаза. - Крошечки собираю... Хлебушко  в  татарской  пекарне
режут... крошечки падают... вот набрал с горсточку,  с  кипяточком  попью...
Чайком бы согреться... Комодиком топлюсь,  последним  комодиком...  Ящики  у
меня есть, из-под Ломоносова... с  карточками-выписками...  хо-роших  четыре
ящика! Нельзя, матерьялы для истории языка... Последнюю  книгу  дописываю...
план завершаю... каждый день работаю с зари, по четыре  часа.  Слабею...  На
кухоньку хожу советскую, кухарки ругаются... супцу дадут когда,  а  хлебушка
нет... Обещали учителя мучки... да у самих нет...
     Мы стоим под ветром, на белом шоссе, одни... Ветер воет и между нами, в
дырьях.
     - На родину бы, в Вологодскую губернию... Там у меня сестра...  коровка
у ней была... Молочка бы, кашки бы поел  напоследок,  с  маслицем  коровьим,
творожку бы... - с дрожью, с удушьем, шепчет он, укутываясь шалью от  ветра.
- В баньке бы попарился с березовым веничком... Запарши-вел, голубчик мой...
три месяца не мылся, обносился... заслаб. Ветром вот сдуло, с ног сбило... В
Орле у меня все отняли... библиотека была... дом, капитал в банке,  от  моих
книг все... Умру... Ломоносов пропадет! Все матерьялы.  Писал  комиссарам...
никому дела нет... А-ад, голубчик! Лучше бы меня тогда матросики утопили...
     И мы расходимся.
     Я иду дальше, дальше... Никого в  умирающем  городке  -  загнало-забило
ветром. Едет кто-то... Вижу я нарядного ослика,  в  красных  помпончиках,  в
ясных бубенчиках. Он бежит-семенит, повиливая ушами, сытенький, легко  катит
кабриолетик желтый, на резинах. Дама в сером, в кожаных перчатках, в голубом
капоре, правит твердо. Нарядные дамы ездят!..  Не  все  -  пустыня!  Не  все
разбитые  корабли,  баркасы,  утлые  лодочки...  есть   и   милые   яхточки,
пришвартовавшиеся умело у тихой бухты, а  там...  вывертывай  песок,  камни,
шуми-швыряй! Дробно поцокивает ослик...
     А вот и  татарский  двор,  семнадцать  раз  перекопанный,  перевернутый
наизнанку в ночных набегах. Серебро, золото и цветные камни, обитые серебром
чеканным - седла, сбруя, дедовские нагайки; пшеница и сено в копнах, табак и
мешки  грецкого  ореха;  шелковые  подушки  и  необъятные   перины,   крытые
добротными  черкесскими  коврами,  персидские  шелковые  занавески,  вышитые
серебряной арабеской и золотыми желудями, - зелено-золотое; чадры в шашечках
и ажуре, пояса в золотых лирах, золото и бирюза в подвесках; чеканная посуда
из Дамаска, Багдада, Бахчисарая, кинжалы  в  оправе  из  бирюзы  и  яшмы,  и
точеной  кости,  пузатые,  тонкогорлые   кувшины   аравийской   меди,   тазы
кавказские...- все, что берег-копил богатый татарский дом, -  ушло  и  ушло,
раз за разом в заглатывающую прорву.  Плывет  куда-то  -  куда-то  выплывет.
Попадет и за море, найдет себе стенку, полку или окошко. Увидит и Москву,  и
Питер - богатые  апартаменты  нового  хозяина-командира  жизни,  и  туманный
Лондон, и  Париж,  ценитель  всего  прекрасного,  и  далекое  Сан-Франциско:
разлетятся всюду блестящие перышки выщипанной российской птицы! Вещи находят
руки, а человек могилу. Теперь человек и могилы не находит.
     Старый  татарин  только  воротился  из   мечети.   Сидит,   желтый,   с
ввалившимися глазами - горной птицы.
     Сидим молча, долго.
     - Зима говорила ветром: иду скора! Плоха.
     - Да, плохо.
     - Умирают наши татары... Плоха.
     - Да, плохо.
     - Груша - нет. Табак - нет. Кукуруз - нет. Орех  -  нет.  Мука  -  нет.
Плоха.
     - Плохо.
     - Тыква кушал. Вот. Мука вез сын Мемет... Пропал  на  горах  два  мешка
мука. Плоха.
     Да, совсем плохо. И я ухожу с пустым мешочком.
     Я делаю великое восхождение на  горы.  Маленькие  они  были,  теперь  -
великие. Шаг за шагом, от камня к камню. Ветер назад сбивает.  Я  выхожу  на
ялтинскую белую дорогу. Белое облачко крутится мне навстречу. Шумят  машины.
Одна, другая... Красное донышко папахи, красное донышко  фуражки.  Они  это.
Пулемет смотрит назад дулом. На подножках - с  наганами,  с  бомбами...  Они
оттуда. Сделали свое дело, решили судьбу приехавших из Варны  -  двенадцати.
Теперь поспешают восвояси, с ветром. На перевал им путь, через  грозный  для
них гребень. И я узнаю длинные, по плечам,  волосы  воронова  крыла,  тонкое
лицо, с мечтательным взглядом неги, - и другое, круглое,  красное  с  ветра,
вина и солнца, сытостью налитое лицо. Оба  сидят,  откинувшись  на  подушки,
неподвижно-важно: поручение важное.
     Долго гляжу им вслед. Слушаю, как кричит гудок в пустоте.

