окроют собой все гулы, и я услышу оркестр... Теперь я знаю музыку снов - не
снов, понятны мне "райские голоса" пустынников -  небесные  инструменты,  на
которых играют ангелы?..
     Поет и поет неведомая гармония...
     ...П-баааа! ...
     Сбил ее в горах выстрел - поймал кого-то? И вот - кровяные клочья...  и
вот они - действующие сей жизни? стонущие, ревущие...
     Белые курочки болью смотрят в мои глаза. Знаю  -  и  в  ваших  головках
шумы, но не уловите тонкий звук, не приведете гармонию. Что вы глядите  так?
тени стоят за вами?.. Что вы, маленькие друзья  мои,  вглядываетесь  в  меня
тоскующими глазами? Не надо бояться смерти... За ней истинная гармония!  Ты,
Жемчужина, не понимаешь, какой и ты чудесный оркестр, - ничтожный, и все  же
- наичудеснейший! Твой черный зрачок, пуговичка-малютка, -  величайшее  чудо
жизни! В этой лаковой точке огромное солнце ходит... миры бескрайние! И море
в твоем глазке, и горы, вон эти, серые, в камне, в дымке... и все на них - и
леса, и звери, и  люди,  стерегущие  по  пустым  дорогам,  притаивающиеся  в
камне... и я, у которого в голове вся  жизнь.  Все  уловишь  своим  глазком,
который скоро уснет, все унесешь в неведомое... А твое  перышко  -  оно  уже
потускнело, но и оно - какая великая симфония! Великий  дал  тебе  жизнь,  и
мне... и этому чудаку-муравью. И он же возьмет обратно.
     Ах, какой был чудесный оркестр - жизнь наша! Какую  играл  симфонию!  А
капельмейстером была - мудрая Жизнь-Хозяйка. Пели свое, чудесное, эти камни,
камни домов, дворцов, - как орут теперь дырявыми глотками по дорогам! Железо
пело - бежало в морях, в горах... звонило по подойникам, на фермах,  славной
молочной песенкой, и коровы трубили благодатной сытью. Пели сады,  вызванные
из дикости, смеялись мириадами сладких глаз.  Виноградники  набирали  грезы,
пьянели землей и солнцем... Пузатые бочки дубов ленивых,  барабаны  будущего
оркестра, хранили свои октавы  и  гром  литавр...  А  корабли,  с  мигающими
глазами, незасыпающими в ночи?!  А  ливнем  лившаяся  в  железное  чрево  их
золотая и розовая пшеница свое пела, тихую песню тихо родивших ее полей... И
звоны ветра, и шелест  трав,  и  неслышная  музыка  на  горах,  начинающаяся
розовым  лучом  солнца...  -  какой   вселенский   оркестр!   И   плетущийся
старик-нищий, кусок глины и солнца, осколок человечий, -  и  он  тянул  свою
песню, доверчиво становился перед чужим порогом... Ему отворяли дверь, и он,
чужой и родной, убогая связь людская, засыпал под  своим  кровом.  Ходил  по
жизни ласковый Кто-то, благостно сеял душевную мудрость в людях...
     Или то сон мне снился, и не было звуков чарующего оркестра? Я знаю - не
сон это. Все это было в жизни.
     Я же ходил и по темным дорогам  Севера;  и  по  белым  дорогам  Юга.  Я
доверчиво говорил с  людьми,  и  люди  доверчиво  отвечали  мне,  и  Христос
невидимо ходил с нами. Чужие поля были мои поля, и далекая песня незнакомого
хутора меня манила.  Шаги  встречного  на  глухой  дороге  были  шаги  моего
товарища по жизни, и не было от них страха. И ночлеги в полях, и  ласковость
родной речи... Правила всем и всеми старая, мудрая Жизнь-Хозяйка!
     И вот - сбился оркестр чудесный, спутались его инструменты, - и  трубы,
и скрипки лопнули... Шум и рев! И не попадись на дороге, не протяни  руку  -
оторвут и руку, и голову, и самый язык из гортани вырвут, и исколют  сердце.
