ак... если всем не хватает!
     Пошел ты к себе, спустился в свою лачугу... Не пошел к рыбакам своим: у
всех ты позабирал, а теперь и у них пусто. Наелся жмыху и помер. Спокойней в
земле, старик. Добрая она - всех принимает щедро.
     Валит меня  ветром  на  винограднике,  на  лошадиные  кости.  Стоят  на
площадке, на всех ветрах, остатки дачки-хибарки  Ивана  Московского,  -  две
стенки. За ними передохнуть можно. Когда Чатырдаг дышит  -  дышать  человеку
трудно. Смотрю - хоронится от ветра Пашка, рыбак, лихой парень. Тащит  домой
добро - выменял где-то на вино пшеницы, сверху запустил соломки, чтобы  люди
не кляли.
     - Ну, как живется?
     Он ругается, как на баркасе:
     - А-а......... под зябры взяли, на кукане водят!
     Придешь  с  моря  -  все  забирают,  на  всю  артель  десять  процентов
оставляют! Ловко придумали - коммуна называется.  Они  правют,  своим  места
пораздавали, пайки гонят, а ты на их работай! Чуть что - подвалом грозят.  А
мы...- нас шестьдесят человек дураков-рыбаков -  молчим.  Глядели-глядели...
не желаем! Еще десять процентов прибавили.  Запасу  для  себя  не  загонишь,
рыба-то временем ход имеет. Пойдешь в море - ладно, думаешь,  выгрузим,  где
поглуше,  -  стерегут!  Пристали  за  Черновскими  камнями,  только   баркас
выпрастывать принялись, - а уж он тут как  тут!  "Это  вы  чего  выгружаете?
против власти?!" Ах, ты, паршивый! Раза дал... не  дыхнул  бы!  А  за  им  -
стража! Наши же сволочи, красноармейцы, с винтовками из камней лезут! За  то
им  рыбки  дают...  Отобрал!  Да  еще  речь  произнес,  ругал:  пролетарскую
дисциплину подрываете! Комиссар, понятно...
     - Власть-то ваша.
     Пашка сверкнул глазами и стиснул зубы.
     - Говорю - под зябры ухватили! А вы - ва-ша! Всю нашу снасть,  дорожки,
крючья, баркасы - все забрали, в Комитет,  под  замок.  Прикажут:  выходи  в
море! Рабочие  сапоги,  как  на  берег  сошли,  -  отбирают!  Совсем  рабами
поделали. Ладно, не выезжать! В подвал троих посадили,  -  некуда  податься!
Депутата послали в центр, шум сделали... Три  недели  в  море  не  выходили!
Отбили половину улова, а уж ход камсы кончился. Седьмой  месяц  и  вертимся,
затощали. Что выдумали: "Вы - говорят - весь город  должны  кормить,  у  нас
коммуна!" Присосались - корми!  Белужку  как-то  закрючили...  -  выдали  по
кусочку мыла, а белужку... в Симферополь, главным своим,  в  подарок!  Бы-ло
когда при царе?! Тогда нам за белужку, бывало...  любую  цену,  как  Ливадия
знак подаст! Свобода-то когда была, мать их!.. Да раньше-то я на себя, ежели
я счастливый, сколько мог добывать? У меня тройка  триковая  была,  часы  на
двенадцати камнях, сапоги лаковые... от девок отбою не было.  А  теперь  вся
девка у них, на прикорме, каких полюбовниц себе набрали... из хорошего  даже
роду! Попа нашего два раза забирали,  в  Ялты  возили!  Уж  мы  ручательство
подавали! Нам без попа нельзя, в море ходим! Уйду, мочи моей не стало...  на
Одест подамся, а там -  к  румынам...  А  что  народу  погубили!  Которые  у
Врангеля были по мобилизации солдаты, раздели до гульчиков,  разули,  голыми
погнали через горы! Пла-кали мы, как сбили их на базаре...  кто  в  одеялке,
кто вовсе дрожит в одной рубахе, без нижнего... как над людями измывались! В
подвалах морили... потом, кого расстрелили,  кого  куда...  не  доищутся.  А
всех, кто в милиции служил из хлеба, простые же солдатики... всех до единого
расстрелили! Сколько-то тыщ. И все этот  проклятый...  Бэла-Кун,  а  у  него
полюбовница была, секретарша,  Землячка  прозывается,  а  настоящая  фамилия
неизвестна... вот зверь, стерьва! Ходил я за  одного  хлопотать...  показали
мне там одного, главного  чекиста...  Михельсон,  по  фамилии...  рыжеватый,
тощий, глаза зеленые, злые, как у змеи... главные эти трое орудовали...  без
милосердия! Мой товарищ сидел, рассказывал... Ночью - тревога!  Выстроят  на
дворе всех, придет какой в  красной  шапке,  пьяный...  Подойдет  к  какому,
глянет в глаза... - р-раз! - кулаком по морде. А потом -  убрать!  Выкликнут
там сколько-нибудь - в расход!
