нега и ночь, а у них... огня не  было!..  Я  сейчас  пойду,
затоплю печурку... а у них... не  было!!  И...  они-таки  победили?!  Какими
силами, Господи, это  чудо?  Твоими,  Господи!  Ты,  Единый,  дал  им  Огонь
Небесный! Они победили им. Я это знаю. Я верую! И они же  его  растопчут.  Я
это знаю. Камень забил Огонь. Миллионы лет стоптаны! миллиарды труда сожрали
за один день! какими силами это чудо?! Силами камня-тьмы. Я это вижу, знаю.
     Синей Кастели нет: черная ночь - пустыня. Храпит из балки, из  темноты,
- конь запаленный дышит? Взрывая снег, у моих ног, из  балки  выкаты  кается
черное: татарин, за ним его черный конь. Хрипит татарин, и  конь  хрипит.  Я
бегу от него к воротам. Татарин бежит за мной...
     - Ты... бери...  нема  люди...  ночь  черный...  Быюк-Ламбат...  йей...
бери... Аллах...
     Я не вижу его лица. Я вижу, как  конь  головой  мотает,  хочет  поводья
вырвать?.. Мотнул и уткнулся в снег. Я вижу парок над ним. Я отмахиваюсь  от
них, от призраков... стараюсь открыть калитку... Держит меня татарин,  рукою
молит... И вдруг...
     - Йей!.. - вскрикивает татарин и чутко всматривается во что-то в балке.
     Я ничего не вижу. Он срыву дергает повод, но конь уснул.  Он  бьет  его
кулаком по шее и кидается в сторону. Бежит и кричит кому-то, кого он видит:
     - Йей! ханым! козяйк... бери... конь!.. Йей!..
     Я напрягаю глаза, не вижу. Кому же кричит татарин? Найдется ли человек,
кто снял бы с него напавший на него ужас? Никого не видно. Бежит за  кем-то,
кричит...
     Я захлопываю калитку и ставлю кол.
     Человек нашелся. Утро принесло весть:  взяли  коня  у  татарина.  Понес
чумовой татарин шесть фунтов хлеба в Биюк-Ламбат. Быть может, спасут коня. А
как же теперь татарин?..
     Говорил в городке дьякон:
     - Дурак татарин! Повали коня, ешь  коня!  Ему  бы  на  месяц  с  семьей
хватило, продержаться... Посоли мясо...
     - А соли-то нет, отец дьякон!
     - Мясо-то прокопти, без соли лопай!
     - А может, ему своего коня жалко было?..
     - Ко-ня жалко?! Как коня жалко,  раз  за  шесть  фунтов  хлеба  отдал?!
Лупоглазый... Жалко?!.. А просто... голову потерял от страху!..  Воистину  -
голову потерял чумовой татарин.

     Три конца

     Снег полежал три дня, тронулся и потек. Плывет грязь в балку. Торчат из
грязи мокрые рога виноградника, иссохшие усы-петли. Испугал снег татарина  -
и плывет. Отрыгнет еще земля травку - прогреет солнцем.
     Помер Андрей Кривой с нижнего  виноградника.  Ходил  после  "ванной"  с
неделю - крякал. Молчал и крякал. Потом прилег. Жаловался - "внутри  ломит".
А помер тихо.
     Помер и Одарюк. Две недели места не мог найти: и ходить,  и  сидеть,  и
лечь - все больно. Жаловался, что "клинья вогнали в поясницу" и  под  сердце
давит. За две недели в  сухенького  старичка  обратился,  глотнуть  не  мог.
Водицы испить просил:  глотнет,  а  принять  не  может.  Кричал  шибко,  как
отходил:
     - Огне-ом... палит!..
     Поглядел на детей, и выкатились из его глаз две слезы. А помер тихо.
     И дядю Андрея выпустили после "ванной". Во  всем  сознался.  Пришел  на
горку, на Тихую Пристань - тихий, как после большой работы. Бродил по  горке
в майском своем  костюме,  почерневшем,  скатавшемся,  -  пищи  себе  искал.