Это они в голове - шумы-ревы развалившегося оркестра!
     Шуршит за изгородью, шипит... будто змеи ползут на садик. Я вижу  через
шиповник - ползет гора хвороста и дерев, со свежими  остриями  рубки.  Шипит
хвостом  по  камням  дороги.  Ползет  гора  хворосту,  придавила   человека.
Останавливается, передыхает - и слышу глухой голос из-под горы:
     - Добрый день...
     Через редкий шиповник я вижу волосатые ноги, в ссадинах, мотающиеся  от
слабости.
     - Добрый день, Дрозд. Свалите пока, передохните. - Нет уж... потом и не
подымешь...
     Это почтальон Дрозд. Почтальон когда-то...  Теперь?..  Какие  теперь  и
откуда письма?!
     Правда, в первый же день прихода завоеватели объявили "сношения со всем
миром".  Пришел  на  горку  пьяный  Павляк,   комиссар-коммунист   недавний,
бахвалился:
     - Установил сношения с  Францией...  с  чем  угодно!  Пу-усть  попишут,
покажут связь... Как мух изловим!..
     Не овладел Павляк с величием своей власти: выпрыгнул  из  окна,  разбил
череп. И прекратились "сношения". Новый начальник,  рыжебородый  рассыльный,
рычит из-за решетки:
     - Че... го-о?.. Никакой заграницы нету! одни контриционеры... мало  вам
пи-сано? Будя, побаловали...
     И вот сложил свою сумку Дрозд и - "занимается по хозяйству".
     Каждый день поднимается он мимо моей усадьбы, с топором, с веревкой,  -
идет за шоссе, за топливом - на зиму запасает. Я слышу его  заботливые  шаги
перед  рассветом.  Нарубит  сухостоя  и  слег,  навалит  на  себя   гору   и
ползет-шипит по горам, как чудище, через балки - и вверх, и вниз. За полдень
проходит мимо, окликнет и постоит: дух перевести надо.
     Это - праведник в окаянной жизни. Таких в городке немного. Есть они  по
всей растлевающейся России.
     При нем жена,  дочка  лет  трех  и  наследник,  году.  Мечтал  им  дать
"постороннее" образование - всестороннее,  очевидно,  -  дочку  "пустить  по
зубному делу", а сына - "на инженера". Теперь... - впору спасти от смерти.
     Когда-то разносил почту по пансионам с гордостью:
     - Наша должность - культурная мисси-я! Когда-то покрикивал весело:
     - Господину Петрову - целых два! Господину агроному... пишут!
     Потом говорил торжественно, в изменившемся ходе жизни:
     - Гражданке Ранейской... по прошлогоднему  званию  -  Райнес!  Товарищу
Окопалову... с соци.. алистическим приветом-с!
     Потом - прикончилось.
     Он с благоговением  относился  к  европейской  политике  и  европейской
жизни.
     - Господину профессору Коломенцеву... из... Лондона!  Приятно  в  руках
держать, какую бумагу производят! Уж не от самого  ли  Ллойд-Жоржа?..  Очень
почерк решительный!..
     Ллойд-Джорджа он считал необыкновенным.
     - Вот так... по-ли-тика! Будто и на  социализм  подводит,  а...  тонкое
отношение! С ним  политику  делать...  не  зевать.  Прямо...  необыкновенный
гений!..
     И пришло Дрозду испытание: война. Растерянный, задерживался, бывало, он
у забора:
     - Не по-ни-маю!.. Такой был прогресс образования Европы, и вот... такая
некультурная видимость!  Опять  они  частных  пассажиров  потопили!  Это  же
невозможно переносить!.. такое озверение инстинктов... Надо всем  культурным
людям сообразить и принести культурный протест... Иначе... я уж не знаю что!
Немыслимо!
