.  Сбитое  ветром  перекати-поле
звонко треплется  по  кустам.  Днем  и  ночью  зудят  цикады,  заводят  свои
пружинки.
     Кастель начинает золотиться. В долине, по ближним горкам, - все  больше
рыжих и красных пятен в подсыхающих виноградниках, по  грабу  и  дубняку.  Я
всякое утро примечаю, как  пятна  всползают  выше,  а  серого  камня  больше
выглядывает  в  лесах:  сохнут  леса,  сквозят.  Крепкой,  душистой  горечью
потягивает от гор, горным вином осенним -  полынным  камнем.  Пьешь  его  на
заре, - и будто чуть-чуть покалывает шампанским. Вино веселое...
     А голая стена Куш-Каи - все та же, все та же  летопись:  пишет  по  ней
неведомая рука. Все вбирает в себя, все видит. Смотришь на ее камень ясный и
думаешь о пустыне... Кругом так тихо... Но знаю я, что во всех этих  камнях,
по виноградникам,  по  лощинам,  прижались,  зажались  в  щели  и  затаились
букашки-люди, живут - не дышат. Ничего же не слышно! Ни выкрика,  ни  стона.
Глядят на осень, а осень делает свое дело - раздевает.
     Я знаю... знаю, как кругом тихо.
     Был я недавно там - бродил по пустой дороге, по берегу. Так, без  цели,
как вьется в ветре перекати-поле. Зевали былые дачи. Густо  сыпали  кипарисы
шишки - бери, не жалко. Пчелы звенели на дикой мяте, готовили зимние  запасы
- маленькие незнайки! Пауки по взгорьям раскинули полотняные навесы, как  от
солнца, а сами дремлют по уголкам, будто поджидающие  по  прохладным  лавкам
заспанные торговцы. Я так все вижу, все  мои  чувства  остры  и  тонки...  Я
чувствую даже камни, могу говорить с пустой дорогой.  Она  мне  рассказывает
очень много... Может быть, я скоро  сольюсь  со  всеми  -  и  откроются  мне
пределы?..
     Я долго стоял у Черных камней, где море пробило себе лазейки, сторожил,
не увижу ли крабика между камнями. Не выползал  крабик.  Зачем  мне  крабик?
Разве он мне что скажет? Это было очень давно, в  сказках  детства...  Тогда
вещие щуки дарили счастье, камни на распутье указывали судьбу, и на могилках
тростинки пели... Это было очень давно, так давно, что никто не помнит...
     Я отдыхал на камне, полоскало мне ноги море. Старик-татарин цапался  по
откосу, с усилием выдирал какую-то сухую траву, - зачем?
     - Селям алекюм!
     - А-а-лекюм! - хрипнул старик, взмахивая рукой, словно  хотел  сказать:
про-пал "алекюм", как все!
     Я шел и шел, выглядывая какой-нибудь ухоженный  татарский  виноградник,
тая в мешочке, под шишками, заплатанную рубаху. Не  даст  ли  татарин-сторож
хоть груш сушеных... Не  попадался  ухоженный  виноградник.  Я  забирался  в
ржавые заросли ажины. Не было на ажине ягод. Не было человека на  дороге.  А
вот целых три человека! Дети...
     Их было трое - две девочки и мальчик. Старшая, лет двенадцати, тревожно
взглянула на меня обведенными синевой, усталыми, ввалившимися глазами, когда
я присел рядом. Двое младших  раскладывали  на  тряпке  обглоданные  бараньи
кости, кусок овечьего сыра и татарский чурек, лепешку.
     - Мунька, убери! - крикнула старшая, кинув на меня быстрый взгляд карим
глазком, и сама по-хозяйски завернула тряпку.
     Пир нежданный! Не скатерть ли "самобранка" эта тряпка? И не  из  сказки
ли эти бараньи кости, и брынза, и чурек пышный - на этой пустой дороге?..
     - Ешьте. Я не возьму, не бойтесь.
