.
     Я знаю это. Старший нянькин пустился в  виноторговлю,  контрабандистом.
Поехал с Коряковым затем за горы, повез на степу вино - выменивать,  у  кого
осталось, на пшеницу. Лихие контрабандисты... Ловят их и на перевале,  и  за
перевалом - все ловят, у кого силы хватит. Пала и на степь  смерть,  впереди
ничего не видно, - вином хоть отвести душу. Пробираются по  ночам,  запрятав
вино в солому, держат бутылку наготове - заткнуть глотку,  на  случай.  Хлеб
насущный! Тысячи глаз голодных, тысячи рук  цепких  тянутся  через  горы  за
пудом хлеба...
     - Копали крокусы?.. Бери камушек, разбивай миндальки...
     - Спаа-си-бочка-а!.. ба-альшо-е  спасибочко!..  Хлеб  насущный!  И  вы,
милые крокусы, золотые глазки, - тоже наш хлеб насущный.
     - А Кулеш-то по-мер!.. с голоду помер! - почмокивает Ляля.
     - Да, Кулеш наш помер. Теперь не мучается. А ты боишься смерти?..
     Она поднимает на меня серые живые глазки - но они заняты миндалями.
     - Глядите, над вами-то... три миндалика целых!
     - Ага... А ты, Ляля, боишься смерти?..
     - Нет... Чего бояться... - отвечает  она,  грызя  миндалик.  -  Мамочка
говорит - только не мучиться, а то как сон...  со...  он-сон!  А  потом  все
воскреснут! И все будут в бе... лых рубашечках, как ангелочки, и вот так вот
ручки... Под рукой-то, под рукой-то!., раз, два... четыре целых миндалика!
     Помер Кулеш, пошел получать белую рубашечку  -  и  так  вот  ручки.  Не
мучается теперь.
     Последние дни слабей и слабей стучала  колотушка  по  железу.  Разбитой
походкой  подымался  Кулеш  на  горку,  на  работу.  Станет  -   передохнет.
Подбадривала его надежда: подойдут холода, повезут на степь печки, - тогда и
хлеб, а может, и сало будет! А пока -  стучать  надо.  За  каждую  хозяйскую
печку получал железа себе на печку, - ну, вот и ешь железо!
     Остановится у забора, повздыхает.
     Он - широкий, медведь медведем, глаза ушли под овчину-брови. Прежде был
рыжий, теперь - сивый. Тяжелые  кулаки  побиты  -  свинец-камень.  Последние
сапоги - разбились, путают по земле.  Одежда  его...  какая  теперь  одежда!
Картуз - блин рыжий, ~ краска, замазка,  глинка.  Лицо...  -  сносилось  его
лицо: синегубый серый пузырь, воск грязный.
     - Что, Кулеш... живешь?
     - Помираем... - чуть говорит он, усилием собирая неслушающиеся губы.  -
Испить нет ли...
     Его подкрепляет вода и сухая грушка. С дрожью затягивается крученкой  -
последний табак-отрада, золотистый, биюк-ламбатский! -  отходит  помаленьку.
Много у него на душе, а поделиться-то теперь и не с кем. Со мной поделится:
     - Вот те дела какие... нет и нет работы! А бывало, на лошади за Кулешом
приезжали, возьмись только! На Токмакова работал, на  Голубева-профессора...
на части рвали. Там крышу починять-лемонтировать, тому водопровод ставить, а
то... по отхожей канализации, по сортирному я  делу  хорош...  для  давления
воды у меня  глаз  привышный,  рука  леккая,  главное  дело:  хлюгеря  самые
хвасонистые мог резать... петушков, коников...  андела  с  трубой  мог!  Мои
хлюгера не скрыпят, чу... ют ветер... кру... тются, аж... по  всему  берегу,
до Ялтов. Потому - рука у меня  леккая,  работа  моя  тонкая.  Спросите  про
Кулеша по всему берегу, всякой с уважением... В Ливадии, кто работал? Кулеш.