     Я говорю Пашке: - Вашим же именем все творится.
     Нет, он не понимает.
     - Вашим именем грабили,  бросали  людей  в  море,  расстреливали  сотни
тысяч...
     - Стойте! - кричит Пашка. - Это самые паскуды!
     Мы стараемся перекричать ветер.
     - Ва-шим же... именем!
     - Подменили! окрутили!
     - Воспользовались, как дубинкой! Убили будущее, что  в  народе  было...
поманили вас на грабеж... а вы предали своих братьев!.. Теперь вам же на шею
сели! Заплатили и вы!.. и платите! Вон и Николай заплатил, и Кулеш, и...
     Он пучит глаза на меня, он уже давно сам чует.
     - На Волге уж... миллионы... заплатили! Не проливается  даром  кровь!..
Возме-рится!
     - Дурак наш народ... - говорит Пашка, хмурясь.  -  Вот  когда  всех  на
берегу выстроят да в руки по ложке дадут, да  прикажут  -  море  выхлебывай,
туды-ть твою растуды-ть!.. - вот тогда поймут.  Теперь  видим,  к  чему  вся
склока. Кому могила, а им светел день. Уйду! На Гирла уйду, ну их к ляду!..
     Пашка забирает мешок. Только теперь я вижу, как  его  подтянуло  и  как
обносился он.
     - Пшени-чка-а... Пять верст гнались...
     Голос срывается ветром. Он безнадежно машет и пригибается  от  вихря  к
земле, хватается за рогульки на винограднике, путается за них ногами.
     Дальше, ниже. Вот и миндальные сады доктора. В ветре мальчишки рубят...
а, пусть! Прощай, сады! Не зацветут по весне, не засвищут дрозды  по  зорям.
Шумит Чатырдаг... долло... ййййййй.... - север  по  садам  свищет,  ревет  в
порубках... И море через сады видно... -  погнал  Чатырдаг  на  море  купать
барашков! Визжат-воют голые миндали, секутся ветками, - хлещет  их  Чатырдаг
бичами - до-лоййййй...- давний пустырь зовет, стирает сады миндальные,  воли
хочет. Забился под горку доктор... да жив ли?..
     Ветром срывает меня с тропинки, и я круто срываюсь в балку, цапаюсь  за
шиповник. Вот куда я попал!  Ну,  что  же...  зайду  проститься  -  совершаю
последний круг! Взгляну на праведницу в проклятой жизни...

        "ПРАВЕДНИЦА-ПОДВИЖНИЦА"

     Лачуга, слепленная из глины. Сухие мальвы треплются  на  ветру,  тряпки
рвутся  на  частоколе.  Одноногий  цыпленок  уткнулся  головкой  в  закрытую
сараюшку, стынет - калека. И все -  калечное.  На  крыше  -  флюгер,  работа
покойного  Кулеша-соседа,  -  арап  железный   подрыгивает,   лягает   ногой
серебряной, сапогом: веселенькая работа-дар. Помер Кулеш, и сапожник  помер,
Прокофий, что читал Библию. Остался арап железный лягать сапогом ветер.
