я над Виноградной балкой - в дневном салоне.
     Эй, фотограф! бери в аппарат: картинка! Кто эти двое на краю балки? эти
чучела человечьи? Не угадаешь, заморский зритель, в  пиджаках,  смокингах  и
визитках, бродящий беспечно по авеню, и штрассам, и стритам. Смотри, что  за
шикарная обувь... от Пиронэ, черт возьми! от поставщиков короля  английского
и президента французского, от самого черта в  ступе!  Туфли  на  докторе  из
веревочного половика, прохвачены  проволокой  от  электрического  звонка,  а
подошва из... кровельного железа!
     - Практичная штука, месяц держит. На постолы татарские не могу сбиться,
а все мои "европейские" сапоги и ботинки... тю-тю!  Слыхали  -  все  у  меня
изъ-я-ли, все "излишки"?.. Как у нас раздевать умеют!, ка-ак у-ме-ют!..  что
за народ спо-собный!..
     Я слыхал и другое. Отняли у доктора и полфунта соломистого хлеба,  паек
из врачебного союза.
     - Да, кол-ле-ги... Говорят коллеги, что  теперь  "жизнь  -  борьба",  а
практикой я не занимаюсь! А "нетрудящийся да не ест"! И апостола за бока, на
потребу если...
     Он смотрит совсем спокойно: жизнь уже за порогом. Совсем белая,  кругло
подстриженная бородка придает его  стариковскому  лицу  мягкость,  глазам  -
уютность. Лучистые морщинки у глаз и восковой  лоб  в  складках  делают  его
похожим на древнерусского старца: был  когда-то  таким  Сергий  Преподобный,
Серафим Саровский... Встреть у монастырских ворот - подашь семитку.
     Доктор немного странный. Говорят про него -  чудашный.  Продал  недавно
участок миндального сада с хорошим домом, выстроил  себе  новый  домик,  "из
лучинок", а остаток денег выменял на катушки ниток, на башмаки и на платье.
     - Ведь деньги скоро ничего не будут стоить! И вот, у  него  отняли  все
катушки, все штаны и рубашки - все  "излишки".  В  этом  году  он  похоронил
старуху няньку, сумасшедшего сына Федю и жену - недавно. - Наталья Семеновна
моя всегда была строгая вегетарианка, и вот, цингой заболела. Последние  дни
- все равно, думаю, опыт кончен! - купил я ей на последнее барашка, котлетки
сделал... С каким восторгом она котлетку съела! И лучше, что померла.  Лучше
теперь в земле, чем на земле.
     У доктора  дрожат  руки,  трясется  челюсть.  Губы  его  белесы,  десны
синеваты, взгляд мутный. Я знаю, что и он - уходит.  Теперь  на  всем  лежит
печать ухода. И - не страшно.
     -   А   слыхали,   какой   я   ей   оригинальный   гроб   справил?    -
прищурился-усмехнулся доктор. - Помните,  в  столовой  у  нас  был  такой...
угольник?  оре-хо-вый,  массивный?  Абрикосовое  еще  варенье  стояло...  из
собственных абрикосов. Ах, что за  варенье  было!  Четыре  банки  они  этого
варенья взяли, все, что было. Конечно, абрикосов  они  не  растили,  варенья
этого не варили, но... они тоже хотят варенья, а потому!.. Конечно, это  уже
другая геометрия... Эвклид-то уже, говорят, провалился с треском,  и  теперь
по Эйнштейну... Да, о чем это я?.. Вот так па-мять!..
     Доктор потирает вспотевший лоб и смотрит виновато-жалко. Я  его  навожу
на мысли.
     - А, угольник... Наталья Семеновна очень его ценила... приданое ведь ее
было! И звали мы его все - "Абрикосовый угольник"! Понимаете вы отлично, как
в каждой семье  милые  условности  свои  есть,  интимности...  поэзия  такая
семейная, ей одной только и понятная! В вещах ведь часть  души  человеческой
остается,  прилипает...   У   нас   еще   диван   был,   "Костей"   звали...