Миколай Миколаичу, Великому Князю... кто крыл? Самый  я,  Кулеш...  трубы  в
гармонью! Думбадзя меня вином поил, с ампираторского  подвалу!  "Не  изменяй
нам, Кулеш... у тебя рука леккая!" Шинпанского вина подноси-ли! Я на  неделе
два дня обязательно пьянствую, а мне  льгота  супротив  всех  идет,  всем  я
ндравлюсь.  Я  этого  вот...  дельфина  морского  на  хлюгер  резал,  латуни
золоченой... царевны могли глядеть... по... биты, царство  небесное,  ни  за
что! Вот уж никогда не забуду... пирожка мне печатного с царского стола... с
ладонь вот, с ербами!  Такой  ерб-орел!  Боле  рубля;  ей-богу...  яственный
орел-ерб! Орелик наш русский, могущий... И  где-то  теперь  летает!  Ливадии
управляющий... генерал был, со-лидный из себя... велел подать.  "Не  изменяй
нам, Кулеш... у тебя рука леккая!" А вот... дорезался. У-пор вышел...
     Об "упоре" он говорить не любит. А вот прошлое вспомянуть...
     - Сотерну я любитель. Два с полтиной в день, а то три... как ценили! На
базар, бывало, придешь... Ну, и шо ты мне суешь? Да рази ж то  са-ло?  Чуток
желтит - я и глядеть не стану! Ты мне сливошное давай, розой чтобы  пахло...
кожица чтобы хрюпала, а не мыло! Тьфу!
     Плюет Кулеш, головой мотает.
     - Тянет с этого... со жмыху, внутрях жгет. Чистый яд в  этих  выжмалках
виноградных... намедни конторщик помер, кишка зашлась.  А-ах,  вся  сила  из
мене уходит... голова гудет.  Брынза  опять  была.,  шесь  копеек!  Тараньку
выберешь... солнышко  скрозь  видать,  чисто  как  портвейна...  балычку  не
удасть...
     Он всплескивает руками, словно хватает моль, и так низко роняет голову,
что от плешинки за картузом, от изогнувшейся шеи с  острыми  позвоночниками,
от собравшихся - под ударом -  истертых  плеч  -  передается  отчаяние  и...
покорность.
     - Голу-бчики мои-и!.. Сласть-то какую  проглядели...  на  что  сменяли!
Па-дали всякой, соба-чине ради!.. А?! Кто ж это нас подвел -  окрутил?!  Как
псу под хвост... По-няли теперь их, да... Жалуйся поди, жаловаться-то  кому?
Кому жаловались-то... те-то, бывало, жа-ловали... а теперь и пожалеть некому
стало! Жалуйся на их, на куманистов! Волку жалуйся... некому теперь  больше.
Чуть слово какое - по-двал!  В  морду  ливонвером  тычет!  Нашего  же  брата
давют... Рыбаков намедни зарестовали... сапоги поотымали, как  у  махоньких.
Как на море гнать - выдают... как с морю воротился - скидывай!  Смеются!  Да
крепостное право лучше было! Там хочь царю прошение писали... а  тут  откуля
он призошел? а? Говорить  -  его  не  поймешь,  какого  он  происхождения...
порядку нашего не принимает, церковь грабит... попа  намедни  опять  в  Ялты
поволокли... Женчина наша на базаре  одно  слово  про  их  сказала,  подошел
мальчишка с  ружьем...  цоп!  -  зарестовал.  Могут  теперь  без  суда,  без
креста... Народу что побили!.. Да где ж она,  правда-то?!  Нашими  же  шеями
выбили...
     Он просит еще водицы. Пьет и  сосет  грушку.  -  В  больницу,  что  ли,
толкануться... может, предпишут чего в лекарство... В девятом годе, в  Ялтах
когда лежал... легкое было... враспаление, молочко да яичко, а  то  ко-клеты
строго предписали... а подрядчик Иван Московский бутылку  портвейны  принес.
"Только выправляйся, голубчик Степан Прокофьич... не изменяй,  у  тебе  рука
леккая..." Ну, кто мне теперь из  их...  такого  скажет?!  Тырк  да  тырк!..