     Они на меня косятся. Мальчуган, лет семи, смотрит ощипанным галчонком -
худой, ротастый. Они  все  подсушены  сильно,  но  их  лица  приятно-детски!
красивы даже. У старшей лицо серьезно, тонкие губы  сжаты,  выгнуты  чуть  в
углах - показывают характер. Но почему этот  пир  нежданный?!  и  зачем  эти
разноцветные ленточки?.. В черных волосах старшей - и за ушами, и на плечах,
и по груди, яркие ленточки! Она все время сама оглядывает себя:  красиво!  И
даже  на  замызганной,  в  дырьях,  ситцевой  юбочке   -   всюду   нацеплены
разноцветные ленточки! - Почему ты такая, в лентах? Праздник, что ли?
     Она плутовато усмехнулась:
     - А так... татары нарядили... Татары?! Я еще ничего не понимаю.
     - Да как накорми-ли нас! Всю ночь в кошаре кормили,  и  все  рядили.  А
потом мы заснули. И вином поили, и барашку ели... И еще и домой дали!
     - За что же они тебя вином поили? Татары вина не пьют.
     - А так... поили... - и повела она плечиком и усмехнулась к морю.  -  И
сами пили. И опять приходить  наказали.  У  них  хорошо  в  кошаре,  весело.
Барашки, собаки... Еще катык ели... а они на  своей  зурне  играли...  зурна
называется.
     Слово за слово - она доверчиво рассказала мне свою сказку.
     - Мы из-под "Линдена", Глазковы фамилия. Знаете?! Так вы повыше живете?
Так это у вас павлин... Теперь знаю. А вы мне перышков  дай-те!  ...  Нашего
папашу арестовали, будто корову у Коряка зарезал. А это... -  поглядела  она
на меня, решила что-то и сказала: - Мы не знаем, кто у него  Рябку  зарезал.
Мы с голоду  калеем,  Миша  и  Колюк  убежали  в  горы...  -  вы  никому  не
сказывайте! - братья старшие. А то бы их  Коряк  заканителил.  Камунист  он.
Отплотим ему... как он папашу бил!  Сказать  татарам  знакомым...  Он  через
перевал хо-дил... Хорошо, Колюк покажет!.. - сказала она с детской  злостью,
и у ней задрожали губы.
     - Мы... Коряка... убьем! камнем убьем!..- крикнул галчонок  и  погрозил
кулачком. - Сволочь!
     - У него сундуки ховали... все булзуи... мамаса сказет... -  отозвалась
меньшая.
     - Молчи, дура! - крикнула старшая. - Нос вот утри. Все  зло  от  Коряка
пошло. Стали мы голодать без папаши... Вот  мамаша  и  послала  нас  собрать
шиповник или что попадется... ажину там. Велела повыше в горы идти, а то тут
все погорело. И буковые орешки-пьянки... а такие,  буковые.  От  них  голова
пьяная бывает, если много грызть, а то они жи-ирные, вку-усные! Пошли  мы...
шли-шли... - нет ничего, все пересохло. И через лес прошли, на Яйлу вышли, у
Куш-Каи... Человечьи кости сколько видели...
     - Три кости, вот такие! ... - показал до плеча галчонок.
     - Темно уж стало, а через лес ворочаться опять... Заблудились,  и  есть
хочется, ноги не идут. С утра ничего не ели,  ягоды  только.  Мунька  реветь
стала, не может идти. И Степушка ревет... Что я с ними буду?! И вдруг собака
на нас... громадная овчарка! Как закричим! А тут татары, хлопцы... чабаны! Я
по-ихнему умею хорошо - сказала... Они  и  повели  нас  в  кошару.  Вежливые
такие. Два хлопца. А у них костер, барашки ходят... Стал он меня целовать...
только не безобразие какое, а... понравилась я ему. Невестой  меня  называл,
дурной! - опять усмехнулась девочка и повела головкой. - Мусмэ якши!  Досыта
накормили. Потом сбегал другой, вина принес и  зурну...  и  вот  ленточек...