Прознал, что Антонина Васильевна, из пшеничной котловины, корову  со  страху
режет, пришел под вечер и остановился на пороге. Стоял и молчал - тенью.  Не
видела его Антонина Васильевна: рубила в корытце студень. Стоял дядя  Андрей
у притолоки, смотрел, как шипит на плите в корчаге, как  на  белом  сосновом
столе разложены - бурая печень, мозги, а в окоренке шершавой тряпкой коровий
рубец мокнет.
     Повернулась Антонина Васильевна - ахнула: испугалась тени.
     - Что... вы?.. Вы это... дядя Андрей?! Что с вами?..
     - Дайте... за-ради Бога... кишочки...
     Дала ему Антонина Васильевна пригоршню "рубки" - для холодца,  отрезала
и рубца, с ладонь, и ребрышко. Поглядел на нее дядя Андрей плаксиво,  сказал
хрипом:
     - Нутро у  меня  повернуто...  всю  утрибку  мою  поспутало-завязало...
какое-бы... средство?.. Гляжу, а в глазу трусится... упасть боюсь...
     Дала ему Антонина Васильевна перцовки  выпить.  Пошел  дядя  Андрей  по
дачам - за мясорубкой. Нигде не было мясорубки. А зачем голодному мясорубка?
     - А жевать нечем... зубы все растерял... Говорил "евать" и "убы".
     - Где же вы их потеряли-то, так сразу?
     - Так... о камень...
     Проходил с неделю, стало его сгибать. Узнал, что  и  Андрей  Кривой,  и
Одарюк Григорий жить приказали, -  пришел  к  ночи  к  Марине  Семеновне  на
веранду.
     Спросила его Марина Семеновна сурово:
     - Разве вы чего тут забыли?
     - Я тут ничого не забул... -  жалобно  сказал  дядя  Андрей,  как  волк
затравленный.
     Рассказывала про это свидание Марина Семеновна - жалеть не жалела:
     - ...А ветер был, с Чатырдага, холода завернули. А он  стоит  и  стоит,
трясется.
     - Чего вы стоите... сядьте на табурет. Сел он на  табурет,  на  кончик.
Оглянул комнату, все глазами прощупал, и говорит:
     - Одеялы у вас... знаменитыи... найдуть - возьмут.
     А я говорю ему:
     - Вы чего это в узелке держите, куда собрались?
     Сказал, что проститься зайдет с покойником, с  Григорием,  -  четвертый
день все не похоронят. У них и  переночует,  -  дома-то  холодно,  силы  нет
дровец нарубить, от холоду не спится. А поутру в больницу - думает.
     - Очень, - говорит, - у меня все  внутри  ломит,  и  как  огнем  палит.
Может, - говорит, - меня параличом расшибло, снутри! Во мне,  -  говорит,  -
вроде как крыса завелась, грызется.
     - Не от козлиного ли смальца, дядя Андрей? - говорю. Очень меня  досада
одолела - все ему высказать. - Не ел я вашего козлика! Зачем вы так?!
     А не смотрит. А я ему на это:
     - Вы и Тамарку не трогали, и гусей,  -  говорю,  -  и  уточек  моих  не
пробовали... А помните, - говорю,  -  дядя  Андрей,  как  я  вам  в  саду-то
нагадала? Как вот снег упадет...
     Как затрясется! Страшный, как смерть, стал.
     - Будут вас, дядя Андрей, черви есть! Как вы моего козлика, так  и  они
вас... И будет, будет!
     Все во мне поднялось опять, себя не слышу.
     - Я, - говорю, - вчера на вас карты раскидывала, на виневого  короля...
вы! Конец вам вышел! Вот он, конец, и есть!
     - Да я ж, - говорит, - вовсе не виневый... Я... жировый!
     И тут не сознается! Тут уж я прямо не в себе!..
     - Это, - говорю, - жировый-то вы с жиру да смальцу! А вы  черный,  весь
вы черным-черный, как вот... земля! На лице-то у вас... земля выступила!..