Студент-репетитор на нем спал, Костя. И "Костю" забрали... Забрали  у  меня,
например,  портрет  отца-генерала...  единственное  воспоминание!  "Генерала
забрать!" Забрали! И генерал-то мирный, ботаникой занимался...
     - Так вы про угольник, доктор...
     - Да-да... Когда мы еще молодые с ней были... Неужели  это  было?!  Лет
тридцать тому приехали мы сюда, и я засадил пустырь миндалями,  и  все  надо
мной смеялись. Миндальный доктор! А когда сад вошел в силу, когда  зацвел...
сон!, розовато-молочный сон!.. И Наталья Семеновна  помню,  сказала  как-то:
"Хорошо умереть в такую пору, в этой цветочной сказке!" А умерла она в грязь
и холод в доме ограбленном, оскверненном... Да, со  стеклянной  дверцей,  на
ключике... Право, нисколько не хуже гроба! Стекло я вынул и забрал  досками.
Почему непременно шестигранник?! Трехгранник и проще, и  символично:  три  -
едино! Под бока чурочки подложил, чтобы держался, - и совсем удобно!  Купить
гроб - не осилишь, а  напрокат...  -  теперь  напрокат  берут,  до  кладбища
прокатиться!., а там выпрастывают... - нет: Наталья Семеновна была в  высшей
степени  чистоплотна,  а  тут...  вроде  постели  вечной,  и  вдруг   из-под
какого-нибудь венерика-кошкоеда или еще-хуже! А тут  свое,  и  даже  любимым
вареньем пахнет!..
     И он запер свою Наталью Семеновну на ключик.
     - Хотели бандаж мой взять!  ремни  приглянулись...  Забыли!  А  у  меня
бандаж... по моему рисунку у Швабе сделан! Теперь  ни  Швабе...  ни...  один
Грабе! Все забрали. Старухины юбки, нянькины - и то взяли. "Я, - говорит,  -
с трудом пошилась!" Швырнули одну: "Ты, - говорят,  -  раба!"  Все  гармоньи
взяли. Я туляк, еще  с  гимназии  полюбил  гармонью...  Концертные  были,  с
серебряными ладами... Затряслись даже, как  увидали...  Гармонь!  Тут  же  и
перебирать один принялся... польку...
     Штаны на докторе - не штаны, а фантастика: по желтому полю  цветочки  в
клетках.
     - Из фартуков няниных, что осталось. А внизу у меня дерюжина, да только
в краске, маляры об нее кисти, бывало,  вытирали.  А  пиджачок  этот  еще  в
Лондоне  был  куплен,  износу  нет.  Цвет,  конечно,  залакировался,  а  был
голубиный...
     Я всегда думал, что пиджак черный, с кофейной искрой.
     - Это  все  пустяки,  а  вот...  все  градусники  у  меня  отобрали,  и
максимальные, и... Три барометра было, гигрометр, химические весы,  колбы...
Реактивы хотели...- думали, что настойки!  Схватили  бутылку  -  спирт!!  Да
нашатырный! Буржуем обозвали.
     - А который теперь час, доктор?
     - Де-крет! - пугливо-строго говорит доктор и поднимает черный от  грязи
палец. - Часы теперь строго воспрещены, буржуазный предрассудок!
     Нет, он не собирается  уходить.  Он  переполнен  своим  и  разбрасывает
"излишки".
     - Но я без часов могу, потому что читал когда-то Жюля Верна...
     Он прищуривается на солнце, растопыривает пальцы и глядит  в  развилку.
Он поматывает пальцем то к Кастели, то к седловине за Бабуганом. -  Помните,
у Жюль Верна... Сайрус Смит в "Таинственном острове" или Паганель!.. Как это
давно было, и как все-таки хорошо, что было, и у нас  тогда  они  не  изъяли
книги! И я в том же роде изловчаюсь. Могу до пяти минут  с  точностью,  если
солнце... Сейчас... без десяти минут час. Мысленными  линиями  по  вершинам,
зная максимальную высоту... А вот в туман или вечернее время...  по  звездам
еще не изловчился. Ах, как без часов  скучно!  У  нас  все  по  часам  было.
