Семеновна  уточек
загоняла.
     - Намаялся, Марина Семеновна... не дай  же  Боже!  А  по  степу-то  все
костяки лежат... куда ни ступи  -  костяки  и  костяки.  Кони,  стало  быть,
повалились. Тут черепушка, а подале нога с подковой. А уж  лю-ди...  ох,  не
дай же Боже, как жгутся! На перевале давеча трое  с  винтовками  остановили:
"Стой, хозяин! чего несешь?" Ну, видють - костюм на мне майский, в мешочке -
ячменьку трошки, сальца шматочек... "Мы, бачут, таких не обижаем! Мы, бачут,
рангелевцы! Можете  гулять  волно".  Вежливо  так,  за  ручку...  С  холодов
настрадался - не дойду и не дойду...
     Говорил он устало, вдумчиво. Лицо раздулось и пожелтело - на десять лет
состарился.
     - Дядю Андрей... а что я вам молвить хочу... -  сказала  проникновенно,
глядя ему в глаза, Марина Семеновна.
     - А чого вы, Марина Семеновна, молвить хочете?.. - будто даже и дрогнул
дядя Андрей  и  мешок  защупал;  -  приметила  глаз  с  него  не  спускавшая
учительница.
     - А вот чего я вам хочу молвить...  А  у  меня,  тому  уж  пятые  сутки
будут... козла моего свели - Бубика нашего!..
     - Ооо... ли... шечко!.. Да быть  тому  не  можно!..-  даже  поднялся  и
затрясся даже дядя Андрей. - Да Боже ж мий?!.. Да який же це злодий узявся?!
хлопчиков ваших губить! Це таке дило! Да його шоб громом  побило...  да  шоб
його  черви  зъилы!..  да  шоб  вин...  Да  чи  вы  правду  бачите,   Марина
Семеновна?!..
     - Дядю Андрей... а что я вам еще сказать хочу... - голосом  беззвучным,
не отпуская убегающих глаз дяди Андрея, продолжала Марина Семеновна. - Да  я
ж згадываю який тот злодий... Да вы ж!!
     - Я?!!.. Шоб я... Да побий меня Боже!.. Да я  ж  на  степу  усю  недилю
крутився... голодный да холодный! ... Да ужли ж я тый злодий, шо... Да вы  в
Бога вируетэ, Марина Семеновна?!
     Тут  снял  дядя  Андрей  мягкую  шляпу,  исправничью,  что  на  чердаке
приобрел, и закрестился.
     - Шоб менэ... ну, шоб здохнуть, як собака... без попа-покаяния... шоб и
на сем и на тим свите... шоб мои очи повылазили... шоб менэ черви зъилы!.. -
Здохнете, дядю Андрей... попомните мое слово! Я на вас слово знаю! Будут вас
черви есть! Как  вы  моего  козлика  съели,  так  и...  Подавитесь  вы  моим
козлом!.. Помните!.. Салом подавитесь!
     Пошевелил плечами дядя Андрей.
     - Бедного человека обижаете, Марина Семеновна...
     - В глаза мои почему не глядите?! А-а... Сало от моего козла в глотке у
вас стало? Задушит оно вас, дядя Андрей! Вот пусть мои  внуки  помрут  лихой
смертью!.. - закричала она истошным голосом. - Младенцы Господни, сиротки...
правды пусть на земле не будет, если не сдохнете  с  моего  козла!  На  моих
глазах черви вас глодать будут! Чую!! Скоро, как снег вот будет!..
     Тенью пошло лицо дяди Андрея. Повел он запавшими, помутневшими  глазами
и сказал хрипло к саду:
     - Черви усякого человика глодать будут, Марина Семеновна. Это уж я  вам
казал! Мало меня, старого, обижали? Коровы меня решили, поросенка за полцены
отдал... на войне вошь злая меня точила... - ништо! Но вы меня  изобидели!..
Конечно, вы господского звания... а мы люди рабочие, как  сказать...  черной
крови... Зато ж вас и искоренять надо! Только вы женского полу, а то б я вам
голову отмотал!..