     Познал Прокофий Антихриста - и помер. Знаю, как он помер. Все ходил  по
заборам, по пустым окнам - читал приказы, разглядывал печати:  "антихристову
печать" отыскивал. Придет в лачугу и сядет в угол.
     - Ну, чего ты, Прокофья... вон починка! - скажет ему жена Таня.
     - Де-крет! декрет!! - шепчет Прокофий  в  ужасе.  -  Полотенца,  рубахи
приносить велит! Жду, все жду...
     - Ну, чего ждешь-то, глупый? Хоть бы пожалел детей-то!..
     - Знака настоящего жду... тогда!..
     - Измучил ты меня! ...Ну, какого тебе знака еще... Господи!
     - Декрет готовит! Кресты чтобы ему приносили, тогда и печать положит...
слежу...
     Понес Прокофий полотенце - "по декрету". Подал полотенце.
     - А рубахи нету? - спросили. - Рубахи очень нужны шахтерам, товарищ!..
     - По-следняя! - дрогнувшим голосом сказал Прокофий и  приложил  руку  к
сердцу. - А когда крест... снимать будете?
     Его  хотели  арестовать,  но  знающие  сказали,  что  это   сумасшедший
сапожник. Он вышел на набережную, пошел к военному пункту  и  запел:  "Боже,
Царя храни!" Его тяжко избили на берегу, посадили в подвал и увезли за горы.
Он скоро помер.
     Я смотрю на сиротливую лачугу. Вот плетешок на обрывчике - его  работы.
Пустой хлевок: давно проданы свинки, последнее хозяйство.  "Одноножка"  одна
осталась - детям. Две девочки-голоножки возят на ниточках щепки -  играют  в
пароходы. За окошком мальчик грозится сухою косточкой.
     Я хочу повидать Таню. А, вот она. Куда собралась  она  в  такой  ветер,
сдувающий с гор камни? Она стоит на пороге - уже в пути.
     - Здравствуйте. А я за горы, вино менять...
     На ней кофта, на голове ситцевый платок, босая. За спиной - бочонок  на
полотенце, пудовый. На груди, на веревках, перевитые  тряпками  -  чтобы  не
побились! - четыре бутылки. Походное снаряжение.
     Я понимаю, что значит  это  -  "за  горы".  За  полсотни  верст,  через
перевал, где уже снег выпал, она понесет трудовое свое вино, - потащит через
леса,  через  мосты  над  оврагами,  где  боятся  ездить   автомобили.   Там
останавливают проезжих. Там - зеленые, красные, кто  еще?..  Там  висят  над
железным мостом, на сучьях, - семеро. Кто они - неизвестно. Кто их повесил -
никто не знает. Там прочитывают бумаги, выпрастывают карманы... Коммунист? -
в лес уводят. Зеленый? - укладывают на месте. Гражданин? - пошлину  заплати,
ступай. Там волчья грызня и свалка. Незатихающий бой людей железного века  -
в камнях.
     И она, слабенькая, мать Таня, - идет туда. Сутки идет - не  ночует,  не
останавливается, несет и несет вино. Выгадает пять фунтов хлеба. Идет оттуда
с мукой. А через три дня опять - вино, и опять горы, горы...
     - Трудно, да ведь де-ти... Пять раз ходила, в шестой.  Сплю  когда,  во
сне вижу - иду, иду...  лес  да  горы,  а  вино  за  спиной  -  буль-буль...
плещется. Когда идешь - спишь... буль-буль... Ноги обила, а обувку  где  же!
Кормимся...
     Когда-то она жила, как люди, стирала на приезжих. Чисто  водила  детей,
сытенькая всегда была. Прокофий сапожничал, читал Библию и поджидал  Правду.
Пришла - навалила камень.
     - Не обижают на дороге?
     - Всего бывало. Вышли из лесу, остановили. Ну, еще молодая я... "Пойдем
жить в лес с  нами!"  Дети  у  меня,  говорю,  а  то  бы  с  вами  осталась!