Власть ва-ша да власть на-ша!.. А и власти-то никакой...  одно  хулюганство.
Тридцать семь лет все работой жил, а тут... за два года все  соки  вытянули,
как черьвя гибну! А-аааа!.. Барашку возьмешь. Ты мне с  почкими  подавай,  в
сальце!.. Борщок со шкварочками... баба как красинькими заправить...  -  рай
увидишь! Семья теперь... все  девчонки!  Не  миновать  -  всем  гулять...  с
камиссарами! Уу-у... сон страшный... Борщика-то бы хоть довелось  напоследок
вдосталь... а там!..
     Не довелось Кулешу борщика поесть.
     Вышел Кулеш со двора, шатнулся... Глянул через Сухую балку на горы: ой,
не доползти на работу - стучать впустую, - когда еще везти на  степу  печки!
Подумал... - и поплелся в больницу. Пошел вихляться по городку, по стенкам.
     Будто все та же была больница - немного разве пооблупилась.
     Сказала ему больница:
     - Это же не болезнь, когда человек с голоду помирает. Вас  таких  полон
город, а у нас и сурьезным больным пайка не полагается.
     Сказал больнице Кулеш: - Та тэперь вже усенародная больница! Та  як  же
бачили, шо... усе тэперь бу-дэ... бачили, шо...
     Посмеялась ему больница:
     - Бачили да...  пробачили!  Полный  пролетарский  дефицит.  Кто  желает
теперь лечиться, пусть и лекарства себе приносит, и харчи должен припасти, и
паек доктору. Не могут голодные доктора лечить! И солому припасти нужно, все
тюфяки порастаскали.
     Тогда собрался Кулеш с силами, нашел слово:
     - У вас... все крыши текут... желоба сорваны на  печки...  Я  с  вас...
дешево... подкормите только, заслаб... язык хоть поглядите.
     Не поглядели ему язык.
     Он оглянул больницу, через туман...  И  -  пошел.  Через  весь  городок
пошел: на другом конце была диковинная больница.  Шел-вихлялся  по  стенкам,
цапался за колючую  пропыленную  ажину,  присаживался  на  щебень.  Пустырем
шатнулся - по битому стеклу, по камню...
     Стояла на пустыре огромная деревянная конура - ротонда, помост высокий.
Совсем недавно рявкала она зычными голосами  на  митингах,  щелкала  красным
флагом, грозила кровью, - хвалила свои порядки. Вспомнил Кулеш сквозь  муть,
вспомнил с щемящей  жутью...  и  -  плюнул.  Потащился  по  трудной  сыпучей
гальке... вдоль моря потащился...
     Синее,  вольное...  играло  оно  солнечными  волнами,  играло  в   лицо
прохладой.
     Кулеш дотащился до синей глади,  примочил  голову,  освежил  замирающие
глаза - окрепнет, может... Замутилось в голове старой, всему покорной.  Стал
Кулеш  на  колени...  Моря  ли  испить  вздумал?  морю  ли  поклониться   на
прощанье?.. Качнулось к нему все море, его качнуло... и повалился он  набок.
И пошел-пополз боком, как ходят крабы, головастый,  сизый...  Тянуло  его  к
дому, скорей к дому... А далеко до дома!
     Спрашивали его встречные - свои трудовые люди:
     - Ты что, Кулеш... ай пьяный?..
     Смотрел на встречных Кулеш, мутный, пьяный от  своей  жизни,  от  своей
красной жизни. Чуть лопотал, губами:
     - На ноги... поставьте... иду... до дому...
     Его поставили на ноги, и он опять  зацарапался  -  до  дому.  У  пустой
пристани взяли его какие-то, доволокли до моста, до речушки...
     - Сам... теперь... -  выдохнул  Кулеш  последнее  свое  слово,  признал
родную свою, Сухую балку.
     Сам теперь!..