        "КОНЕЦ БУБИКА"

     Третий  день  рвет  ледяным  ветром  с  Чатырдага,  свистит  бешено   в
кипарисах. Тревога в ветре - кругом тревога. Тревога и на  горке:  пропал  у
Марины Семеновны козел! Пропал ночью.
     С зари бегает старушка с учительницей по  балкам,  по  виноградникам  и
дорогам. По ветру доносит призывный крик:
     - Бубик... Бубик... Бубик!..
     Увели из  сарайчика.  Не  помогла  и  засека  со  звоночками,  и  замок
сигнальный: буря! услышишь разве! То ли матросы с пункта, то  ли  сам  Бубик
вырвался - бури испугался? У матросов не доискаться: не сунешься. У Антонины
Васильевны - на  пшеничной  котловине  -  пропала  телка.  Дознала  Антонина
Васильевна: шкурка телкина у матросов  на  дворе  сушилась,  а  не  посмела:
больше чего не досчитаешься...
     Стоит учительница у изгороди:
     - Украли Бубика  нашего,  всю  надежду...  Мама  лежит,  избегалась  по
балкам. Свой это человек, а то бы кричал козел.  Мы  спим  чутко.  Три  раза
сегодня вставали ночью в бурю. Это, конечно, под утро, он.  Третью  ночь  не
ночует... сказал, что идет на степь, за каким-то все долгом...  Ясно,  отвел
глаза. Теперь нам гибель... Это не кража, а детоубийство!..
     Горе на Тихой Пристани! Вадик и Кольдик ищут  вокруг,  кричат  звонкими
голосочками:
     - Бу-бик! Милый Бубик! Судаль-Судаль!..
     Вот уж и ночь черная. Бешеный ветер самые звезды рвет: вздрагивают они,
трясутся в черной бездонности. Выгладил ветер море - холодным стеклом лежит,
а звезды дрожат и в нем. Давно все замкнулись, дрожат  на  стуки,  не  знают
теперь, кто ломится. И доходит в налетах ветра задохнувшийся крик-мольба:
     - Бу... у... би... ик... Бу... би... ик!!!
     Черною ночью стоим мы в буре,  на  пустыре.  Звезды  дрожат  от  ветра.
Шуркает в черноте, путается у ног, носится-возится беспокойное перекати-поле
-  таинственные  зверюшки.  Пропоротые  жестянки  ожили:  гремят-катаются  в
темноте, воют, свистят и гукают, стукаются о камни. Стонет на ржавых  петлях
болтающаяся дверца сарайчика,  бухает  ветром  в  калеке-дачке...  громыхает
железом  крыши,  дергает  ставнями...  Унылы,  жутки  мертвые  крики   жизни
опустошенной - бурною ночью, на пустыре! Нехорошо их слышать. Темные силы  в
душу они приводят - черную пустоту и смерть. Звери от них тоскуют и начинают
кричать, а люди... Их слышать страшно.
     Когда же этот свист кончится! Воют, воют...
     - А может быть, он ушел за шоссе... забрел от ветра? Стоит где-нибудь в
кустах...
     - Сударь... Сударь... Бубик-Бубик!..
     - Может быть, дверь сам выбил, испугался бури?..
     - Возможно... Он у вас сильный, а  петли...  перержавели,  истерлись...
Ведь замок цел!
     - Дал бы Господь... забрел потише от ветра... пасется...
     Дни пробегала по дорогам, по балкам и за шоссе Марина Семеновна.  Нигде
ни клочочка шерсти, ни крови, ни кишочков. Пропал и пропал Бубик-Сударь.
     И пошел слух по округе и в городке: пропал козел у  Прибытков!  А  отец
дьякон рассказывал на базаре:
     - Было у меня предчувствие странное в тот час, как козлом любовался! Не
могло статься, чтоб уцелел тот козел... капитал при  дороге!  От  Фи-ли-бера
козел... роскошный! Такого козла с собой на кровать класть надо... И до сего
дня полна душа предчувствий тяжких.
     Не ошибся отец дьякон: в тот же день пропала у него корова.
     - Нагадала Марина Семеновна! Вот она, тайная связь событий! В сем  мире
не так все просто. Поискал и махнул рукой.
     - Не преодолеешь. Весной пойду на степь к мужикам, с  семейством.  Хоть
за дьякона, хоть за всякого! а берите. А не примут - пойдем по Руси великой,
во испытание. Ничего мне не страшно: земля родная,  народ  русский.  Есть  и
разбойники, а народ ничего, хороший. Ежели ему понравишься - с нашим народом
не пропадешь. Что ж, - скажу,  -  братцы...  все  мы  жители  на  земле,  от
хлебушка да от Господа Бога... Ну,  правда,  я  не  простое  какое  лицо,  а
дьякон... а не превозношусь. Громок грянул - принимаю от Господа и громок. И
все-то мы, как деревцо в поле... еще обижать зачем же?
     Так подбадривал себя отец дьякон, веселый духом: не боялся ни огня,  ни
меча, ни смерти. Дерево в поле: Бог вырастил - Бог и вырвет.
     И вот, за веру и кротость, и  за  веселость  духа  -  получил  он  свою
корову: нашли привязанную в лесу. Заблудилась, а добрые люди привязали?..
     - Господь привел! - кротко сказал дьякон.
     А Марине Семеновне не привел Господь Бубика. Не домогайся?
     Утихла буря - и воротился дядя Андрей со  степи.  Целый  мешок  принес.
Наменял у мужиков и  сала,  и  ячменю,  и  требушинки  коровьей:  отдали  за
поросенка долг.
     Пришел к ночи, усталый, и  сел  под  грушей.  Марина