     - Да я тебя... гадюка полосучая, сама мотыжкой побью, как пса!  Я  чтоб
тебя боялась?! Каина?! Я ж тебя наскрозь вижу! Я  трудящийся  человек...  за
свое кровное душу  из  тебя  вытащу!  Лучше  и  не  проходи  мимо...  своими
руками... Ступай, ступай... не могу на тебя смотреть, на душегуба!..
     Много  страшного  накричала  Марина  Семеновна  в  тихом  ночном  саду.
Смотрели-слушали позабытые детишки расширенными глазами.
     - На вас будет! - только и сказал дядя Андрей и побрел в свой  флигель,
полковничий.
     - Он! Он, злодей!! Вот не встать мне  завтра,  без  покаяния  помереть,
если не он моего козла свел! Все дни  с  татарином  крутился  в  кустах,  на
горке.
     - Да он же на степь ходил...
     - Да я ж карты раскидывала на душу его черную! И  три  разочка,  как  в
воде видела! Под Корбеком он крутился, а  вчера  его  на  базаре  видали,  в
кофейне! Боюсь я его? Что ночью придет-задушит?! До  последней  кровинки  за
свое буду биться! Они, проклятые, только до первой палки глотку дерут, а как
показали палку, - вce хвост поджали! Помудровали... Хлебают теперь! И пусть,
так им и надо!
     Пропал и пропал козел. А там и два селезня пропали. Пришел дядя  Андрей
и сказал с укором:
     - Скажите теперь, что и селезней ваших съел. Ну, скажите! Головку вот в
балочке нашел, и пу-ху там!.. Ведь  как  пробил-то  проклятый...  весь  мозг
выклепал!..
     Схватилась Марина Семеновна за сердце и три дня лежала, как при смерти.
Приходил старичок доктор, что  на  самом  тычке  живет,  сказал  -  слабость
сердца. За визит съел коржик и пареную грушку.
     Пропал и пропал козел. Что - козел, когда люди походя пропадают!  Убили
доктора и жену на Судакской дороге  -  золота  добивались.  Учителя  и  жену
закололи  кинжалами  -  под  Корбеком.  И  еще  -  топором  зарубили  -  под
городком... И еще... и еще...

        "ЖИВА ДУША!"

     А вот уж и черный Бабуган - закурился, замутился, укрылся сеткой. И нет
его. Полили дожди ноября, сырого мутного "джиль-хабэ", когда белки уходят  в
норы. Размякли, ползут дороги, почернели выцветшие холмы...  Будет  тепло  -
порадует земля травкой.
     Радуется Тамарка. С утра и до  ночи  ходит,  ходит...  размякшие  ветки
гложет, чуть теплится, вся в буграх. Всюду ее копытца, налитые водой,  всюду
- выгрыз в коре, на грабе. Ходит одна - живая.
     Сиди дома, возле печурки. Сиди - подкладывай. Сиди и сиди - до света. A
далеко до света. Смотри в огонь: в огне бывают видения. И слушай, что  дождь
говорит  по  крыше:  говорит,  говорит-бормочет  -  и  все  одно:   пустота,
темно-та... та-та... Позванивает струя в  пустом  водоеме  под  мазанкой.  И
голод мучить устал - уснул. И вот - вспыхнет в печурке, и мысль проснется: а
что же утро?.. Не надо, не надо думать... Не надо?  А  если  в  ворохе  этих
сучьев все еще шевелятся порубленные мысли?! Надо закрыть глаза и  совать  в
огонь. Это кусок "змеи" из той балки... - в огонь.  Если  бы  хоть  табак...
задурить себя, докуриться до сладких снов...
     Сидишь у огня и слушаешь: все одно - пустота,  темнота...  та...  та...
Застучали ворота... Ветер? Прислушаешься. Все тихо. Бормочет дождь.
     А который бы час теперь?.. Темнеет с шести... Десятый?..
     И вот, уж не ветром это. Уверенный стук в ворота.  Они.  Калитка  колом
подперта... И сами могут. Ну, что же! не все ли равно теперь?.. Пусть - они.