     Пошел  твердо.  Доткнулся  до  долгого  забора,  привалился.  Закинулся
головой, протяжно вздохнул... и помер. Тихо помер. Так падает лист отживший.
     Хорошо на миндальном дереве. Море - стена стеной, синяя стена - в небо.
На славный Стамбул дорога, где грузчики  завтракают  сардинками,  швыряют  в
море недоеденные куски... Кружится голова от синей стены, бескрайней... Так,
находит. Надо держаться крепче.
     Виден мне с высокого миндаля беленький городок, рыжие, выжженные холмы,
кипарисы, камни... и  там,  вся  из  стекла,  будто  дворец  хрустальный,  -
кладбищенская часовня... И там-то теперь Кулеш. Только-только сидел под этим
миндальным деревом, рассказывал про борщок с сальцем - и занесло его в  гроб
хрустальный! Ну и прозвище у него - Кулеш! Отметила его жизнь-чудачка: Кулеш
- умер от голода! Полеживает теперь, уважаемый мастер, в  хрустальном  чуде.
Что за глупое человечество! Понаставило хрустальных  дворцов  по  кладбищам,
золотыми крестами увенчало...  Или  уж  хлеба  с  избытком  было?  Вот  и...
проторговалось, и человека похоронить не может!
     Пятый день лежит Кулеш в человечьей  теплице.  Все  ждет  отправки:  не
может добиться ямы. Не один лежит,  а  с  Гвоздиковым,  портным,  приятелем;
живого, третьего, поджидают. Оба постаивали - шумели на митингах,  требовали
себе именья. Под народное право все забрали: забрали и винные подвалы - хоть
купайся, забрали сады и табаки, и дачи. Куда  девали?!  Провалились  и  горы
сала, и овечьи отары, и подвалы, и лошади, и люди... И ямы нету?!
     Шипит раздутый Кулеш в теплице: я-а-а... мы-ы-ы...
     Говорит Кулешу пьяница, старик сторож:
     - Постой-погоди, товарищ... надо  дело  по  правде  делать!  Закапывать
тебя!.. Верно, надо. A то от тебя житья не будет... горой раздуло, шипишь...
А ты меня накормил-напоил? Один-разъединый я  про  всех  про  вас,  сволочей
проклятых! Да где ж это видано, чтобы  рабочий  человек...  ни  пимши  -  ни
жрамши...  у  камне  могилу  рыл?..  По-стой...  Нонче  право  мое  такое...
усенародное!.. сам ты могилки  себе  загодя  не  вырыл...  а  пайка  мне  не
полагается... по-ди-кась, поговори  с  товарищами...  они,  мать  их...  все
начистоту докажут! Ну и... должен я поснять с тебя хочь  покров-саван  и  на
базар  оттащить...  Хлебушка...  плохо-плохо,  а  хвунтика   два...   должен
добыть?.. да винца, для поминка... мотыжка чтоб веселей ходила... А с  тебя,
черт... и поснять-то нечего, окромя  портков  рваных!..  Вот  ты  и  потерпи
маленько. Вот которого сволокут в параде, тогда... за канпанию  и  свалю,  в
комунную...
     И лежит раздутый Кулеш в хрустальном дворце - ждет свиты.
     Рядышком с ним лежит портной Гвоздиков,  по  прозванию  -  Шест-Глиста,
укромно скончавшийся  за  замкнутою  дверкой  убогого  жилища.  Рассказывала
Рыбачиха:
     - Никто и не приметил. Хозяева-татары носом только учуяли... А уж он  в
отделке! Лежит третий день, весь-то в мухах!..  Зеленые  такие...  панихидку
над ним поют...
     Веселая панихида... И  портной  выкупа  не  принес.  Пришел  во  дворец
хрустальный в драных подштанниках, за которые не дадут на базаре и орешка.
     Спи, старый Кулеш... глупый Кулеш, разинутым  ртом  ловивший  неведомое
тебе "усенародное право"! Обернули  тебя  хваткие  ловкачи,  швырнули...  Не
будут они под мухами, на солнце!