     - Видите... - говорит, - уж помираю я, а вы... меня добиваете.
     - А вы, - говорю, - сироток моих добили! Гаснут!
     - Ну, простите, коли так... Не я добил... а нас всех добили...
     И не сказал, а... всхлипнул! Тут мне его жалко стало.
     - Ну, - говорю, - дядя Андрей... я вам простила, а судьба не  простила.
Не от меня это, что помираете... и дня не  проживете,  вижу.  Судьба...  Ну,
вот, хлебца я вам дам... от жалости дам  хлебца...  напоследок  покушайте...
сегодня пекла, три фунта.
     - Отрезала ему кусочек, теплый еще. Так и вцепился.  И...  покрестился,
как из рук хлебушка взял! Так мне это понравилось!.. Душа-то православная...
     Я ему еще дала кусочек -  в  дорогу.  А  ветер  так  и  гремит,  вьюшки
прыгают, страсть Божия. Вот он и другой кусок сжевал, отогрелся. И говорит:
     - Ну, посидел я. Это вы хорошо, мне теперь легко будет...
     И голову опустил. А уж и спать пора давно, двенадцатый час.
     -  Пойду,  -  говорит,  -  к  Настасье,  вдове...  может,  мне   куртку
покойникову надеть займет, а то больно зябко в больницу идти. Я, -  говорит,
- жил самостоятельно, а  вот  как  эта  канитель-то  вся  пошла,  слобода-то
ихняя... как обменили всех...
     За руку простились. Покрестила я его вослед. Что уж...
     Пошел дядя Андрей ночью на мазеровскую дачу. Впустила его  Настасья.  В
свою комнату не допустила, а пусть с покойником ложится. Дала ему  накрыться
рваную куртку мужнину, кожанку.
     Опять на ветер идти? Замерз дядя Андрей в майском костюме из парусины с
кресел исправничьих. Остался. Лежал Одарюк на полу, в пустой комнате бывшего
пансиона, им же обобранного. Ни свечки, ни каганца. Лег дядя Андрей подальше
в угол, узелок в голову, а  кожанкой  накрылся.  А  когда  стало  белеть  за
окнами, надел кожанку и пошел в больницу. Увидала  его  Настасья  -  идет  в
мужникой кожанке, - нагнала на дороге:
     - Снимай, проклятый! Григорья погубил... куртку уворовать хочешь?!
     Сорвала с него куртку да еще по  лицу  курткой.  Видали  люди,  как  на
ветру, на пустой  дороге,  у  миндальных  садов  порубленных,  хлестала  его
обезумевшая  Настасья  по  голове  курткой.   А   он   только   рукою   так,
прикрывался...
     Не дошел дядя Андрей до  больницы.  У  базара,  в  безлюдном  переулке,
присел к забору, в майском своем костюме, загвазданном. Нашли прохожие, а он
только губами двигает. Доставили в больницу. До полудня не  дожил  -  помер.
Так отошли все трое, один за  одним,  -  истаяли.  Ожидающие  своей  смерти,
голодные, говорили:
     - Налопались чужой коровятины... вот и сдохли.

        "КОНЕЦ КОНЦОВ"

     Да какой же месяц теперь - декабрь? Начало  или  конец?  Спутались  все
концы, все начала. Все перепуталось, и мой "кальвиль" на веранде -  праздник
преображения! - теперь ничего не скажет. Было ли Рождество?  Не  может  быть
Рождества. Кто может теперь родиться?! И дни никому не нужны.
     А дни идут и идут. Низкое солнце порою весну напомнит, но светит жидко.
Ему не на чем разыграться: серо и буро - все. Тощее солнце светит,  больное,
мертвое. А к вечеру - новый месяц. А  где  же  полный?  Куда-то  прошел,  за
тучами?..
     Я видел смертеныша, выходца из другого мира - из мира Мертвых.
