упадка и
пустоты и лжи? А где-то вознесшийся черный крест,  заросший...  Вон  он,  не
затеряется: прицепилась  к  нему  портянка,  и  насунутое  горлышко  бутылки
посвистывает-гудит в ветер. Это матросы из Севастополя стреляли здесь в цель
- в бутылку. А  вот  знаменательный  знак  вопроса:  ветром  загнуло-выгнуло
тонкую поросль граба. Недоуменный вопрос - о чем? Я все повырублю  в  балке,
но крест оставлю, горлышко сниму только. Нет, оставлю и горлышко: в  осенний
ветер будет гудеть-выть Крест - само естество живое - в опустевшей  Глубокой
балке. Будет стонать, вопить. А вопросительный знак...
     Я ударом срублю знак: он всегда  заставляет  что-то  решать  и  думать.
Довольно решать и думать! Никаких вопросов! Конец и арфе,  и  канделябру,  и
старику... Змею я кромсаю на кусочки. Никаких намеков!  Пусть  пустота  -  и
только.
     Я вырубаю дубовые "кутюки" - с  визгом  летят  осколки.  Глаз  бы  хоть
выбили... оба глаза... Тьма все накроет. Смотрят на меня  ящерки,  желтобрюх
толстой веревкой медленно уползает с тропки - тихие  жильцы  балки.  С  ними
люблю молчать. Кузнечики  прыгают  на  меня,  ерзают  в  моих  дырьях  -  по
знакомству. И я замираю от изумления, когда  примечу  в  кусту  изможденного
"богомола": в порыжевшей ряске, стоит он на умной  своей  молитве,  воздевая
иссохшие руки-лапки. Не на Крест ли он молится, монах усохший? Или не видит,
что на Кресте - бутылка?!
     Если бы только это: кусты и камни, в камнях и в норах живущее! Но  есть
и еще, другое...
     Я непременно увижу позеленевшую солдатскую гильзу, измятую манерку  или
лоскут защитного цвета,  -  и  все,  залившее  кровью  жизнь,  ударяет  меня
наотмашь. Колышется и плывет балка, текут по ней стеклянные паутины...
     Живут вещи в Глубокой балке, живут - кричат.
     Здесь когда-то - тому три года! - стояли  станом  оголтелые  матросские
орды, грянувшие брать власть. Били  отсюда  пушкой  по  деревням  татарским,
покоряли  покорный  Крым.  Пили  завоеванное  вино,  разбивали  о  камни   и
вспарывали штыками жестянки с консервами. Еще можно прочесть на  ржавчине  -
сладкий и горький  перец,  фаршированные  кабачки  и  баклажаны,  компот  из
персиков и черешни - "Шишман"... Тот самый Шишман, которого  расстреляли  по
дороге. Валялся в пыли, на солнце фабрикант консервов в сюртуке и манишке, с
вырванными карманами, с разинутым ртом, из которого они выбили золотые зубы.
Теперь не найти консервов, но много по балкам и по канавам ржавых  жестянок,
свистящих дырьями  на  ветру.  Одуревшие  от  вина,  мутноглазые,  скуластые
толстошеи били о камни бутылки от портвейна,  муската  и  аликанта  -  много
стекла кругом! - жарили на кострах баранов, вырвав кишки  руками,  выскоблив
нутро  камнем,  как  когда-то  их  предки.  Плясали  с  гиком  округ  огней,
обвешанные пулеметными лентами и гранатками, спали с девками по кустам...
     Славные европейцы, восторженные ценители "дерзаний"!
     Охраняемые Законом, за богатыми письменными столами, с которых никто не
сбросит портреты дорогих лиц, на которых солидно покоятся начатые работы,  с
приятным волнением читаете вы о "величайшем из опытов" - мировой  перекройке
жизни. Повторяете подмывающие слова, заставляющие горделиво биться  уставшее
от  покоя  сердце,  эти  громкие  побрякушки  -  титанические  порывы  духа,
гигантское  обновление  жизни,  стихийные  взрывы  народных  сил,  величавые
устремления осознавшего свою мощь гиганта-пролетариата...  -  кучу  гремучих
слов, проданных за пятак беспардонно-беспутными строкописцами.