Ложились без четверти десять, вставал я в половине пятого ровно. И сорок уже
лет так. Трое часиков  было  -  взяли.  Английские  очень  жаль,  луковицей.
Старинные лорды такие  часы  любили,  часы  на  совесть.  Но  какая  история
роковая!.. Неужели вам не рассказывал?! Необходимо опубликовать  Это  о-чень
важно, в предупреждение человечеству! Чрезвычайно важно!..
     - Ну, расскажите, доктор!

        ""МЕМЕНТО МОРИ""

     Доктор поглядел на меня с укором.
     - Вы как будто не верите, что это  имеет  отношение  к  человечеству...
история с моей "луковицей"? Напрасно. В этом вы  сейчас  убедитесь.  Есть  в
вещах роковое что-то... не то  чтобы  роковое,  а  "амулетное".  Как  хотите
толкуйте, а я говорю серьезно: во всех этих газетах, которые вот "влияют"...
"Таймc" или.. как там... "Чикаго трибюн",  "Тан",  понятно...  -  непременно
опубликуйте! Я уже не смогу, я без пяти минут  новопреставленный  раб...  не
божий, не божий, а... человеческий! и даже не человеческий!!.. Да чей  же  я
раб, скажите?! Ну, оставим. А вы... должны опубликовать! Так и  опубликуйте:
""Мементо  мори",  или  "Луковица"  бывшего  доктора,  нечеловеческого  раба
Михаила".  Это   очень   удачно   будет:   "нечеловеческого"!   Или   лучше:
нечеловечьего!
     Он, чудак, говорил серьезно, даже взволнованно.
     - Это случилось  лет  пятьдесят  тому...  в  тысяча  восемьсот...  Нет,
конечно... ровно сорок лет тому, в восемьдесят первом году.  Мы  с  покойной
Натальей Семеновной путешествовали по Европе, совершали  нашу  свадебную  и,
понятно, "образовательную" поездку. В  Париже  мы  погостили  недолго,  меня
упорно тянуло в Англию. Англия! Заманчивая страна свободы,  Габеас-Корпус...
парламент самый широкий... Герцен! Тогда я  был  молод,  только  университет
окончил, ну, конечно, революционная эта фебрис... Ведь без этой "фебрис"  вы
человек погибший! Да еще в то-то героическое время!  Только-только  взорвали
"Освободителя", блестящий такой почин, такие огнесверкающие  перспективы,  в
двери  стучится  со-ци-ализм,  с  трепетом  ждет  Европа...  температурку-то
понимаете?! Две вещи российский интеллигент  должен  был  всегда  иметь  при
себе: паспорт и... "фебрис революционис"! О паспорте правительство попечение
имело, а что касается "фебрис"-то этой самой...  тут  круговая  порука  всех
российских интеллигентов пеклась и контроль держала, и их во-ждей! Чуть было
не сказал - козлов! Но не в обиду вождям,  а  по  русской  пословице  нашей:
"куда козел - туда и стадо"! Разные, конечно, и вожди  эти  самые  бывали...
были и такие, что и в России-то никогда не живали... бывали и такие,  что...
собственную мамашу удавят ради "прямолинейности"-то и  "стройности"  системы
своей-чужой, а ты... дрожи! Там хоть ты и пустое место, и пьяница, и  дубина
сто восемьдесят четвертой пробы, и  из  карманов  носовые  платки  можешь...
только дрожи и дрожи дрожью этой самой, правительству невыносимой  -  и  вот
тебе авансом билет на свободный вход в царство "высокое и прекрасное". И  не
без выгоды даже. Я не дрожал полной-то дрожью, а лихорадило не без приятного
жара! Без слез, но подрагивал. Ах, зачем я не оставляю в поучение поколениям
"записок интеллигента Т-ва Мануфактур и Кo"?! Теперь все равно, без  пользы.