деревня близко ихняя.  У  старшины  сыновья  они,  бо-гатые!  Больше  тысячи
барашков было, а теперь мало... Потом я спать стала, уморилась. Проснулась к
утру, а они смеются, а на мне все ленточки эти!.. Как  татарку  убрали...  у
них так невест убирают. Так они нас жалели! И с собой  дали,  несем  мамаше.
Велели и еще приходить. Хлопцы очень хорошие.
     Она погладила ленточку на рваной юбке и усмехнулась.
     - Не как наши хулиганы. Пашка вон, под нами  живет,  пошла  на  кордон,
хлебца просить... тоже мамаша послала, а они с ней нехорошо сделали! Она уже
теперь... сами знаете... нарушенная стала! Так все к ним  и  ходит.  На  год
только меня  старше.  Била  ее  мать  -  не  ходи,  дурнак  будет...  а  она
воет-кричит, пойду и пойду! Вот страмота! С голоду подыхать?.. Теперь  какая
гладкая стала!.. А татары вежливые, если бы замуж взял... пошла бы! -  бойко
сказала она, развязано хлопая по земле ладошкой. - Что ж, что чужая вера!?
     Ну, вот и  сказка.  Смотрю  на  нее,  сытую  на  Один  день,  радостную
невесту... Сказать - не ходи в кошару?! Я  не  сказал,  пошел.  Я  тоже  ищу
кошары - татарина в винограднике, продаю заплатанную рубаху. Пустая дорога -
не пустая: писано по ней осколками человечьих  жизней...  Вон  какой-то  еще
осколок...
     Я узнаю подвал у дороги - когда-то ездили за вином. В рыжем  бурьяне  -
заржавленная  машина,  пустая  бочка   липовая   спускает   обручи.   Черная
кошка-выдра зябко сидит на ней - греет  кости.  Трещат  цикады.  Задремывает
пустыня. Не совсем пустыня: на ржавом замке красные печати. Вино -  что  его
там осталось! - идет кому-то...
     Сидит  человек  на  краю  дороги,  под  туями,  накручивает  подвертку.
Мелкоглазый, в рыженькой бороденке, рваный. Прихлопывает по сухой хвое:
     - Сидайте, ваша милось! везде слободно...
     По скрипучему говорку и заиканью я узнаю Федора  Лягуна,  он  живет  по
этой дороге, дальше, - досматривает чье-то покинутое поместье.
     - Утихомирили всех господ,  теперь  слободно...  все  утрудящии  теперь
могут, не возбраняется... - Он нашаривает мой мешок. - Шишечко  собираете...
- хорошо! Для самовара... Только вот чайкю теперь... не каждый в силах...  А
вот у господина Голубева пять фунтов отобрали! А какой был профессор...  сто
сорок  десятин  у  такого  места!..  покосы  какие,  виноградники...   какие
капиталы?!..
     - А что, жив профессор?
     Лягун  смеется.  Рыжеватая  бороденка  смеется  тоже,  а   крапины   на
изможденном и злом лице, веснухи, - пояснели.
     - Жи-вет! До девяноста годов - живет!  Всех  переживет,  на  этот  счет
настойный! Как первые наши приходили, севастопольские... - потрясли. Старухе
его не в чем и в гроб лечь было. Босую клали. Ему не обидно, слепой вовсе. А
кре-пкий! Пришли ваши, добровольные... - он опять за свое,  книги  сочинять!
Про человека изучает, насчет кишков. Не видать ему, так он  на  машинке  все
стучал. Как ни идешь мимо - чи-чи-чи... чи-жить себе, шпарит по своей науке!
А именье ему в свой черед деньгу кует. Ну, и вышла  у  меня  с  ним  ошибка.
Ка-ак  матросики  наши  налетели,  семинут  ко  мне...  потому   я   здешний
пролетарий, законный... "Товарищ Лягун, какого вы взгляду об профессоре? как
нам с им? казнить его либо как?.." А время тогда было  шатовое...  к  какому
берегу поплывешь? Сегодня они,  завтра,  глядишь,  энти  подойдут...  Теперь
закрепились, а  тогда...  Ну,  я,  ваша  милость,  прямо  скажу:  я  человек
прямой... живем мы с женой, вроде как в пустыне, самой  праведной  жизнью...