     Тоскующие по взлетам, вы рукоплещете и готовы послать привет. Вы  даете
почетные интервью, восхищаясь  и  одобряя,  извиняя  великодушно  частности,
обязательно повторяя, что не ошибается только тот, кто... Ну, понятно.  Ваши
громкие имена, меченные счастливым роком, говорят  всему  миру,  что  все  в
порядке вещей. Благосклонные речи ваши наполняют сердца  дерзателей,  выдают
им похвальный лист.
     Невысока колокольня ваша: с нее не видно.
     Покиньте свои почтенные кабинеты с успокоительным светом приятных ламп,
с тысячами томов, закрывавших золотом переплетов оголенную  сущность  жизни.
Ступайте и досмотрите сами. Увидите не бумагу, засыпанную  словами:  увидите
затекшие кровью живые души, брошенные как  сор.  Увидите  все,  если  только
хотите видеть! Увидите и  самих  дерзателей,  развязно  не  забывающих,  что
императорские -  дворцы,  "роллс-ройсы"  и  поезда,  тонкие  вина  прошлого,
покоящие кресла, поглощающие ковры, белье тончайшего полотна с  несорванными
коронами, посуда с  гербами  чужих  столов,  -  добытое  дерзаньем,  -  куда
приятней  пустых  панелей  бродяжной  жизни;  что  прекрасные  вещи   важнее
прекрасных слов, а славу можно сорвать  и  дерзостью;  что  соблазнительными
речами можно замазать глаза рабам, наглухо забить уши, а для охраны -  можно
нанять штыки.
     Пойдите сами!
     Но не с именем  громким,  на  мир  бряцающим.  Громкому  имени  подадут
покойный вагон-салон,  сладко  баюкающий  качаньем,  пущенный  на  последнюю
корку,  вырванную  у  нищего.  Громкое  имя  пропишут  в  зеркальной   рамке
столичного  Гранд'Отель,  заботливо  сбереженного  про  себя.  Громкое   имя
оттиснут  жирно  в  "известиях"  собственного  завода.  Будут  поить   вином
высочайшей марки, будут кормить телятами в молоке, стерлядями и дичью  лесов
сибирских,  мастерски  изготовленными  лейб-поваром  а-ля  рюсс,  -   такими
деликатесами, которые уже и во сне не снятся миллионам людей  без  имени.  И
покажут гордому имени волшебную панораму... в рамке!
     Нет! Вы дерзните пойти без имени, пойти в недра... И не  глядите  через
куклак. Увидите! Но осторожны будьте: можете упасть в яму.
     Хорошо наблюдать грандиозный пожар с горы, бурю на океане -  с  берега.
Величавое зрелище!
     Пусто, глухо в Глубокой балке, но и  здесь  не  уйти  от  них.  А  если
подняться выше - увидишь белые петли шоссе  на  Ялту.  Стоят  на  бугре  две
палочки, два столба телеграфных. Проволоки на них какой уже год  звенят  все
одно и то же - посылают приказы смерти. Здесь расстреляли на  полном  солнце
только   что   накануне   вернувшегося   с   германского   фронта   больного
юнкера-мальчугана, не знавшего ни о чем,  утомившегося  с  дороги.  Сволокли
сонного, привели на бугор, к столбам, поставили, как бутылку, и  расстреляли
на приз - за краги. А потом опять пили, жрали баранину и спали по  кустам  с
девками. Пьяными глотками выли "тырционал"...