Посмеялись, хлебушка дали... Попались добрые люди, страдающих понимают...
     - "Зеленые", что не хотят неволи?
     - А не знаю... - робко говорит Таня. - Один сала кусок сунул. Говорит -
снеси детям... у меня, говорит, тоже дети... А то было, под  городом...  вот
дойду!.. вино у меня отняли... В ногах  валялась...  "Молчи,  -  говорит,  -
спикулянка!" Пошла назад, холодная-голодная,  насилу  добралась...  Спасибо,
татаре в долг опять вина дали.
     Звери, люди - все одинаковые, с лицами  человечьими,  бьются,  смеются,
плачут. Выдернутся из камня - опять в камень. Камней, лесов и бурь не боится
Таня. Боится: потащат в лес, досыта  насмеются,  вино  все  выпьют,  ее  всю
выпьют... - ступай, веселая!
     - Приду - испеку им хлебца. Едят, меня дожидаются, одни...
     Когда-то мальвы в саду цвели,  голуби  ворковали,  постукивала  швейная
машинка. Когда-то она, нарядная, ходила с Прокофием к обедне,  девочек  вела
за ручки, а Прокофий нес на руках наследника.
     - Боюсь - не выдержу. Только судьбу обманываю. Если помощи не  дадут  -
все погибнем.
     Востроносенькая, синеглазая, приветливая,  она  недавно  была  красива.
Теперь - скелет большеглазый, большеглазы и девочки. Спасется,  если  примет
повадившегося заглядывать толстошею-матроса с пункта. Пусть,  хоть  матросом
спасет семью. Все летит в прах, горит.
     - Ну, живите... хлебца я вам порезала, по бумажкам. Христос  с  вами...
Соседка заглядывает когда...
     Прощай, подвижница!
     На меня смотрит девочка, показывает на  щепку:  -  Па...  ла...  ход...
у-у-у...
     Мальчик косточкой по стеклу стучит.
     Ушла Таня. Смотрю на Чатырдаг - ясный-ясный. Там выпал снег.  Туда,  за
его громаду, полезет с бочонком Таня, а он  будет  ее  сдувать.  Будут  орлы
кружиться... А вино - весело за спиной - буль-буль-буль...

        "ПОД ВЕТРОМ"

     Миндальные сады доктора... Надо зайти проститься. Я совершаю  последний
круг, последнее нисхождение. Делать внизу мне нечего: сидеть на горе легче.
     Охлестывает меня ветвями, воет-визжит кругом. Покалывает и прячет синее
море - играют на нем барашки. Белеет  через  деревья  дом  доктора.  Дубовые
колоды вделаны на века. Стены - крепость. Водоемы хранят и в жары студеную -
зимних дождей - воду. Продал доктор свой крепкий дом и перебрался в новый  -
из тонких досок, - в скворешник-гробик.
     А вот и доктор. Он стоит перед домиком, неподвижно, раскинув руки,  как
огородное чучело. Ветер треплет его лохмотья.
     - Ветром занесло к вам... доктор... проститься перед... зимой!
     - Да-да... -  бросает  он  озабоченно,  а  его,  кисель  киселем,  лицо
продолжает смотреть кверху. - Зрение проверяю... Вчера отчетливо различал, а
сегодня шишек не вижу...
     - Ветром посбивало!
     - Вы думаете... Но я и  сучков  не  вижу.  Десять  дней  принимаю  один
миндаль... горький. Нет, оставьте! Я не имею охоты продолжаться. Обидно, что
не кончу работу, потеряю глаза... Заключительные главы  -  "апофеоз  русской
интеллигенции", не успею! Слепну, ясно. Вчера один коллега,  который  каждый
день умеет есть пирожки, прислал пирожок... но такие боли... опиум принял  и
уснул. Перед  утром  видел  ее,  Наталью  Семеновну...  Положила  голову  на
плечо... "Скоро... Миша!" Конечно - скоро. А ведь должен же  быть  хоть  там
какой-нибудь мир, где есть какой-нибудь смысл?! Ибо хотим смысла! И вот, под
опиумом мне все открылось, но... забыл! Два часа вспоминал... а  как  я  был
счастлив! Помню... про "дядюшку" что-то...