Скажи я тогда одно-о слово... шабаш! на  мушку!  У  них  разговор  короткий.
Прикрыл! Говорю - я в ихних бумагах не занимаюсь, а, конечно, они  по  науке
что-то в книгах пишут... Беспорядку, я говорю, не замечаю, окроме  как  пять
коров... А сам я, товарищи, говорю, вовсе человек больной,  в  чихотке...  у
меня чихотка трицать пятый год, и самая  кровавая  чихотка!  Дозвольте  мне,
товарищи, одну коровку, черенькая... комолая... А в коровах я понимаю.  Была
у него Голанка, ноги у ней сзаду - так, дугой... Дали! Только я от ее  телка
принял - стельная она была... глядь! мать твою за ногу, энти наскочили! А уж
я в городе сторожу, пронюхал... ихний минносец у пристани вертится!  К  себе
бежать!   Сейчас   корову   за   рога   -   к   нему.   "Здравствуйте,   его
превосходительство! наши опять пришли!  пожалуйте  вам  коровку,  сберег  до
светлого дня! Уж за прокорм что положите,  а  телочек  приставился,  подох!"
Съели мы его, понятно. Сдул с него сена тридцать пудов! Тоже и ему  страшно,
с первого-то дня: может, наши опять наскочут?! Тогда б я с ним,  что  мог!..
Как так-что?! Что ж, что  слепой?  Заговоры  какие...  А  у  него  капиталы!
Отчислил, мол, сто миллионов на угнетение утрудящих, на контриреволюцию!  Вы
что думаете?! Я так могу на митинге сказать... все трепетают от ужасу! Слеза
даже во мне тут закипает!
     Он стучит себя веснушчатым жилистым кулачком в грудь и так впивается  в
мои глаза своими, вострыми, зелеными глазами, дышит  такою  злостью,  что  я
отодвигаюсь.
     - Я, ваша милость, так могу сказать!.. И чахотка может открыться  враз,
до крови... Заперхаю, заперхаю... "До чихотки, -  говорю,  -  могут  донести
нашего брата, как гнетут!" Кого хочу - могу подвести под "мушку". Со мною не
годится зубаться, я человек больной... всегда могу расстроиться! Ну,  он  ни
гу-гу! - про корову. Ла-дно. То-лько это ваши  задрапали  по  морю  -  на-ши
родименькие идут. Я, ни слова не говоря, к нему.  А  он  слепой,  ничего  не
знает, стукает  про  свое!  Всхожу  на  веранду,  где  у  них  лесенка,  под
виноградником... - его делмилосердие не допускает, девица для ухода у  него.
Говорю: допускайте, я их спаситель жизни! Всхожу. "Опять,  говорю,  здрасте,
его превосходительство! позвольте вас с праздничком проздравить, наши  опять
пришли!" Выпрямился так... - он, ведь высо-кий! - а ничего  не  видит.  "Что
тебе,  Федор,  надобно?"  -  "Доверьте  мне  Голанку,  а   то   могут   быть
неприятности. Вы меня знаете, какой я человек для вас  внимательный,  а  мне
молоко прямо необходимо, как я вовсе в скоротечной чихотке... тридцать пятый
год страдаю..."  Дал!  Очень  деликатно,  ни  сло-ва!  Так  мне  благородное
обращение пондравилось, и я им даже от любви сказал: "Вы, -  говорю,  -  его
превосходительство, надейтесь на меня теперь. Я, может быть, бо-ольшую  силу
у них имею, этого никто не может знать!.. ни одного худого слова про вас  не
будет доказано! Заштрахую вас коровкой. Могу даже сказать,  что  коммунистов
прикрывали! Даже почет вам будет!" Ка-ак он вспрыгнет!  "Вон,  -  кричит,  -
с-сукин сын!" Затопотал, так  и  налился,  как  гусь...  руками  нащупывает,
трясется... Я человек прямой, но ежели со  мной  зуб  за  зуб...  ладно!  Ну
скажите!