     Я сидел на бугре, смотрел через городок  на  кладбище.  Всматривался  в
жизнь Мертвых. Когда солнце  идет  к  закату,  кладбищенская  часовня  пышно
пылает золотом.  Солнце  смеется  Мертвым.  Смотрел  и  решал  загадку  -  о
жизни-смерти. Может случиться чудо? Небо - откроется?  И  есть  ли  где  это
Небо? И другое решал - свое. У меня еще крест на шее, а на  руке  -  кольцо.
Отнесу греку, татарину, кому нужно ходячее золото, - бери и кольцо, и крест!
Я останусь свидетелем жизни Мертвых. Полную чашу выпью.  Или  бросить  тебя,
причал последний, наш кроткий домик - с последнею  лаской  взгляда?.,  весны
добиться и... начать великое Восхождение - на Горы? Муку в  себя  принять  и
разделить ее с миром? А миру нужна ли мука?! У мира свои забавы...  Весна...
Золотыми ключами, дождями теплыми, в  грозах,  не  отомкнет  ли  она  земные
недра, не воскресит ли Мертвых? Чаю Воскресения  Мертвых!  Я  верю  в  чудо!
Великое Воскресение - да будет.
     Какое неприятное кладбище! Камень грязный. Чужая земля, татарская.
     Собаки рыскают у часовни, засматривают за стекла. И  сторож  пьяный.  Я
помню его лицо, тупое лицо  могильщика-идиота.  Потянет  с  меня  за  яму...
Нечего взять с меня. А с Ивана Михайлыча потянет...
     Когда эти смерти кончатся!  Не  будет  конца,  спутались  все  концы  -
концы-начала. Жизнь не знает концов, начал...
     Умер старик вчера - избили его кухарки!  Черпаками  по  голове  били  в
советской кухне. Надоел им старик своей миской, нытьем,  дрожаньем:  смертью
от него пахло. Теперь  лежит  покойно  -  до  будущего  века.  Аминъ.  Лежит
профессор, строгий лицом, в белой бородке,  с  орлиным  носом,  в  чесучовом
форменном сюртуке,  сбереженном  для  гроба,  с  погонами  генеральскими,  с
серебряной звездочкой пушистой - на  голубом  просвете.  В  небе  серебряная
звезда! Чудесный символ. Завтра поступит в полную власть - Кузьмы ли, Сидора
- как его там зовут? Кузьма не знает ни звезд, ни "яти", ни  Ломоносова,  ни
Вологодского края; знает одно: надо содрать сюртук, а потом - вали в яму.
     Чужая земля, татарская...
     Да, смертеныш... Я сидел на бугре и думал. И вдруг  -  шорох  за  мной,
странный, подстерегающий. За мною стоял, смотрел на меня...  смертеныш!  Это
был мальчик  лет  десяти-восьми,  с  большой  головой  на  палочке-шейке,  с
ввалившимися щеками, с глазами страха. На  сером  лице  его  беловатые  губы
присохли к деснам, а синеватые зубы  выставили  -  схватить.  Он  как  будто
смеялся ими и оттопыренными ушами летучей мыши.
     Я глядел в ужасе на него - на видение из больного мира.  А  он  смеялся
зубами и качался на тонких ножках, как на шарнирах. Он проскрипел  мне  едва
понятное слово:
     - Д... вай...
     За ним шла женщина, пошатываясь, как пьяная. У живота  ее,  на  усталых
руках лежало что-то, завернутое в тряпку. Она совсем упала на бугорке. Они с
утра уже идут издалека, - верст шесть, - из-за Черновских камней, в город, к
власти. Двое у ней уже померли, теперь кончается маленький, в этой тряпке.
     - А этот еще... красавчик... - говорит женщина про смертеныша,  говорит
издалека, сонно. - Господь послал... галку вчера подшиб.
     - Я... камушком... га... галка... - сонно, пьяно шепчет мне  мальчик  и
все смеется зубами. А глаза в страхе.