     Он ходил в глубокой задумчивости, как с горя. За обедом,  хлебая  борщ,
он вдруг задерживал ложку, ужаленный острой мыслью, и с укоризною взглядывал
на жену. Его четырехугольное, скуластое  лицо  с  мечтательными,  голубиного
цвета, глазами, какие встречаются у хохлов, сводило горечью.
     - Разве не посолила? - спрашивает жена.
     - Так нарушать, прин-ципы,  культуры,  нравственности!  -  с  укоризной
чеканил  Дрозд,  тряся  ложкой  и   расплескивая   борщ   на   скатерку.   -
Европа-Европа! Куда ты идешь?! над бездной ходишь!.. Как ниспровергнуто все,
аж!..
     - Да кушай, Герасим... борщок стынет. Сдалась тебе твоя  Ивропа,  какое
лихо!.. Ну, шшо тэбэ... гроши тэбэ дають?..
     - Гро-ши! Ну, шо ты у полытике домекаешь?  А-ааа...  Правильно  говорит
Прокофий: подходят страшные времена из Апокалипса  Ивана  Богослова...  кони
усякие, и черные, и белые... и всадники  на  них  огненные,  в  железе...  в
же-ле-зе!
     - Зачитал голову твой Прокофий, всем голову морочит. Таня  сказывала...
всех детей на крышу с  собой  забрал  ночевать  и  топор  унес,  чудеса  ему
чудются...
     - Чу-де-са... - с укоризной отвечал Дрозд. - Чудеса  могут  быть.  Если
куль-ту-ра так... ниспровергает, то  обязательно  нужны  чудеса,  и  бу-дут!
От... крове-ние! А почему - откровение?! От...  кро-ви!  Если  такая  кровь,
обязательно будут чудеса! Прокофий чу-ет.  Говорит  как?..  "Не  имею  права
брать за работу деньги, в деньгах кровь. Я тебе сапоги  сошью  -  ты  мне...
хлебушка душевно принеси!" Вот как надо, если по закону духовному...  Это  -
куль-ту-ра! И вот даже Ллойд Жорж!..
     - Сирот и оставит Прокофий твой.
     -  Сирот  должны  добрые  люди  подобрать,  с  любо-вию!  Чего  ты  так
понимаешь? Нужна нравственная мораль! Чем  люди  живы?  Ну?!  Что  граф  Лев
Толстой велит... его вся Европа уважает, как... гения! А в двадцатом веке...
и один дикий инстинкт! А-аааа!..
     Он очень  любит  слова:  прогресс,  культура.  Говорит  -  "прогрес"  и
"референ-дум". Он уважал людей образованных и называл себя... прогрессистом.
Он не разбирался в партиях: он только хотел - "культуры". И  когда  налетели
большевики и стали хватать по доносам, кого попало, схватили и смиреннейшего
Дрозда - "врага народа". То были первые большевики,  матросы,  дикари,  и  с
ними гимназист из Ялты - командиром. Они посадили Дрозда в сарай,  вместе  с
калекой нотариусом  и  Иваном  Михайлычем,  профессором,  которому  на  днях
пожаловали пенсию - по фунту хлеба в месяц. Две ночи сидел  Дрозд  в  сарае,
ждал расстрела. Спрашивал "господ":
     - За что?! Политикой не занимался, а только разве про культуру. Скажите
речь им... про культуру и мораль! обязательно скажите! просветите темных!..
     В сарай совались матросьи головы:
     - Что, господа енералы?!. Сегодня ночью рыб кормить  будете  господским
мясом...
     - Хорошо, братцы... Один Господь Бог и в смерти и в животе волен, а  ты
только Его орудие... помни и не гордись! Может, для твоего  вразумления  так
дано...  каяться  потом  будешь!  Ну,  ладно,  все  едино...  Ну,  мы  пусть
генералы... хорошо... - покивал им  Иван  Михайлыч,  -  хотя  ты,  друг  мой
глупый, правой руки от левой не отличишь,  а  в  политику  полез.  Тебе  бы,
дурачку, на корабле плавать да с немцами воевать, Россию нашу  оборонять,  а
ты вон винцо потягиваешь  чужое  да  охальничаешь!  А  зачем  вот  трудового
человека, почтальона, убить хотите? У него детки малые  на  руках  мозоли...