     - Как, про "дядюшку"?!
     - Как будто смешно... но... У чeловества, у  нас,  у  нас!  дядюшки  не
было! Такого,  положительного,  с  бородой  честной,  с  духом-то  земляным,
своим... с чемоданчиком-саквояжиком, пусть хоть  и  рыженьким,  потертым,  в
котором  и  книги  расчетные,  и  пряники  с  богомолья,   и   крестики   от
преподобного... и водица святая... и хоро-шая плетка!
     - Не понимаю, доктор!..
     - Может быть, это от миндаля с опиумом? - прищурился доктор хитро. -  Я
про интеллигенцию говорю! Были в ней только...  полюсы,  северный  и  южный!
Стойте, ветра  не  бойтесь...  нам  с  вами  ветер  не  повредит!  не  может
повредить! Один полюс, хоть северный, - "высоты духа"! Рафинад!  Они  только
тем и занимались, что из банкротства в банкротство... и дух испустили! Гнили
сладостно и в том наслаждение получали. Одну и ту же  гнилушку  под  разными
соусами подавали, - какое же, скажите, питание  в...  гнилушке,  хоть  бы  с
фимиамами?! А другой полюс... - плоть трепетная  и...  гну-усная,  тоже  под
соусами ароматными... - дерзатели-рвачи-стервецы! Эти ничего не подавали,  а
больше по санитарной части: все - долой! и - хочу жрать! Но  под  музыку!  с
барабаном! жрать хочу  всенародно  и  даже...  всечеловечно!  А  между  ними
"болть" колыхалась, молочишко снятое! Оно теперь, понятно, сквасилось и... А
"дядюшки"-то и не было! который ни туда, ни сюда! А -  погоди,  малец:  тебя
надо в бане выпарить, голову вычесать, рубаху чистую  на  тебя  надеть,  вот
тебе крестик от преподобного и... букварь! и плетка на  случай!  Ядра-то  не
было! Молочишко-то всю посуду заквасило... Не понимаете?! Aга! Я эту формулу
могу содержанием наполнить на двадцать  томов,  с  историческими  и  всякими
комментариями! В лучшем случае у нас вместо дядюшки-то кузен был! А чего  от
кузена ждать?! Рецептики у кузена всегда больше презервативного  и  ртутного
характера. Он из "Варьете" на две минуты к  бабушке  перед  соборованием,  а
потом к мадам Анго, на утренний туалет, а там к кузине, а  там  пищеварением
занимается, стишками побалует  и  в  клуб  -  друзья  дожидаются  доклад  об
"устремлениях" послушать... И подметки у него всегда протертые! Да, дядюшка!
По нем скоро весь земной шар будет тосковать... ибо уж если ступит -  знает,
куда нога попадет! И в саквояже у него
     всегда свое! И в книжке у него все, до "нищему на паперти  подано  -  2
копейки"! А у кузена больше на манжетке написано - "в  "Палермо"  метрдотелю
5", и не поймешь, как и за что, да и пять ли!
     Он потер глаза и принялся проверять по шишкам.
     - Да, слабеют. Вчера дубовую дверь ночью ломали, лезли... да крепка!  А
окна, как видите, на три аршина, -  предусмотрено!  Так  они  все  мотыги  и
лопаты забрали. Так с культурой! Передком еще тащилась,  а  как  передок  со
шкворня, - задний то стан и налетел - хряп! Ну... звери сломали клетку, змеи
разбили стеклянный ящик...
     Я вижу, как он задыхается от ветра, пригибающего кипарисы,  но  уходить
не хочет и к себе не зовет. Просит стоять за деревом: так не дует.