     И ты, неведомый никому, Шест-Глиста! И  вы,  миллионами  сгинувшие  под
землю голодным ртом... - про вас история не напишет. О вас ли пишут историю?
Нет истории никакого дела до пустырей, до берегов рек пустынных, до мусорных
ям и логовищ, до девчонок русских, меняющих детское тело на картошку! Нет ей
никакого дела до пустяков. Великими занята делами-подвигами, что  над  этими
пустяками мчатся! Напишет она о тех, что по радио говорят с миром, принимают
парады на площадях,  приглашаются  на  конгрессы,  в  пристойных  фраках  от
лондонского портного, не от тебя, Шест-Глиста! -  и  именем  вас,  погибших,
решают судьбу погибающего потомства. Тысячи перьев скрипят приятное  для  их
уха - продажных и лживых перьев, - глушат косноязычные ваши стоны. Ездят они
в бесшумных автомобилях, летают на  кораблях  воздушных...  Тысячи  мастеров
запечатлевают картины их "отхода" - на  экранах,  тысячи  лживых  и  рабских
перьев задребезжат, воспевая хвалу - Великому! Тысячи венков красных понесут
рабы к подножию  колесницы.  Миллионы  рваного  люда,  согнанного  с  работ,
пропоют о "любви беззаветной к народу", трубы будут играть  торжественно,  и
красные флаги снова застелют глаза вам лестью - вождя своего хороните!
     Спи же с миром, глупый, успокоившийся Кулеш! Не  одного  тебя  обманули
громкие  слова  лжи  и  лести.  Миллионы  таких  обмануты,  и  миллионы  еще
обманут...
     А ведь ты  не  дурак,  Кулеш!  Перед  ямой-то  и  ты  понял.  Перестали
приезжать за тобою на лошади и поить портвейном... но  ты  все  же  надеялся
хоть на хлеб. Кричали тебе хваткие ловкачи:
     -  Завалим  трудящихся  хлебом!  Советская   власть   такие   построила
лектрические  еропланы...  каждый  по  пять  тыщ  пудов  может!  Весь   Крым
завалим!..
     Закрыли тебе глаза - на кровь, крепко забили уши. И орал ты весело, как
мальчишка:
     - Ай да наши! родная власть!..
     Недели прошли и месяцы... Не прилетали аэропланы. Гнали твоих  девчонок
комиссары - нет хлеба! На матерей орали:
     - Ну, и что же?! Ребята ваши! ну, и швыряйте в море!..
     Спрашивал я тебя: - А что же, Кулеш, ваши... аэропланы?
     Ощеривал ты голодные зубы, синеющие десны, в  ниточку  узил  мертвеющие
губы и находил верное теперь, свое слово:
     - Опасаются опущаться... Го-ры... а то - море... Крушения опасаются!
     И жутко было твое лицо.
     Нет, ты не дурак, Кулеш... Ты - простак.

        ""ЖИЛ-БЫЛ У БАБУШКИ СЕРЕНЬКИЙ КОЗЛИК""

     Внизу обобрано - надо забираться выше.
     С высоты миндаля мне видно, как через вытоптанный коровами  виноградник
идет от дачи - Тихая Пристань - близорукая учительница  Прибытко,  с  пустым
мешком за плечами, пощелкивает дощечками на ногах. Идет на промысел.  Она  -
человек стойкий. У ней двое ребятишек-голоножек - Вадик и Кольдик.  Ее  мужа
убили в Ялте, но она не знает: не уехал ли на корабле  в  Европу?  Пусть  не
знает. При ней  и  неутомимая  мать-старушка,  сухенькая,  подвижная  Марина
Семеновна, - с зари до зари воюет на земле  с  солнцем:  отбивает  у  солнца
огородик.
     Я хочу отойти от кружащей меня тоски  пустыни.  Я  хочу  перенестись  в
прошлое, когда люди ладили с солнцем, творили сады в пустыне...
     Тихая Пристань...