Креста на вас нету!..
     - А не твоего ума дело,  старый  черт...  разговорился!  Ужо  с  рыбами
поговори, дворянская кость!  по  праздникам  кладешь  в  горсть,  по  будням
размазываешь?..
     Не стерпел Иван Михайлыч обиды, схватил  через  дверь  костлявой  рукой
матроса за синий воротник, - обомлел даже матрос от такой дерзости,  крикнул
только:
     - Пу... сти... по-рвешь, черт!.. чего сдурел?..
     - Как - чего? Да я сам вологодский, как ты... православный!
     - Как так?! Ужли  и  ты  вологодский?!  -  обрадовался  матрос,  и  его
широкое, как кастрюля,  дочерна  загорелое  лицо  раздвинулось  еще  шире  и
заиграло зубами. - Как же не вологодский? Говору своего  не  чуешь?  Смеются
как про нас!.. "Ковшик менный упал на нно... оно хошь и досанно, ну да ланно
- все онно!"
     - Ах, шут те дери... верно-прравильно! Ну, старик... наш,  вологодской?
Покажься мне... - радовался матрос, захватывая Ивана Михайлыча за  плечи.  -
Правильный, наш! А... стой! Уезду?!
     - Чего там - стой... ну, Усть-Сысольскова уез-ду... ну?!
     - Ка-ак так?! И я тоже... Ус... сольскова? Н-ну... де-лааа...
     - Я сам земельку драл да в школу бегал... да вот и  профессор  стал,  и
книжки писал... и опять могу землю драть, не боюсь! А чего вы этого человека
забрали, топить сбираетесь?..
     - За-чем... мы его на расстрел присудили, за снисхождение...
     - Да вы, головы судачьи, глаза-то сперва мылом промойте...
     - Да ты чего лаешься-то, не боишься ничего, старый черт?!
     - Говорю - вологодской, весь в тебя! А чего мне бояться-то, милой? Я уж
одной ногой давно во гробу стою... а вы вот,  видно,  сами  себя  боитесь  -
мальчишку-молокососа себе за командира выбрали, стариков убивать! Да его еще
за уши рвать нужно... я ему, такому, двойки недавно за диктовку ставил... Вы
с него, сопляка, штаны-то поспустите да поглядите: задница, небось,  порота,
не поджила!.. Дергал нотариус старика - ку-да! А тут еще подошли матросы.  И
уж что ни говорил им ялтинский гимназист, как  ни  взывал  к  революционному
самосознанию и партийной дисциплине, вологодский матрос взял верх.  Выпустил
из сарая всех:
     - Ну вас к лешему!
     То было другое  время  -  другие  большевики,  первые.  То  были  толпы
российской крови, захмелевшей,  дикой.  Они  пили,  громили  и  убивали  под
бешеную руку. Но им могло вдруг открыться, путем нежданным, через  "пустяк",
быть может, даже через одно меткое слово, что-то такое, перед чем  пустяками
покажутся слова, лозунги и программы, требующие неумолимо  крови.  Были  они
свирепы, могли разорвать человека в клочья, но они неспособны были душить по
плану и равнодушно. На это у них не хватило бы "нервной силы"  и  "классовой
морали". Для этого нужны были нервы и  принципы  "мастеров  крови"  -  людей
крови не вологодской...
     И вот ни в чем не повинный Дрозд получил избавление от смерти.  Получил
- и умолк навеки. Он уже не говорил о культуре и прогрессе. Он  -  как  воды
набрал, и только глаза его, налитые стеклянным  страхом,  еще  что-то  хотят
сказать. Даже о погоде он  не  говорит  громко  и  не  кричит,  как  бывало,
размахивая газетой:
     - Замечательная телеграмма! Рака нашли!.. Немец сывротку открыл!