Сразу если... готовы! Ворвутся, с матерной руганью... будут  тыкать  в  лицо
железом... огня потребуют... а ни лампы, ни спичек нет... Стыдно, руки будут
дрожать... Будут расшвыривать наши тряпки... А силы нет...
     Стук упорней. Не могут отворить сами?..
     - Вот - конец... - говорю я себе. - Сразу все кончится.
     Я твердо беру топор, иззубренный топоришко, шаткий.  Твердо  выхожу  на
веранду... Откуда сила? Я весь - пружина. Я знаю, что  буду  делать.  Собака
боится палки! Я открываю дверь  в  сад...  чернота.  И  шорох:  дождик  чуть
сеется.
     - Кто там?.. - К тебе, козяй!.. ат-пирай!
     Татарин?! Зачем... татарин?
     - Абайдулин я... от кладбища... от хорошего человека!
     Знакомое имя называет. Я отнимаю кол. Широкий татарин в шапке...
     - Теперь всем трашно. Крутился в балке...  черный  ночь,  коли  глаз...
Селям алекюм...
     С  неба  вестник!  Старый  татарин   прислал   с   корзинкой.   Яблоки,
грушка-сушка... мука? и  бутылка  бекмеса!..  За  рубаху...  Старый  татарин
прислал подарок. Не долг это, а подарок.
     - Тебе прислал. Иди ночью... велел. Там видит, тут видит -  некорошо...
убьют. Иди ночью,  лутче.  А-а-а...  -  крутит  головой  татарин,  -  смерть
пришел... всей земле.
     Табак! в серой бумаге, золотистый табак, душистый, биюк-ламбатский!
     Нет, не это. Не табак, не мука, не грушки... -  Небо!  Небо  пришло  из
тьмы! Небо, о Господи!.. Старый татарин послал... татарин...
     У печурки сидит  татарин.  Татарин  -  старый.  Постолы  его  мокры,  в
глине... и закрутки мокры. Сидит - дымится. Баранья шапка в бисере от дождя.
Трудовое лицо сурово, строго, но... человеческое в глазах его. Я беру его за
мокрые плечи и пожимаю. Ушли слова. Они не нужны,  слова.  Дикарь,  татарин?
Велик Аллах! Жива человеческая душа! жива!!
     Он свертывает курить. Курит, поплевывает в  огонь.  Сидим,  молчим.  Он
умело подсовывает сучья, сидит на корточках.
     -  Скажи  Гафару...  старому  Гафару...  Скажи,  Абайдулин...   старому
татарину Гафару... Аллах!
     - Аллах... - говорит в огонь сумрачное коричневое лицо. - У тебя  Аллах
свой... у нас Аллах мой... Все - Аллах!
     - Скажи, Абайдулин... старому Гафару... скажи...
     Он докуривает крученку. Курю и я. Не слышно дождя  по  крыше.  Горят  в
печурке сухие сучья из Глубокой балки - куски солнца. Смотрит в огонь старый
Абайдулин. И я смотрю. Смотрим, двое - одно, на солнце. И с нами Бог.
     - Пора, - говорит Абайдулин. - Черный ночь.
     Я провожаю его за ворота. Его сразу глотает ночь. Слушаю,  как  чмокают
его ноги.
     Теперь ничего не страшно. Теперь их нет. Знаю я: с нами  Бог!  Хоть  на
один миг с нами. Из  темного  угла  смотрит,  из  маленьких  глаз  татарина.
Татарин привел Его! Это Он велит дождю сеять, огню - гореть. Вниди и в меня,
Господи! Вниди в нас, Господи, в великое горе  наше,  и  освети!  Ты  солнце
вложил в сучок и его отдаешь солнцу... Ты  все  можешь!  Не  уходи  от  нас,
Господи, останься. В дожде и в ночи  пришел  Ты  с  татарином,  по  грязи...
Пребудь с нами до солнца!
     Тянется светлая ночь у  печки.  Горят  жарко  дубовые  "кутюки".  Будут
гореть до утра.