     - Скажу... проклятым... убейте лучше... Муж-то мой ихним  был...  семью
бросил... спутался с ихней какой-то, вот эти-то вот...  как  их...  слова-то
голова моя... с нитилигентной... на почте  служил...  хорошо  кушали...  Она
партийка... а я, говорит... ду-ра.... Она начинает выть, как от боли:
     - Петичка... последышек мой...  желанный...  три  годочка...  С  голоду
спится... бужу его: "Проснись, Петичка... за хлебушком пойдем в город..."  А
Петичка мне... "Ах, мамочка... патиньки нада... я са-ало ел... я мя...  а...
со ел..." Гляжу, а у подушечки-то... уголочек... сжеван...
     Я убежал от них в балку. Следил оттуда - ушли ли? Они долго  сидели  на
бугре.
     Да когда же накроет камнем??! Когда размотается клубок?.. Скажут горам:
падите на нас! Не падают... Не пришли сроки? Прошли все сроки, а чаша еще не
выпита!..
     Я кричу странным каким-то существам... - девчонкам?..
     - Что вы?! Зачем?!
     Они ползут от меня,  от  меня  страшного...  я  помешал  им  в  деле...
собирать сухие "тарелки", следы коровьи!..
     Почему же такое пустое море?! Такое тихое  и  -  пустое!  Где  пароходы
чудесных, богатых стран?
     А все еще ходят мимо, все еще проползают через бугор.  Вон  идет  опять
кто-то, снизу, из-под Кастели... Идет ровно, по делу будто.  Стучит  дрючком
по плетню... Кому-то я еще нужен!..
     - Что еще нужно?!.. Теперь не время стучать!.. Ну... что вам нужно?!  -
кричу я какому-то человеку с веселыми  глазами,  с  лицом,  как  у  королька
мякоть, - крепким. "Чего ему нужно, крепкому?"
     - Чи не взнаете... ге! А  Максим-то!..  Да  я  ж  спид-низу...  ге!  Да
молочко же у менэ покуповалы... ге! Ну, як вы... шше не вымерли?! Ге!.. Усих
положуть, як вот... штабелями положуть, а по ним танцувать будут... мов мухи
на гавну... Ге! Погибае народ хрещеный...
     Теперь я его признаю, хитрого мужика-хохла, - из-под  Кастели.  Дрогаль
когда-то, теперь на корове держится.  Такой  хохол  оборотистый,  что  пробы
поставить негде. Наменял у Юрчихи, и где придется, на молоко всякого  добра,
выменял в степи на пшеницу загодя, зарыл в потайное место.  Ходит  рванью  и
громче других кричит - погибаем, мов тараканы на морози!
     - Вот оны... як обкрутылы народ православный... ге! У  хати  с  коровой
сплю, топор под голова да дрючок хороший... заместо жинки... ге!  А  шшо,  я
вас вспрошу... слыхали? Шишкиных усех зарестовалы! Да як  же...  Хведор  вот
заходив, сосид ихний... Лягун. Прямо... ужахается! Нашли  кого!  Оружье  они
ховали... народ убивать хрещеный! Ге! Во  -  подвели-то!  Ужахается  Хведор,
прямо... плаче. Значит, так... С неделю тому, приехали  на  конях...  обыск!
Будто разбоем живуть, с  ружьями  на  шошу  выходят,  в  масках.  Тысь,  все
пертрусили у  них...  не  нашли.  Зараз  в  каминья  полезли!  Хавос  у  нас
называется... там, может, какие тыщи годов прошло, гора  завалилась.  Тут-то
тебэ и есть! две винтовки!! прочищены, смальцем смазаны... Мов  известно  им
було! Зараз нашлы. Сам главный чертяка не найшов бы... с версту Хавос!  Всех
и забрали.
     Словно  сказку   рассказывает   Максим,   и   весело!   Это   Борис-то,
освободившийся наконец от них! Одного только ждавший  -  залезть  в  Хаос  и
писать рассказы! Этот тихий, кроткий счастливец, с которым играла смерть...
     - Да як же ж, Боже мий... усех знаю! Вин, прямо... мов с  иконы  сишел!
тихой вот... мов телушка. Хведор, прямо...  ужахается,  лица  на  нем  нэма.