     Он вглядывается в мои глаза, и в его  зеленоватом  взгляде  я  чувствую
такое, что задыхаюсь, но не могу уйти: я должен все выпить.
     - А если я все знаю?! По инструкции я должен объявлять!  У  коммунистов
свой закон... даже на мать обязан донести по партии! А на эту сволочь всю...
А я каждый божий день в кофейнях был  или  по  базару...  мне  все  офицерье
известно  было,  кто  где  проживал!  кто  что  пожертвовал...  какие   речи
говорили... нами только и крепко все.  А  тут  самый  буржуй,  сто-о  со-рок
десятин у таком месте!.. Ладно. Сейчас в свой комитет. Самого  врага  нашел!
От чихотки гибнем, а никогда молочка  стаканчик!  А  у  самого  семь  коров!
Товарищ Дерябин председатель был, стро-гой, у-у!.. Все отобрать! до  нитки!!
Только что девяносто лет ему, и кто-то из Москвы бумагу написал, а то бы  на
расстрел! Ну, правда, ничего за ним не мог заметить, и ску-пой  был,  ни  на
что рубля не жертвовал. Все отобрали, всех коров. И  машинку  взяли.  Теперь
стучи хоть об стол. А намедни делмилосердие попалась,  змеем  меня  обозвала
и... вот, ей-богу, фигу показала!  Сво-лочь!  Руку  нашли  в  Москве!  Будто
машинку им вернуть хотят... Вернули, для науки ученые  исхлопотали.  Ему  бы
помирать давно, а он...
     - Все на машинке стукает?
     - Старик на-стойный! Нет, со мной нельзя цапаться!  Есть  у  меня  враг
один... ну, да Господь поможет. Будто я поросенка ихнего собакой изорвал!  А
они мою телку  отравить  грозятся...  Я  их  усте-регу!  Вы  изволите  знать
Шишкина? какие это люди?  Борис  ихний  в  добровольцах  был,  приладился...
отвертелся ото всего! Теперь... в камни залезает, чегой-то пишет!.. Я  с  им
много  разов  говорил...  У,  какой  человек  хи-трый!  И  про  меня   будто
сочиняет!.. Не чую?! Да ежели опять ваши верх  возьмут...  что  они  с  нами
исде-лают?! Бежать - не миновать! Я с ими суседи... и  ничего,  от  меня  им
вреду не будет... но я человек больной,  собой  не  владею,  когда  у  меня,
может, полведра чистой крови выхлещет... я каждый час  перед  Господом  могу
предстать, как вот травка... Господь видит! Они меня  выперли  с  дяденькина
сада, господина Богданова... который министром был! а ихний  дяденька  сущий
враг пролетариата, за границу исчезнул! а старик  Шишкин  сам  на  хозяйство
стал, лишил меня доходу... Я десять лет в сторожах у  господ  Коробинцева  и
Богданова служил, мое право законное, а они с  Днепровского  уезду  набегли,
зацапали... хотят корову покупать... На какие капиталы?! - я вас спрошу.  Мы
темных делов этих не допущаем! У них, может, от англичан  огромадные  деньги
для... нападения на пролетарскую  власть?!  А?!  Я  старику  давал  преду...
стережение! Не зубайся! Пущай моя корова гуляет  в  ихнем  месте.  "Самим...
сена ма-ло!" Ла-дно!
     Я слушаю, слушаю, слушаю... Он сильно пьян. Веснухи  на  его  костлявом
лице темнеют, глазки совсем запали - щелочки в огне.
     - Совесть у меня... в груди, а то...  про-пали  Шишкины!  Страшный  суд
теперь... Господь-Справедливец... нам препоручил...
     Он сечет пальцем по рябой ладони и втягивается в мои глаза.  Мне  душно
от гнилого перегара...