        "ЗЕМЛЯ СТОНЕТ"

     Я никак не могу уснуть. Коснулся души Господь - и убогие стены тесны. Я
хочу быть под небом - пусть не видно его за тучами.  Ближе  к  Нему  хочу...
чуять в ветре Его дыхание, во тьме - Его свет увидеть.
     Черная ночь какая!  Дождь  перестал,  тишина  глухая;  но  не  крепкая,
покойная тишина, как в темные ночи  летом,  а  тревожная,  в  ожидании...  -
вот-вот случится!.. Но что же случиться может?.. Я  знаю,  что  после  дождя
может  сорваться  ветер,  сорвется  вдруг.  А  сейчас  даже  слышно  капанье
одиночных капель, и с глубокого низу доплескивает волною море, будто  дышит.
Слышу даже, как чешется у Вербы собака.
     Я тихо иду по саду, выглядываю звезды, вот-вот увижу, - чувствуются они
за облаками. Пахнет сырой  землей,  горною  мглою  пахнет:  сорвется  ветер,
чуется тугой воздух. Свежая хвоя кедра осыпает  лицо  дождем...  Я  затаиваю
шаги... болью хватает меня за сердце... Вот он,  жуткий,  протяжный  стон...
тянется из далекой балки. И  снова  -  тихо.  И  снова  -  тяжкий,  глубокий
вздох... - кто-то изнемогает в  великой  муке.  Удушаемый  вопль  покинутого
всеми...
     Я знаю его, этот тяжкий, щемящий стон. Я слышал его недавно. Он взывает
из-под земли, зовет глухо...
     О нем все говорят в округе:
     - А по ночам-то теперь, в балках  к  морю...  застонет-застонет  так  -
у-у-у... у-х-х-х-х-х-х... А потом тяжело-о так, вздохнет -  ааа...а!  Сердце
захолонет будто! Вроде как  земля  стонет.  Недобитые  это  стонут,  могилки
просят... Ох, нехорошо это!..
     Я прислушиваюсь в глухой ночи. Тяжко идет из балок:
     ...уууу... у...
     Нет ему выхода, - потянется и уходит в землю. И еще, еще...
     ...аааа... а... - замирающий вздох муки...
     Мертвой тоскою сжимает сердце. Не они ли это,  брошенные  в  овраги,  с
пробитою  головою,  грудью...  оголенные  человеческие  тела?..  Всюду  они,
лишенные погребения...
     Умом я знаю: это кричит тюлень, черноморский тюлень -  "белуха".  Знают
его немногие рыбаки - выводится. И не любят  слышать.  Он  подымает  круглую
голову из моря, глухою ночью, кладет на камень и стонет-стонет...  Не  любят
его - боятся - черноморские рыбаки, и "рыба его боится".
     Умом я знаю... А сердцем... - тяжело его слышать человеку.
     Я долго слушаю, затаившись, и мукой кричит во мне.  А  вот  и  сорвался
ветер, ударил с гор. Зашумели, закланялись, закачались кипарисы, затрепетали
верхушками, - видно на звездном небе. Продуло тучи. Будет теперь  дуть-рвать
круглые сутки. Не кончит в сутки - ровно три дня дуть будет.  А  к  третьему
дню не кончит - на девять дней зарядит. Знают его татары.
     Слышно через порывы, как бьют в городке часы. Не остановились?.. Нет  в
городке часов: это церковный сторож. Последнее время выбивает редко. Что ему
пришло в голову? Одиннадцать?..
     А может быть, и отнесло ветром. Полночь?
     Я смотрю в сторону городка. Ни искры, ни огонька, провал черный. А  что
такое у моря, выше?.. Пожар?! Черно-розовый столб поднялся!..  Пожар!..  Или
обманывает темнота ночи, и это ближе, а не на пристани... Не  у  столяра  ли
Одарюка, на мазеровской даче... костер в саду?.. Шире и  выше  столб,  языки
пламени и черные клубы дыма! Пожар, пожар! Вышка на Красной Горке  освещена,
круглое окошко видно! Черная сеть миндальных садов сквозит, выскочил кипарис
из тьмы, красной свечой качается... полыхает. В  миндальных  садах  пожар?..