     За кустами граба и дубняка виднеется деревянный шпиль и  красная  крыша
разбитой фермы. Недавно шумела молодостью и силой. Помню благодатных  коров,
бурых и беломордых - Красулек, Полек, томно щурившихся на солнце,  с  ленцой
жующих" когда бойкие бабьи руки позванивали играючи по ведрам. Помню  мудрую
хлопотню, сверкающие бидоны, громыхающие к закату,  когда  черная  таратайка
спускалась с ними, звонко плескавшими. И славных ребяток  помню  -  пузатого
мальчугана-трехлетка, обожженного солнцем  до  черноты,  с  кусищем  пышного
ситного в кулачке - убегающего от кур  с  ревом,  и  круглоликую  голоножку,
играющую с телятами. Я и сейчас еще слышу вязкий и острый дух коровьего пота
и навоза. Что за благодатная сыть! какое море молочное!.. благодатное  какое
солнце!..
     Иссякло море. Согнали  коров  во  всенародное  стойло,  и  усохло  море
молочное...
     Ветром развеяны коровы. Заглохла ферма. Растаскивают ее соседи.  Там  -
пустота  и  кровь.  Там  конопатый  Гришка  Рагулин,  матрос,  вихлястый   и
завидущий, курокрад недавний и словоблуд, комиссар  лесов  и  дорог  округи,
вошел ночью к работнице погибавшей фермы и  недававшуюся  заколол  штыком  в
сердце. Нашли свою мать со штыком проснувшиеся с зарею дети... Пели  по  ней
панихиду бабы, кричали при белом свете с  обиды  за  трудовую  сестру  свою,
требовали к суду убийцу. Ответили бабам - пулеметом. Ушел от суда  вихлястый
курокрад Гришка - комиссарить дальше.
     Куда ни взгляни - никуда не уйдешь от крови. Она - повсюду. Не  она  ли
выбирается из земли, играет по виноградникам? Скоро закрасит все в умирающих
по холмам лесах.
     Я рублю и рублю... Довольно: полон мешок  "кутюков"  дубовых,  довольно
сучьев. Потяну ремнем в гору, потом с горы, потом в  гору...  Солнце  залило
балку, над головой день полный и жарко-жаркий. Сажусь у Креста,  на  камень.
Дремотно зудят цикады. Дремлется на жаре...

        "ИГРА СО СМЕРТЬЮ"

     - Добрый день!
     Я вздрагиваю - лечу как в пропасть. Спал я? Солнце совсем высоко,  а  у
меня еще много дела:  надо  нарвать  листу,  выпустить  курочек;  надо  идти
далеко, к татарину, просить ячменю пять фунтов за проданную рубаху...
     - Кажется, вы спали... Помогу вам нести.
     Стоит под Крестом оборванный человек, чернявый, с опухшим желтым лицом,
давно не бритым,  не  мытым,  в  дырявой  широкополой  соломке,  в  постолах
татарских,  показывающих  пальцы-когти.  Белая  ситцевая  рубаха   подтянута
ремешком, и через дырья ее виднеются желтые пятна тела. По виду - с пристани
оборванец.
     Я  его  давно  знаю:  собрат,  молодой  писатель,  Борис   Шишкин.   Он
присаживается на камень, и мы молчим.
     Почему-то мне особенно тяжело при нем. Тянет на меня жутью. Чуется мне,
что неумолимое стоит за его спиной, стоит-поигрывает -  смеется:  пожмет  за
горло и неожиданно выпустит - ну, дыши! Его судьба необыкновенно трагична. Я
вижу, как она откровенно играет с ним: то - вот отнимает  жизнь,  то  -  вот
нежданно дарует! И - сыграет наверняка. С ним что-то должно случиться. Что -
не знаю. Но  с  ним  что-то  случится...  Когда  я  встречаюсь  с  ним,  мне
становится его жалко и тяжело. Его мечта - он ее не теряет - уйти  хоть  под
землю от этой жизни и отдаться писательству. Я знаю, что он и теперь пишет -
где-нибудь  на  камне,  на  берегу  моря,  в  заброшенном  винограднике,   в
полнолуние - без огня. Между строк на старых  газетах,  чернилами  из  синих
каких-то ягод: не достать бумаги, не купить ни за какие деньги.