     - Планету новую отыскали! Как-с? Да, комету... Звезду  пятой  величины!
пя-той!!
     В войну его мучил Верден. Он не спал  ночами  и  что-то  выглядывал  по
карте. Бежит, бывало, газетой машет:
     - Отби-ли! ...семнадцатый  штурм-атаку!  Геройский  дух  французов  все
смел... к исходному положению! к исходному!!..
     И все это кончилось - и Верден, и дух... И Дрозд умолк.
     Вот он стоит под придавившей его горою. Ноги сочатся кровью, словно его
полосовали ножами. Подсученные штаны в дырьях. Из-под  горы  высматривает  с
натугой бурое, исхудавшее, взмокшее лицо - мученика лицо!
     - Физический сустав совсем заслаб...  -  таинственно  шепчет  Дрозд.  -
Питание... ни белков, ни желтков! Как-с... да, жиров! Бывало, двадцать  пять
пудов с подводы принимал... разве крякнешь только. Курей водил...  Дите  там
заболеет - курячий бульон жизнь может воротить! Соседи всех  курей,  как  бы
сказать... дискредитировали... Последнего  кочетка  сегодня  из-под  кадушки
вынули! Как уж хоронил... Наш народ... - его голос  чуть  шелестит,  -  весь
развратный  в  своей  психологии...  Как-с?  Понятно,  надо  бы  на  родину.
Катeринославский я. Племянник пишет - хлеба мне пудов пять  приготовил...  а
как доставишь? Поехал - то сыпняк, а то ограбили. А совсем собраться  -  все
бросай! А ведь  усякой  стаканчик,  сковородка...  сами  понимаете,  задаром
отдать надо - ни у кого нет средств. Библиотека тоже у меня... - пудов... на
пять наберется! погибнет вся моя культура... - шепчет и шепчет Дрозд, глядит
испуганно.
     - Да, плохо, Дрозд.
     - Позвольте, что я вам хочу сказать... Вся ци-ви ...ли-зация приходит в
кризис! И даже... ин-ти-ли-генция! - шипит он в хворосте, глядит пугливо  по
сторонам. - А ведь как господин Некрасов говорил: "Сейте  разумное,  доброе,
вечное! Скажут спасибо вам бесконечное! Русский народ!!"... А они у стару-хи
крадут! Все позиции сдали - и культуры, и морали. К примеру,  старушка  подо
мной живет, - Наталья Никифоровна, - может, знаете... блюла приют для сирот,
которые от педагога Тихомирова, для народных, учителей... и на старости  лет
ей куска хлеба не положено! И вот один образованный интеллигент  сжалился...
Да, как! "Я, - говорит, - вам паек добуду. Это безобразие,  такому  человеку
погибать! тогда все ниспровергнуто!" Побежал к  докторам  стыдить:  старушка
святая погибает в голодной смерти! не уйду, покуда не. отчислите! Отчислили.
Загреб все сладости, - к старушке. "Исхлопотал! Молитесь за меня!" Заплакала
старушка: угодник Божий объявился! Выдал ей четверку сахару, с рисом смешал,
мучки фунтик... Четвертую ей часть пайка, а сам себе все кашку рисовую варил
на сахаре! Люди усе дознали. Прибег к старушке:  "Недоразумение!  Я  вас  не
покину, но чтобы компромисса не было для меня... а то как дознают  -  и  вас
под суд за незаконное получение, и докторов  в  подвал  посадят!"  Заплакала
старушка. "Уйдите от меня, я змеев боюсь!" А ведь он шу-бу на меху  имеет  и
золотые запонки, с часами! Усе так! Ну, поеду с горки, теперь я - дома...
     - Слыхали, Дрозд... бежали сегодня ночью!
     Дрогнула гора, хвостом заерзала... -  Ка-ак?!..  те?!.,  быть  того  не
может!..
           Он смотрит в ужасе. Он не говорит, а дышит, и глаза его скосились в сторону. Ни души кругом, никто не слушает.