Черная крыша Одарюка вырезалась на пламени.
     Я бегу за ворота, на маленькую площадку, где кустики. Под моими  ногами
- даль. Ближние дома городка светятся розовым, и розовая  свеча-минарет  над
ними, с  ними...  В  море  широкий  отсвет  костра-пожарища.  Даже  пристань
выглянула из тьмы! Миндальные сады  -  как  днем,  сучья  видны  и  огненные
верхушки. Срывает пламя, швыряет в море. Разбушевался там ветер.
     - Пожар-то какой... Господи!.. Дахнова дача горит!..
     Голоса сзади, из темноты, -  соседи.  Яшка  ковром  накрылся.  Няня,  в
лоскутном одеяле. С Вербиной горки доносит:
     - Матросы горят... ей-Богу!.. пункт ихний! Нет, Дахнова!
     Полянка, где мы стоим, вся розовая, от зарева.
     - Ба-тюшки... - вскрикивает няня.- Да это же Михайла Васильич  горит!..
Он... он!.. Новая его дачка, из лучинок-то  стряпал!  По  старому  его  дому
вижу... глядите, дом-то!..
     Конечно. Горит доктор, - за его старым домом.
     Утихает. Кончилась, сгорела! Много ли ей надо, из лучинок?
     Должно быть, рухнула крыша: полыхнуло взрывом, и стало тускло.
     - Сбегай, Яша... узнай! - просит няня.
     - Ня-ня... - слышится болезненный голос барыни. - Где горит?
     - Да сараюшка на берегу.-- Спите с Богом. Уж и погасло.
     - Иди, няня... детей-то перепугали...
     Миндальных садов не видно. За ними  отсвет.  Я  стою  на  крыльце,  жду
чего-то... Я знаю. Незачем мне идти. Сгорела дача старого  доктора...  Я  же
знаю. А может быть, только дача... Доктор переберется в свой  старый  дом...
Мне уже все равно, все - пусто.
     Вызвездило от ветра. Млечный Путь передвинулся на Кастель - час ночи. А
я все жду...
     Шаги, тяжело дышит кто-то, спешит... Это - Яша.
     - Ну?..
     - Капут! Сгорел  доктор!  И  народу  никого  нет...  Матрос  там  один,
гоняет... которые набежали... Никто ничего не знает... и Михал  Василича  не
видать... Говорят, сгорел будто... в пять  минут  все!  А  он  еще  накрепко
припирался... кольями изнутри... Матрос говорит... снутри горело.  У  них  с
пункта видно... Обязательно, говорит,  сгореть  должен...  Хозяин  обязан  у
своего пожара ходить,  а  его  не  видали...  все  говорят!  А  может,  куда
забился?.. Все печь по ночам топил! А уж тут-то у него...  не  хватает.  Ну,
спать пойду. Слышите... опять он стонет?.. Настонал доктору-то...
     Да, стонет... или это ветер жестянками... Сгорел доктор. Ушел  в  огне.
Сам себя сжег... или, быть может, несчастный случай?..  Теперь  не  страшно.
Доктор сгорел, как сучок в печурке.

        "КОНЕЦ ДОКТОРА"

     Я не хочу туда. Там теперь только скореженное железо, остовы кипарисов,
черные головни. И витает, как бесприютная  птица,  беспокойный  дух  бывшего
доктора. А уцелевшая оболочка - черепушка, осколок берцовой кости и  пружины
специального бандажа, от Швабэ -  в  картонке  от  дамской  шляпы,  лежат  в
милиции, и ротастые парни ощупывают обгоревший череп, просовывают в глазницы
пальцы.
     - Вот так... шту-ка!
     Сгорел доктор в пышном костре своем, унеслась его душа в вихре.
     Его коллега прибыл  на  сытом  ослике,  в  бубенцах,  повертел  горелую
черепную кость - разве на ней написано! - и сказал вдумчиво:
     - Установить личность затрудняюсь. Кто бы это мог  быть  -  в  костре?!