     Я больше не хожу по дорогам, не разговариваю ни с кем.  Жизнь  сгорела.
Теперь чадит. Смотрю в глаза животных. Но и их немного.

        "МИНДАЛЬ ПОСПЕЛ"

     Кастель золотится гуще - серого камня больше. Осень идет бойчей  -  где
выкрасит, где разденет. Курлыкают журавли по зорям,  тянутся  косяками.  Уже
свистят по садам синицы.
     Зори - свежей. Небо - в новом, осеннем, блеске голубеет ясно. Ночами  -
черно от звезд и глубокобездонно. Млечный Путь сильней  и  сильней  дымится,
течет яснее.
     Утрами в небе начинают играть орлята. Звонко кричат над  долинами,  над
Кастелью, над самым морем, вертятся через голову - рады они первому дальнему
полету. Парят дозором над ними старые.
     И море стало куда темней. Чаще вспыхивают на  нем  дельфиньи  всплески,
ворочаются зубчатые черные колеса...
     Молодые орлы летают... Значит - подходит осень, грозит Бабуган дождями.
     На ранней заре - чуть серо - приходят ко мне человеческие  лица  -  уже
отошедшие... Смотрят они в меня... Глядят на  меня  -  в  меня,  в  каменной
тишине рассвета, замученные глаза...  И  угасающие  глаза  животных,  полные
своей муки, непонимания и тоски. Зачем они так глядят?  о  чем  просят?..  В
тишине рождающегося дня-смерти понятны и повелительны для меня зовы-взгляды.
Я сердцем знаю, чего требуют от меня они - уже  нездешние...  И  перед  этой
глухой зарей, перед этой пустой зарей, я даю себе слово: в душу  принять  их
муку и почтить светлую память бывших.
     Опять  начинаем...  который  день?  Ступайте,  тихие  курочки,  и   ты,
усыхающая индюшка, похожая на скелет. Догуливайте последнее!
     По краю сада растут старые  миндальные  деревья.  Они  раскидисты,  как
родные ветлы, и уже роняют желтые узенькие листочки. Через поредевшую  сетку
их хорошо голубеет небо.
     Я взбираюсь на дерево, цапающее меня за лохмотья, царапающее  сушью,  и
начинаю обивать палкой. Море - вот-вот упадешь в  него.  И  горы  как  будто
подступили, смотрят - что за чучело там, на дереве, машет палкой?! Чего  они
не видели! Глядят и глядят, тысячи лет  все  глядят  на  человечье  кружало.
Всего видали...
     Миндаль  поспел:  полопался,  приоткрыл  зеленовато-замшевые   кожурки,
словно речные ракушки, и лупится через  щелки  розовато-рябенькая  костяшка.
Густым шорохом сыплется - только поведешь палкой.  Туп-туп...  туп-туп...  -
слышу я сухие дробные голоски. Попрыгивают внизу, сбрасывают  кожурки.  Любо
смотреть на веселое прыганье миндаликов по веткам, на пляску там... - первые
шаги-голоски  ребят  старого  миндального  дерева,  пустившихся  от  него  в
раздолье. Не скрипи,  не  горюй,  старуха!  Коли  не  срубят  -  за  зимними
непогодами снова придет весна, опять  розово-белой  дымкой  окутаешься,  как
облачком, опять народишь, счастливая, потомство!
     Вижу я с миндаля, как у  Вербы,  на  горке,  Тамарка  жадно  вылизывает
рассохшуюся кадушку, сухим языком шуршит. А что же не  слышно  колотушки  за
пустырем, где старый Кулеш выкраивает из железа печки - менять  на  пшеницу,
на картошку?!
     Отстучал положенное Кулеш. Больше стучать не будет.
     Голоногая Ляля  топочет-гоняется  за  миндаликами  -  попрыгали  они  в
виноградник.
     - Добрый день и тебе. Ну, как... едите?
     - Плохо...  Вчера  луковичек  накопали,  крокусов...  Вот  скоро  Алеша
поддержит, привезет из степи хлебца, са-альца!.