     - Не распространяйте,  Бо-же  сохрани!..  -  шепчет-шелестит  он,  возя
хвостом. - Тут такое может... А верно?.. Та-ак... Ну, поехал...
     Шипит шага два и останавливается - лицом на море. Шепчет:
     - А дозвольте вас спросить... Как же теперь... Ллойд-Жорж?..
     - То есть... что вы хотите знать, Дрозд?
     Гора молчит,  раздумывает  -  все  к  морю.  Потом  хвост  ее  медленно
заворачивается с шипеньем, словно и он все  думает,  Дрозд  приближается  ко
мне, и опять - чуть слышно:
     - Так, вообще... существует?!..
     Он согнулся под тяжестью горы, вытягивает, как черепаха, бурое лицо,  и
смотрит вывороченными с натуги, кровяными глазами. Пытает ими.
     - Это на том свете, Дрозд. Все это - было.
     - Значит... по-мер?!
     - Жив. И с аппетитом кушает бифштекс и запивает портером.
     Дрозд смотрит с ужасом.
     - По... ртером?!..
     Какой-то жуткий намек улавливает он в этом слове.
     - Да, портером. Знайте, Дрозд: каждый народ имеет  своих  радетелей.  И
они... умеют так говорить и действовать, что,  поговорив  о  человечестве  и
высоких цепях, в результате  они  приобретают...  для  своих,  лишнюю  бочку
портера! Вы понимаете?..
     - Тце-це-це-це... - пощелкивает языком Дрозд. - Да-аааа...
     Он совсем валится на шиповник и упирает измученные глаза в мои.  Шепчет
в страхе:
     - А мы-то, дураки... Да  без  нас  немцы  бы  их  еще  в  четырнадцатом
сглотали!.. Вот так... оберну-ул!..
     - Бифштекс и портер! А у нас... Так-то, милый  Дрозд!..  И  ни-кому  не
нужны. И сами виноваты! Он испуган насмерть. Он вертит шеей.
     - А ведь как Европа... какую куль-ту-ру сеяла! А?! И сам  Ллойд-Жорж...
я читал усе  его  слова...  до  слез!  Ну,  теперь  все  пропадет...  Герцен
замечательно пишут: Россия пропадет -  все  пропадет!  И  правильно  говорит
Прокофий... от-кровенно! От... кро-ви.
     И он уходит, праведник на кладбище нашем.
     Праведники... В этой умирающей щели, у засыпающего моря,  еще  остались
праведники. Я знаю их. Их  немного.  Их  совсем  мало.  Они  не  поклонились
соблазну, не тронули чужой нитки, - и бьются в  петле.  Животворящий  дух  в
них, и не поддаются они  всесокрушающему  камню.  Гибнет  дух?  Нет  -  жив.
Гибнет, гибнет... Я же так ясно вижу!
     А там... где нет миндальных садов, блистающего моря и этого  смеющегося
солнца, пирующего на кладбище? Там - как?..
     Я смотрю на Север,  за  Чатырдаг  синеющий...  Россия,  яблочные  сады,
поля... Если бы очутиться там, далеко-далеко от  развалившихся  городов,  от
деревень погибающих... Все идти, идти... Вот луга, росистые  луга,  к  ночи.
Какая свежесть! какою нежностью дышат дали! Обещают - чего ни пожелаешь. Так
бывало... Теперь?.. Что это - темными шапками по  лугам?  стога  ли?  Гнилые
стога - прорезанная сила. Сойти с дороги  -  и  провалиться...  Может  быть,
тихий сон навеют поля ночные, накаркают вороны на рассвете...

        "НА ПУСТОЙ ДОРОГЕ"

     Сентябрь отходит. Затихли ветры осеннего равноденствия - жару сбили.  В
эту пору погода суха,  мягка.  Воздух  прозрачен,  тонок.  И  звонко  все  -
сухо-звонко. Выгоревшие скаты скользки и  жарко  блещут.  Кузнечишки,  сухая
мелочь, вспыхивают по  ним  серыми  брызгами