     - Конечно, отвлеченности теперь страшно утомляют,  но  без  них  нельзя
даже здесь! А теперь обобщения неизбежны, ибо итоги, итоги подводим!  Решать
надо! Вот вчера умер уже семнадцатый! от голода! По... третьего дня в Алупке
расстреляли двенадцать офицеров! Вернулись из Болгарии на фелуге, по  семьям
стосковались.  И  я  как  раз  видел  тот  самый  автомобиль,  как   поехали
расправляться за то, что воротились к родине, от тоски по ней!! Сидел там...
по-эт, по  виду!  Волосы  по  плечам,  как  вороново  крыло...  в  глазах  -
мечтательное,  до  одухотворенности!  что-то  такое  -  не  от  мира   сего!
Героическое дерзание! Он, в каких-то облаках пребывающий, приказал!!!  рабам
приказал убить двенадцать русских героев, к родине воротившихся! Стойте!!  -
подбежал ко мне доктор и схватил за руку... - Чего-то мы  не  учитываем!  Не
все умирают! Значит, жизнь будет идти... она идет, идет уже  тем,  что  есть
которые убивают! и только! в этом и жизнь - в убивании!  Телефоны  работают:
"Убить?"  -  "Убить".  -  "Едем!"  -  "Торопитесь!"  Это  уже  вид   функции
принимает!! Значит, ясно: надо... уходить.
     - А надежда, доктор? А расплата?!
     - Функция! - говорю. Какая  может  быть  тут  надежда?!  А  расплата  -
укрепление функции. Мерси покорно.  Гниение  конституциональное!  Вы  имеете
понятие о газоидальной гангрене? Вы не слышите этого шипенья?! Ну, слушайте.
Почему вчера не были на собрании? Смот-рите, могут и убить! Я вам сейчас...
     Доктор вытащил из какой-то складки заплат  розовенький  листок  бумаги,
затрещавший в ветре.
     - Стой, не дерись... сейчас выпущу... Читайте, на розовеньком-то: "Явка
обязательна, под страхом предания суду  революционного  трибунала!"  Значит,
вплоть до... функции! Я не потому пошел, а... выступал  сам  маэстро!  Н-ну,
хоть маэстро функций! сам товарищ Дерябин! Раньше  парнишка  с  Путиловского
заводу наших профессоров пушил и учителям носы утирал, а  они  улыбались  не
без приятности, а тут сам Дерябин! Все козыри ихние! Чтобы вся интеллигенция
явилась! Она любит "Голгофу"-то, ну,  с  ее  вкусами-то  и  считаются.  Ведь
они-то, центр-то, пси-хологи! Все перепоночки интеллигенции-то знают...  Все
и явились. С зубками больными даже, с катарами... кашлю что было,  насморку!
Они не являлись, когда их на борьбу звали, от Дерябиных-то защищать и  себя,
и... Но тут явились на порку аккуратно, заблаговременно! Хоть и в  лоскутках
пришли, но в очках! некоторые воротнички надели, может быть для  поддержания
достоинства и как бы в протест. Без сапог, но в воротничке,  но...  покорен!
Доктора, учителя, артисты... Эти - с лицом хоть и насмешливо-независимым, но
с дрожью губ. В глазах хоть и тревожный блуд, и как бы подобострастие, но  и
сознание гордое - служение свободному искусству! Кашлянет  по  театральному,
львенком  этаким  салонным,  будто  на  сцене,  и...  испугается   -   будто
поперхнулся. Товарищ Дерябин в бобровой шапке, шуба внакидку, лисья... как у
Пугачева!
     - Но... у него хорьковая шуба...
     - Ну да! У него и хорьковая есть. А тут в лисьей. Фи-гу-ра! Или  мясник
он был, или в борцах работал... а может быть,  и  урядник,  в  хлебном  селе
такие попадаются... широкорылый, скуластый... Наган на стол!  О  просвещении
народа! Что уж он говорил!.. Ну...  Да  ка-ак  зы-кнет!..  -  так  все  и...
"Такие-сякие.... за народную  пот-кровь...  набили  себе  головы  всяческими
науками! Требую!!  раскройте  свои