Смотрите-ка, повалилась кляча!..
     Да, Лярва легла, вытянув голову к недоступной тени.  Ноги  ее  сводило.
Пораженный ее новым видом, павлин проснулся и закричал пустынно. Из тенистой
канавки, под дачкой, выбралась тощая Белка и огляделась.
     - Как в трагедии греческой! - усмехнулся доктор.  -  Разыгрывается  под
солнцем. А "герои"-то!... за амфитеатром... - обвел он рукою горы. - То есть
боги. В их власти и эта кляча несчастная, как и мы. Впрочем, мы с вами можем
за "хор" сойти. Ибо мы, хоть и "в действии", но  прорицать  можем.  Финал-то
нам виден: смерть! Вы согласны?
     - Вполне. Все - обреченные.
     - До этого дой-ти надо! Дошли? Прекрасно. О чем я начал? Память  совсем
никуда... Да, "фебрис" эта... Габеас-Корпус, Герцен,  Гамбетта,  Гарибальди,
Гладстоун!.. Странная штука, вы замечаете -  все  "глаголи"!  Тут,  обратите
внимание, что-то мистическое и как бы символи-сти-ческое! Гла-голи! Конечно,
и в Англии я глаголил. И "мощи" заповедные посещал, и поклонялся им  не  без
трепета, и фимиам воскурял. И даже в Гайд-Парке пару горячих  подал.  Воздух
самый какую-то особенную прививку там делает:  непременно  хулой  колыбельку
свою - правда, грязненькую, но все-таки  колыбельку  -  обдашь,  грязненькие
очки наденешь. И конечно: "Да здравствует Революция  -  с  прописной  буквы,
понятно, из уважения, - и переат полицеа!" И вот, пошел покупать часы. Зашли
мы с Наташей... Тогда я ее Наталочкой звал, а в Лондоне - Ната и  Нэлни,  на
английский манер. А теперь... на ключике в угольничке абрикосовом!.. Да  так
и предстанет перед Судиею на Страшный суд! - скрипуче  засмеялся  доктор.  -
Вострубит Архангел, как надлежит по предуказанному ритуалу: "Эй,  вставайте,
вси умерщвленные, на инспекторский смотр!" И  восстанут  -  кто  с  чем.  Из
морских глубин, с чугунными  ядрами  на  ногах,  из  оврагов  предстанут,  с
заколоченными землею ртами, с вывернутыми руками... из  подвалов  даже  -  с
пробитыми черепами предстанут на суд и подадут обвинение! А  моя-то  Наталья
Семеновна - на клю-чик! Да ведь хохот-то какой, грохот подымется!  водевиль!
И  еще...  ах-ха-ха-а!..   с...   с   абри...   косовым...   вареньем...   в
мешковине...из-под картошки в мешочек обряжена!.. ведь все,  все  забрали  у
нее,  все  рубашечки...  все  платья...  для  женского  пола  своего...  все
"излишки"! ведь в ее-то платьях... шелковое  зеленое  ее  помню...  Настюшка
Баранчик с базара, из "татарской ямки", потом выщегаливала!.. Вот бенефис-то
будет! Архангелы-то рты разинут! Сам Господь Саваоф...
     Доктор вскочил внезапно и затрепал в ладоши:
     - Ш-ши ты, подлая, окаянная псина!..
     Белка скакнула через Лярву и уюркнула за дачку. Павлин стоял в  головах
Лярвы,  тряс  радужным  хвостом-опахалом  и  топтался.  -  Глядите,  он   ее
провожает! - воскликнул доктор.  -  Вот  так  апофеоз!  Ну,  как  же  не  из
трагедии?! - Он потер лоб и сморщился. - Как сон какой-то... И что за память
дырявая! Сегодня я забыл - "Отче наш"! Три часа вспоминал - не мог! Пришлось
открывать  молитвенник.  Я  по  поводу  этого  должен   сделать   интересное
обобщение, но это потом... А теперь... Да о чем же я говорил-то?..