     И теперь, в этой балке, он говорит о том же:
     - Если бы очутиться на диком острове, ракушками питаться,  кореньями...
и никого чтобы, хоть бессрочно! только бы не мешали писать... Сколько у меня
тем! Вы знаете... я хочу о другом  писать...  о  детском,  о  таком  чистом,
ясном... а это все так давит!..
     Я знаю, что он талантлив, душа у него нежна и  чутка,  а  в  его  очень
недлинной жизни было такое страшное и большое, что хватит и на сто жизней.
     Он был на великой войне солдатом,  в  пехоте,  и  на  самом  опасном  -
германском фронте. Душою нежный, любовно рассказывавший о травках, он должен
был убивать штыком в брюхо. Он попал в плен на вылазке, три  раза  бежал,  и
три раза его  ловили.  В  побегах  он  переплывал  реки,  блуждал  в  лесах,
хоронился днями в хлебах, шарил в сараях  по  деревням,  умирая  от  голода,
вырывал у детей куски. В последний побег он дошел до  передовых  позиций,  в
ночной обстрел был ранен своею пулей и оказался в немецкой цепи.  Его  чудом
не расстреляли как  шпиона.  Его  подвесили,  в  наказание,  на  столбу,  за
скрученные назад руки, ему "щекотали" скребками ребра до  обморока  и  потом
его опустили в шахты. В шахтах морили голодом. Он раздулся как от водянки  и
едва передвигал ноги, но его заставляли возить вагонеткой уголь.  Но  судьба
поиграла с ним и под землею. Его засыпало взрывом с десятком пленных.  Через
трое суток  его  отрыли  -  единственного  живого:  счастливо  его  прикрыла
опрокинувшаяся тележка. Он с полгода  пролежал  в  больнице  и  воротился  в
Россию при обмене пленных. Он добрался до городка на нижнем Днепре, уже  при
Советской власти, и должен был поступить на службу, - выбрал себе по  сердцу
- подбирал беспризорных детей-сирот. Город взяли казаки,  его  захватили  на
улице с портфелем, признали за комиссара и потащили, но проходивший по улице
офицер узнал в нем  своего  исправного  взводного  по  роте,  на  германском
фронте. Это было, конечно, чудо. Но чего не бывает в жизни! Он перебрался  в
Крым,  где  встретил  свою  семью,  попал  в  армию  добровольцев,   признан
нестроевым и служил в городке, при комендатуре. При отступлении он  не  ушел
за море. Его арестовали большевики и уже  хотели,  раздев  до  подштанников,
гнать на Ялту, где ожидал верный расстрел, как опять  его  спасло  чудо:  он
показал кому-то тощую книжку  своих  рассказов  и  рассказал  историю  своей
жуткой жизни. Пьяный палач глядел на него тупо и повторял: "А,  черт...  его
не берет пуля!, моя - возь-мет!" - Взял  его  за  плечо,  сдавил  крепко  и,
повторив еще раз, жутко: "Моя... возьмет... - оттолкнул бешено: -  Ступай...
к черту!" Он опять поступил на службу - по приказу. Он должен был шарить  по
дачам и, против воли, совестливый и  тихий,  он  отбирал  кровати,  столы  и
стулья, лампы и самовары - для начальства. Он заведовал рабочим клубом, куда
никто не ходил, и политической читальней, из которой не брали книги.  Но  он
был честный работник, ему предложили ответственную должность, ему предлагали
стать коммунистом, но он подал  заявление  о  болезни  и,  наконец,  получил
свободу. Теперь он мог ходить по садам - работать за полфунта хлеба и писать
рассказы.