Повертел крючки и пружинки от бандажа, сказал уверенно:
     - Теперь для меня  совершенно  ясно.  Хозяин  этого  бандажа  -  доктор
медицины  Михаил  Васильевич   Игнатьев.   Это   его   специальный   бандаж,
собственного его рисунка, от Швабэ. Можете писать протокол, товарищ.
     Пишите тысячи протоколов! Вертите, ротастые, черепушку...  швырните  ее
куда!.. Нет у нее хозяина: вам оставил.
     Няня остановилась с мешком "кутюков", докладывает:
     - Михайла Василич-то наш... сго-рел! Черепочек один остался,  да  какой
махонечкий! А глядеть - головка-то у них была кру-упная...  Капиталы  у  них
большие, сказывают... на себе носили... Припирался очень на ночь, боялся.  А
ночь, буря... удушили  да  пожаром-то  и  покрыли!  Говорить-то  нельзя,  не
знамши. Отмаялся, теперь наш черед. Да уж не вашу ли курочку я видала...  на
бугорочке,  ястреб  дерет?  Да  это  еще  давеча  было,  как  в  город  шла.
Кричу-кричу - шш, окаянный! Не боится... облютели, проклятые. Всем скоро...
     Новое утро, крепкое. Ночью вода замерзла, и на Куш-Кае, и на Бабугане -
снег. Сверкает, колет. Зима раскатывает свои полотна. А здесь,  под  горами,
солнечно по сквозным садам, по пустым виноградникам, буро-зелено по  холмам.
Днями звенят синицы, носятся в пустоте холодной, тоскливые птицы  осени.  На
крепком и тонком воздухе, в голоте, четки звуки и голоса.
     Что за горячая работа?! Стучат топорами  в  стороне  миндальных  садов.
Весело так стучат... Словно былые плотники  объявились,  обтесывают  бревна,
постукивают топорами. И по железу кровельщики  гремят,  споро-споро...  кому
это крышу кроют? Давно не слыхали такой работы.
     Идет из-под горы няня, дощенку тянет.
     - Где это плотники заработали? кому строят?
     - Стро-ют!.. По Михал Василичу поминки правят, старый дом  растаскивают
другой день. Волокут, кто - что. Господи, твоя воля!..  Всю  железу  начисто
ободрали, быки  какие  выворачивают...  уж  и  лес!  А  железо-то  пло-тное,
двенадцатифунтовое... Ишь как!..
     Да, лихо кипит работа.
     - Вот уж хозяин-то был... на-век строил! А растащили за день. Как  так,
кто? А народ... и рыбаки, и... кто взялся. Прямо волоком волокут. И милиция,
и помощник комиссара... Мальчушья набежало... жи-вы! Кричу одному, - ты что,
паршивый чертенок, чужое добро волочишь?! - Теперь, - говорит, -  дозволено,
всенародно! Мой папанька вот наработал, а я оттаскиваю. Вон  что!  -  И  ты,
говорит, тетенька, отдирай, чего осилишь! Всем можно!.. Возьми вот их! А что
ж, подумаешь-то... помирать... Хоть потопиться! С голоду-то  за  сучьями  по
балкам лазить...
     Поминки правят... Я смотрю на свой  домик.  Последний  угол!  Последняя
ласка взгляда была на нем... Через узенькие оконца солнце вбегало радостными
лучами, играло в родных глазах. Оно и теперь вбегает, все  на  те  же  места
кидает  свои  полоски  и  пятна  -  на  трескающиеся  стены,  на   половицы,
исчерченные шагами,  на  маленький  белый  столик,  в  чернильных  пятнах  и
росчерках... Крохотная веранда, опутанная глициниями, оголившимися к зиме...
Когда-то воздушные кисти их весело  голубели  в  живых  глазах.  Заплаканные
стекла, давно не мытые... Уйдем...  и  завтра  же  выбьют  стекла,  развалят
стены, раскроют крышу, поволокут, потащут... с довольным гоготом  мертвецов.
Упадут кедры, кипарисы и миндали, и кучи мусора поползут мутными струйками в
ливнях...
     Глядит домик: у