     - Пришли покупать часы, доктор...
     - Да, часы... Зашли мы с ней в гнусный  какой-то  переулок,  грязный  и
мрачный, у Темзы где-то. Дома старинные, закопченные, козырьки на окнах... и
погода была, как раз для  самоубийства:  дождишко  скверненько  так  сочился
через желтый, гнилой туман, и огоньки грязного газа в нем - и в  полдень!  И
вдобавок  еще  липко   воняло   морской   этой   слизью   рыбьей...   Помню,
отвратительное было настроение. И  какой-то  хромоногий  эмигрантик  русский
дорогу нам  указал,  все  кашлял  и  плевал  кровью.  Местечко  такое...  из
Диккенса. А в темных лавках, за зелеными шторками с бахромой, все антиквары,
антиквары  в  норах  своих,  как  пауки,   в   пыли,   в   паутине,   серые,
таинственные... пауки глубин жизни... шевелятся там со старьем со всяким,  в
губу нашептывают... Чего-то там нет  только!  И  все  -  отшедшее.  Секстаны
ржавые, пиратские шпаги  от  флибустьеров  и  буконьеров,  "боги"  всякие  с
островов  малайских  и  папуасских,  из  тропических  прорв  и  дебрей,   из
человечьих костей печатки царьков диких, скальпы там, амулеты... -  пеленки,
так сказать, человечьи, но с кровью. И "пауки" эти точно отбор в них делают,
подчищают: кому еще, пожалуй, и пригодится!
     - Доктор, вы опять уклоняетесь. Вы про какие-то часы хотели...
     Доктор вдумчиво посмотрел на меня и покачал головой.
     - Это и есть про  часы!  Я  еще  немного  соображаю,  потому  и...  про
обстановку. Из каких "пеленок"-то я эти часы принял! Вы то возьмите, что все
эти лавчонки на  чем  стоят?  чуланчики  эти  человеческие?!  На  грабеже  и
хищении! на слезе,  на  крови  чьей-то,  на  основном,  что  в  недрах  всей
"культуры" человечьей лежит: на том, чтобы загадить и растрясти! Ну, что там
лавчонки!.. это уж самый последний сорт,  на  манер  лукошка,  куда  кухарка
птичьи кровяные  перья  сует,  себе  на  подушку...  А  вы  "ма-га-зи-ны"-то
обследуйте! где злато и серебро, и бриллианты, и  жемчуга,  и  ду-ши,  ду-ши
опустошенные,  человеческие,  глаза,  истаявшие   слезами!..   Ведь   всякое
"потрясение"-то, на высокополитическом блюде поданное, с речами,  со  слезой
братской, бескорыстной и с "дрожью" этой самой восторженной, в  подоплеке-то
самой сокровенной,  непременно  в  корешках  своих  на  питательное  донышко
упирается, на  кулебячку  будущую...  и  всегда  обязательно  кой  для  кого
"кулебячки" этой и  достигает!  Ну,  после  нашего-то  "потрясения"  сколько
лукошек-то этих с курячьими перьями создадут! А "магазины", небось, по всему
свету пооткрывались...
     Что такое поторкивает-трещит... к морю?..  А,  это  моторный  катер,  а
может, и "истребитель". Вон он, черная стрелка в море, бежит и бежит на нас;
бежит за ним, крутится пенный хвост, на две косы сечется.
     - Слышите?.. - шепчет доктор и зажимает уши. - "Истребитель"... За ними
это...
     - За кем, доктор?..
     - Что по амнистии с гор спустились. Не слышали? Теперь их заберут  "для
амнистии". Что, трещит?.. Не могу выносить... устал.
     Я вижу, как "истребитель"  под  красным  флагом  завертывает  широко  к
пристаньке. Я знаю, что те семеро, недавно спустившихся  с  гор,  непокорных
"зеленых" слышат в своем подвале,  что  пришел  "истребитель"...  пришел  за
ними.