     - Теперь я свободен! Совсем уйду из  проклятого  городишки...  не  буду
ни-чего видеть, слышать... В скалах  буду  жить.  Солнышко,  да  звезды,  да
море... У нас там ти-хо! За десять верст отсюда.  Пусто  под  Кастелью.  Там
была дача у дядюшки... дядюшка еще в прошлом году в Константинополь уехал, и
мы отхлопотали, как трудовое хозяйство... будем сад обрабатывать. Отец, мать
и я. Братишку на днях от военной службы по чахотке освободили... Посеяли  мы
кукурузу,  виноград  снимем,  заведем  корову...  Заходил  к  вам  на   дачу
проститься, здесь отыскал...
     Он был неописуемо счастлив. Он сидел под "крестом", наклонив  голову  к
коленям, и что-то проглядывал в тетрадке.
     - Буду писать повесть... "Радость жизни"! Я так ее  чувствую  теперь...
Только не этой жизни, а... ласковой... я ее представляю  себе,  как  голубое
небо...
     Он так счастлив, что не может думать. Он только чувствует.
     - Там у нас есть древний Хаос, обвал давний... в камнях - ниши.  Устрою
себе там комнатку, а свет будет  проходить  в  щели,  сверху...  Там  хорошо
писать! А вместо стола будет глыба  из  диорита...  На  будущий  год  посеем
пшеницу. Только бы зиму перебиться! Теперь печем лепешки из желудей... у нас
с прошлого года запасено, но только тошно от них...
     Его опухшее желтое лицо - лицо округи - говорит ясно, что  голодают.  И
все-таки он счастлив.
     - А лучше бы было, пожалуй, тогда уехать... Европа! Ради семьи остался.
Отца, мать жалко было бросать, сестренку... Теперь редко  буду  приходить  в
город...
     Так мы сидим под "крестом", думаем - свое каждый.
     - Да!!.. - вскрикивает он вдруг. - Слышали, что случилось?!
     - Что же случилось? Разве может еще что-нибудь случиться!
     - Убежали! сегодня ночью!..
     - Они... убежали?!! те?!.. Перед глазами круги, шары...
     - Все... все убежали... теперь уж там!  -  показывает  он  на  горы.  -
Из-под самой "мушки"!
     Доктор... провидец доктор! Перед смертью ему  открылось?..  или  ходили
слухи? Но если бы были слухи, не прозевали бы те...
     - Произошло это около часу ночи. В два часа их  собирались  забрать  на
"истребитель"... везти в Ялту. За ними-то и прислали. Ходили слухи, что  они
стали слабеть от голоду - всего по четвертке хлеба да и не  каждый  день!  а
какого хлеба... вы сами знаете. С ними сидел  какой-то  француз,  за  что  -
неизвестно. Он-то и показал на допросе, как все случилось.  А  мне  знакомый
передавал, коммунист. Всю ночь такая каша у них была!.. Будут теперь аресты,
возьмут заложников... Вот как было. Они не собирались бежать  первое  время,
надеялись, что подержат и выпустят. Но когда стали  слабеть  -  решили,  что
хотят заморить их голодом. Что их расстреляют, они не верили. Ведь  объявили
амнистию! Ну, сошлют... И вот как-то узнали, что в  Симферополе  расстреляли
спустившихся с гор "зеленых",  как  и  они,  и  главного  кого-то,  черкеса,
кажется... А то ухаживали и соблазняли службой. Тогда - решили бежать, когда
выведут из подвала. Что их  повезут  сегодня  ночью,  они  не  знали.  Потом
передумали: испугались, что скоро ослабнут так, что не в силах будут бежать.
И вот решили бежать этой ночью! Как раз за час до увоза!.. подумайте - какой
случай! Составили план и бросили жребий, кому собою пожертвовать...  кому  с
часовым схватиться. Ведь безоружные!  Француз  не  тянул  жребия,  отказался
бежать. Верил, что его непременно освободят, неизвестно, за что  схватили...