     Пустырь был на этом месте -  колючка,  камень.  Приехал  старик  чудак,
отставной исправник, любитель роз и покоя, сказал - да будет! - и выбил-таки
из камня чудесное "розовое царство". Да,  исправник.  Они  тоже  -  немножко
люди. Все, что у него было в кармане и в голове, отдал земле сухой, и вот, к
концу его жизни, она подарила ему свою улыбку - Тихую Пристань.  С  зари  до
зари возился старик с лопатами и мотыгами, с гравием и бетоном,  с  водой  и
солнцем; сажал, прививал и строил, кричал с  рабочими,  которые  воровали  у
него гвозди и даже камень, тысячу раз грозился  все  бросить  и  не  бросал,
исполосовал сердце,  но...  дождался:  сел  на  веранде,  закурил  крученку,
полюбовался - все хорошо зело! И помер. И хорошо сделал, вовремя: выволочили
бы его, старика, из розового сада - а собака-исправник! - и прикончили бы  в
подвале или овраге.
     Погибает "розовое царство". Задичали, заглохли, посохли  розы.  Полезли
из-под корней дикие побеги.  Треснуло  и  осело  днище  громадного  водоема.
Посохли сливы, и вишни, и грецкие орехи,  и  "кальвили";  заржавели-задичали
забытые персидские  деревья.  Треснули  трубы  водоводов,  заросли  хрусткие
дорожки, полез бурьян в виноградник, сели репейники и  крапивы  в  клумбы  -
задушили  нежную  землянику.  Плющи  завили  деревья.  Выползла  из  дубовых
тысячелетних пней кудрявящаяся поросль, держи-дерево дружно с грабом давит и
напирает,  высасывает  соки;  гнездится  садовая  нечисть,  плетет   коконы;
опутывает  и  точит  -  сверлит.  Голубой  цикорий  и  морковник   заполонил
луговинки, перекати-поле забрало скаты,  и  ленивые  желтобрюхи  нежатся  на
ступенях каменных лесенок. Серые жабы ржаво кряхтят ночами  в  зеленой  тине
былого водоема. Дичает Тихая Пристань, год за годом уходит  в  камень.  Уйди
человек - опять пустыня.
     Сухенькая старушка тщетно пытается задержать пустыню: лишь  бы  уберечь
виноградник, огородик...  Мотыгой  и  цапкой  борется  она  с  солнцем  и  с
бурьяном. Воюет с коровами, прорывающими и  рогами,  и  боками  загородку  -
доглодать неоглоданное солнцем. Висят  еще  кое-где  грушки  -  "мари-луиз",
"фердинанд" и "бэра", а пониже бассейна,  по  низинке,  еще  можно  схватить
травы. Но это - самое дорогое место - "козье".
     У Прибытков - слава на всю округу, - чудеснейшая  коза,  вымененная  на
одеяло и вышитую рубаху у  чабана  под  Чатырдагом.  Взращенная  подвигом  и
молитвой. Ну и коза! Четыре бутылки  дает  несравненная  Прелесть!  Вадик  и
Кольдик круглый день рыщут по саду, по балочкам, носят своей козе  травку  и
прутики, всякую кожуру, бобик...
     - Козочка наша! Пле-лесть!
     Стоит коза на колу,  под  грушей,  блаженствует,  узкие  глазки  щурит.
Дремлет-млеет, пожевывает, молоко набирает, бурое вымя наливает, до копытцев
опускает. Не коза - Прелесть.
     Когда, перед вечером, я отыскиваю запропавшую индюшку, меня тянет зайти
на Тихую Пристань - навестить Прибытков. Господи, козу доят! И я  взираю  из
отдаления. Стоит коза - не шелохнется; понимает,  что  великое  совершается:
жует-пожевывает, глазки в блаженстве жмурит. Доит Марина  Семеновна,  нежно,
будто поглаживает, а коза сама помогает - ноги расставила, ход молоку  дает:
все берите! А Вадик и Кольдик подсовывают козе грушки:
     - Плелесть! Плелесть!
     Приятно слушать, как позванивает белая  струйка  в  хрустальный  кувшин
граненый; приятно смотреть, как расте