     - Теперь не трещит, доктор.
     - Завтра, а может и нынче ночью... - значительно говорит доктор,  -  их
"израсходуют"... а их сапоги и френчи, и  часики...  поступят  в  круговорот
жизни. Их возьмут ночью... Молодую женщину показывали мне  сегодня,  там  ее
муж или жених. Теперь и она слышит... Она, представьте, на что-то надеется!
     - На пощаду?..
     - На что-то надеется... - шепчет  доктор.  -  Что-то  может  случиться.
Поживем до завтра.
     - Так вы про часы хотели...
     - А, да... Мне  один  знакомый  присоветовал  там  походить,  у  Темзы:
попадаются чудеса. Матросы со всех концов света такое иной раз привозят,  по
океанам рыщут. А мне какие-нибудь редкостные часы  хотелось  приобрести,  от
какого-нибудь  мореплавателя,   от   Кука   или   Магеллана...   Страсть   к
экзотическому у меня с детства осталась,  от  капитана  Марриэтта,  от  Жюль
Верна... От какого-нибудь старинного капитана, "морского  волка"...  выменял
он,  глядишь,  у  какого-нибудь  царька  людоедов,  а  к  тому   попали   от
какого-нибудь  там  гранда  испанского,  которого   выкинуло   с   погибшего
корабля...  Все  мы  до  страсти  любим  вещички,  связанные   с   трагедией
человеческой. Ну, попробуйте объявить, что имеется  у  вас,  например,  меч,
которым палач китайский тысячу голов  отрубил...  за  тысячи  фунтов  купят,
найдутся люди! И всякому лестно иметь у себя на стенке, в кабинете, поразить
гостя или девицу прекрасную: "А это вот, скажет,  -  даже  с  равнодушием  в
голосе, - меч, которым и т.д. ..."  Эффект-то  какой  необыкновенный!  Какую
карьеру можно сделать! Вещи чудодейственным образом путешествуют  по  свету.
Теперь  вот  наши,  русские-то,  вещички  где,  может,  гуляют,   по   каким
интернациональным карманам проживают!..
     Вот и забрели мы в одну такую лавчонку. Эмигрантик тот рекомендовал, за
пару шиллингов. И пошептал знаменательно: "Революционер, ирландец,  но  виду
не подавайте, что знаете". За такое приятное сообщение  я  хромоногому  гиду
еще шиллинг добавил!  Зашли.  Вонь,  представить  себе  не  можете!  Треской
тухлой, креветками, что ли... разлагающейся кровью, такой характерный запах.
Ху-же, чем в анатомическом! Хозяин... -  как  сейчас  его  вижу.  Коренастая
обезьяна, зеленоглазая, красно-рыжая, на кистях шишки синие выперло, и они в
рыжих волосьях, косицами даже. Горилла и горилла. Ротище  губастый,  мокрый,
рожа  хрящеватая,  и  нос...  такой-то  хрящ,  сине-красный!  А  на   голове
низколобой тоже шерсть красно-рыжая, клочьями. Как поглядел на него,  так  и
подумал:  если  все  такие  революционеры  ирландские,  дело  будет!   Самый
настоящий "гом-руль"! На конторке  у  него,  смотрю,  бутылка  с  "уиски"  и
осьминог соленый, небольшой, одноглазый. Кусочек колечком отмахнет  ножичком
двусторонним, в волосатой рукоятке  с  копытцем  -  может  и  от  готтентота
какого, - посолит красной пылью кайенской и закусит. Со мной говорил, а  сам
все хлоп да хлоп, из горлышка прямо.
     "А-а,  русский!  Гуд-дэй!  Эмигрант?   революционер?   Да   здравствует
республика!"  -  а  сам  смеется,   осьминога   нажевывает.   Ну,   конечно,
поговорили... и о порядках наших, и про убийство царя-освободителя... А веки
у него были вывернуты, и в них кайен и виски.
     "Поздравляю, - говорит, - вас  с  подвигом!  Е