Француз - и только. Теперь его повезли в Ялту: знал о  побеге  и  не  донес!
Жребий выпал татарину. Они все - там были и русские, и татары, и  чеченцы...
они обнялись  и  поцеловались...  простились  перед  судьбой...  Как  это...
хорошо! Совсем одичали, затравлены... всюду кровь, и... такое братство перед
судьбой! Потом нарочно подняли  шум  в  подвале,  чтобы  выманить  часового.
Вышло, часовой сунулся... Татарин схватил винтовку... тот на него...  они  и
ринулись! сбили наружного часового и пропали.  Ночь  была  темная,  побежали
прямо к горам, рассыпались... захватили винтовку... Наружный поднял тревогу,
убил татарина, заколол. Теперь ответит за  всех  француз.  В  городишке  нет
лошадей, и ночь... а им  все  пути  известны.  Теперь  перевал  даст  знать!
Подпоручик у них лихой!.. Пощады теперь не будет... Все шестеро.
     Я благодарно смотрю на горы, затянувшиеся жаркой дымкой.  Они  уже  там
теперь! Благодатный камень!.. и вы, леса...
     - Коммунисты теперь напуганы, опять перевал отрезан.  И  на  машине  не
сиганешь - обстрел! Все повороты пристреляны. Теперь ночевать боятся,  будут
налеты с  гор.  Квартиры  известны...  понятно,  у  тех  есть  связь,  а  не
нащупаешь...
     Хоть шестеро жизнь отбили! Я  с  любовь  смотрю  на  горы,  благостные,
суровые - покровители храбрых. Храбрых укроют камни. Простая правда у них  -
своя. Храбрыми Бог владеет! Могут быть милостивы - недвижные.  Люди  на  них
живут, укроют люди. Последним куском поделятся. Правда у них -  своя.  Будет
продолжаться борьба, за правду, борьба за душу. И днем, и ночью.  На  глухих
тропках, над  пропастями,  в  орлиных  гнездах,  на  проезжих  дорогах...  С
радостью припадут к ключам светлым, будут слушать чуткую тишину  в  горах...
Чудо могло случиться!
     - Жить интересно все-таки! - восторженно говорит счастливец. - Я хорошо
понимаю, что значит - уйти от смерти! Счастье сознательного рождения...  так
чудесно!
     Пора выходить из балки. Он помогает мне тянуть хворост, взвалил и мешок
с тяжелыми "кутюками". Он переполнен счастьем.
     - Я... сво... боден!! Чудесный сегодня день! Какие  горы!.,  вижу,  как
они дышат, и праздник у них сегодня, воскресенье... я напишу  о  них!  Какие
бывают случаи...
     Я его вижу в последний раз! Ни он и никто не знает, что вот случится...
Детски-наивное лицо его светится таким счастьем. А где-то  плетут  петли,  и
никто не чует, какая спасет от смерти, какая его задавит.
     Так доходим до домика. Нас встречает павлин тоскливым криком - стоит на
воротах, зелено-фиолетово-синий, играет солнцем.
     - Ах, красота какая! Сколько всего рассыпано... бери только!
     И я не чую, что смерть заглядывает в его радостные глаза,  хочет  опять
сыграть. Четыре раза, шутя, играла! Сыграет в пятый, наверняка, с издевкой.

        "ГОЛОС ИЗ-ПОД ГОРЫ"

     Я сижу на пороге своей мазанки, гляжу на море. И  тишина,  и  зной.  Не
дрогнет паутинка от кедра к кипарису. Я могу  часами  сидеть,  не  думать...
Колокола в голове и ревы - голодный шум?.. Красные  клочья  вижу  в  себе  я
внутренними глазами - содом жизни...
     Но вот рождается тонкий и  нежный  звук...  Если  схватить  его  чуткой
мыслью, он приведет с собой друга, еще, еще... и в охватывающей дремоте  они
п