Прийшов до меня  ранэнько,  кашель  його  замучил,  чихотка  злая.  Говорит,
поручусь за них, отпустят. Ну, старика отпустили, а  этих  в  Ялты  погнали,
сынов. Кто им тут путки ставит... "Хочь они мне телку отравить стращали... -
Хведор-то мни... - а я им вреду не хочу". Рыбаки за Бориса  вступались...  А
энти свое ладють: разберем и на север вышлем! у Харькив! Ге! Они  вышлють...
ге!
     Он стоит и высматривает мое "хозяйство".
     - А курей-то шшо ж не видать?
     - Ушли.
     - На молочко, может, поменяем?..
     - У-шли! Последнюю отдал в добрые руки...
     - Ну, индюшечку уж?..
     - Ушла.
     Он все высматривает. Видит - только деревья, камни...
     - Ну, здоровэньки бувалы. Це гарно, шшо не помэрлы...
     На Север вышлют! От скольких смертей ушел,  а  тут...  Не  может  этого
быть.
     Черная ночь... которая?.. Тихо, не громыхнет ветром. Устали ветры.  Или
весна подходит? Но какой же месяц? Все перепуталось, как во сне...
     Ветер гремит воротами?.. Не ветер...- они, ночные! Где же топор?.. Куда
я его засунул?.. Выменял?!  Что  же  теперь...  пойти?..  Все  стучат.  Сами
войдут...
     Стучат не сильно. Не они это. Кто-то  робкий...  Анюта?  Мамина  дочка!
Анюта не постучит теперь - ушла Анюта. Кому же еще стучать?..
     Пришел высокий, худой старик.  Глаза  у  него  орлиные,  нос  горбатый.
Смотрит из-под бровей, затравленно. Оборванный, черно-седой и грязный. Встал
на пороге и мнется с пустым мешком, комкает его в длинных пальцах.
     - Уж к вам позвольте,  по  дороге  вспомнил.  В  городе  задержался  до
темени, а идти-то еще двенадцать верст...
     Кто он такой?.. Все перепуталось в памяти.
     - Я... отец Бориса, Шишкин. Борис-то все к вам ходил, бывало...
     Он ничего, спокоен и деловит,  только  словно  что  вспоминает  и  мнет
мешок. Чаю у меня нет, но есть кусочек ячменного хлеба.
     - У самих мало... а я, признаться, с утра только водички выпил... ходил
в город нащот вина... три ведра у меня вина...
     Он выщипывает кусочками и жует вдумчиво и все вспоминает что-то.  Я  не
могу его спрашивать.
     - Сейчас иду в городе... сказал мне кто-то... Кашина сына расстреляли в
Ялте...  виноделова.  И  отец  помер  от  разрыва  сердца...  Мальчик   был,
студент... славный мальчик. На войне был с  немцами,  а  то  все  здесь  жил
тихо... рабочие любили... Хорошо. В приказе напечатано...  на  стенке.  Стал
читать... Обоих моих.
     - Что?!
     - Обоих сынов... - сделал он так, рукой... -  как  раз  сегодня...  две
недели. За разбой. Бориса... за разбой!..
     Он сложил мешок вчетверо и стал разглаживать на коленке, лица не видно.
     - Мать одна осталась, под Кастелью... ночью приду. К вам и  зашел.  Как
ей говорить-то?! Этот вопрос очень серьезный.  Я  вот  все...  Как  раз  две
недели сегодня... уже две недели!.. Бориса... за разбой! ..  я  ей  не  могу
говорить.
     Ночь далеко ушла. Я выходил под небо, глядел  на  звезды...  Придешь  -
старик сидит с мешком. А ночь идет.  Я  сижу  у  печки.  Старик  дремлет  на
кулаках. Говорить не о чем, мы знаем вce. Вот уж и  заря,  щели  засинели  в
ставнях. И слышно муэдзина по заре. Он  все  кричит  о  Боге,  все  зовет  к
молитве... благодарит за новый день.
     - Ну, пойду...
     Цветет миндаль. Голые деревья - в розовато-белой  дымке.  В  тени,  под
туей, распуст