сли  у  вас  так  успешно
пойдет, то  ваша  Россия  так  шагнет,  что  скоро  ото  всего  освободится!
Способный и великодушный, - говорит, - вы народ,  и  желаю  нам  еще  такого
прогресса. Ит-из-вери-уэлл!"
     Я, конечно, ему опять лапу-клешню пожал накрепко, как мог, и даже слезы
на глазах у меня, у дурачка  русского.  Дрожал  даже  от  "чувства  народной
гордости"! Сказал, помню:
     "У нас даже партия такая создается, чтобы  всех  царей  убивать,  такие
люди специальные отбираются, террористы, "люди ужаса  беспощадного"!  как  у
себя этот корень-хрен выведем, по чужим краям двинем динамитом!!!"
     Очень это обезьяне понравилось. Зубищи-клыки  выставил,  кожу  спрутову
сплюнул и смеется: "Русский экспорт, самый лучший! Ит-ис-вэри-уэлл!" И опять
друг другу руки пожали. Нет, как вам нравится! Аллианс-то какой  культурный,
как именинники! Виски угостил и кусок копченого  спрута-осьминога  подал  на
китайской тарелке с золоченным драконом. На  этой  самой  тарелке,  говорит,
сердца казненных палач главному мандарину посылал с  рапортом.  А  может,  и
врал. Такой пир антикварно-сакраментальный  был...  И  облюбовал  я  у  него
часы-луковицу. Черного золота часы, с зеленью. Говорит: "Обратите  внимание,
это не простые часы, а самого Гладстоуна!  Его  лакей  продал  мне  от  него
подарок. И стоют двадцать пять фунтов!"
     Действительно, вырезано под крышкой: "Гладстоун" и  замок  на  горе.  А
может быть, и сам, мошенник, вырезал. Ирландец был  разбитной  мошенник.  Уж
очень зеленоглазость его и хрящи эти мне претили, а по разговору и по  тому,
что он "ирландец", так сказать,  угнетаемый,  большую  симпатию  вызывал.  И
хорошо знал, что мошенник, а вот... "фебрис"-то эта самая! И что же  сказал!
"Возьмите, за полвека ручаюсь!"
     Но главное-то не это. Уж очень всучить старался. Три  фунта  скинул!  И
послушайте, что же сказал! Обратите  внимание!:  "Берите  за  двадцать  два,
потому что вы русский, и... за вами  не  пропадет!  Своей  доблестью...  все
вернете! Еще фунт скину! Политикой!.. отдадите! И вот - вспомните мое слово!
- эти часы до-хо-дят, когда у вас, в вашей России великая революция будет!"
     Помню, сказал я ему: "Дай-то, Бог!" - "До-хо-дят!" - говорит. И  вот  -
"до-хо-ди-ли"! И вот - отобрал  их  у  меня  тоже...  ры-жий!  и  тоже...  с
хрящеватым носом, да-с! Товарищ Крепc! Сту-дент бывший!! Сам и аттестовался:
бывший студент, и даже... - стишками баловался! Это когда я ему заявил,  что
я русский интеллигент и доктор, чтобы у меня хоть градусники не отнимали!  И
знаете, куда эти часы попали?! Не угадаете.
     - В музей... "Истории Ре-во-люции"?!
     - Хуже! В... жилетный карман бывшего студента, мистера Крепса! Да-с!  И
это так же достоверно, как и то, что сейчас  мы  с  вами  -  бывшие  русские
интеллигенты, и все вокруг - только бывшее! В Ялте его на днях видали: носит
себе и показывает - "Гладстоун"! Получил ордер на  двадцать  ведер  вина  из
пролетарских подвалов, в вознаграждение себе, да  только  увезти  не  может,
лошадей  нет.  Можете  у  татар  проверить,  из  общественного  подвала!  За
хлопоты-с! за - "Гладстоун"-с! Да ведь этот - младенчик!  Ему  бы  часики  и
винца, с девочками гульнуть. А то... Ну, думал ли когда  Великий  Гладстоун,
что его "луковица"!? Мистическое нечто... А  его  папаша  -  не  Гладстоуна,
конечно, - или дядя, или, быть может, брат там... -  размахнулся  доктор  за
горы, - оп-тик! и часиками торгует!.. Отлично я такой  магазинчик  помню  на
Екатерининской, а может быть и Пушкинской - тоже хорошо!  -  улице,  фамилия
врезалась, траурная такая фамилия - Крепc! Уж  не  ирландская  ли  фамилия?!
Может быть даже - Краб-с! Глубин,  так  сказать,  морских  фамилия!  И  вот,
часики мои попадут, быть может, в эту "оптическую лавочку"?! А что?! Очень и
очень вероятно! И вдруг, представьте себе, какой-нибудь сэр доктор Микстоун,
скажем, приедет в страну нашу, "свободную из свободных", и гражданин  Крепc,
с хрящеватым носом и тоже ры-жий, продаст ему эти  часы  "с  уступочкой",  и
увезет наивный доктор Микстоун эти часы в свою  Англию,  страну  отсталую  и
рабовладельческую, и они до-хо-дят  до  "великой  революции"  в  Англии?!  А
какой-нибудь уже ихний сэр Крепc опять отберет назад?!!.. И так далее, и так
далее... в круговороте вселенной!
     Доктор немного  "тово",  конечно...  Сидит  на  краю  балки,  глядит  в
глубину, где камни и ливнем снесенные деревья, и все потирает лоб.  От  него
уже пахнет тленьем, он скоро уйдет, и тяжело  его  слушать...  но  он  и  не
собирается уходить.
     Индюшка привела курочек, стоит-ждет.
     - Ого, - говорит доктор, захватывая покорную индюшку,  -  препарат  для
орнитологического кабинета. - Два фунта! Ну,  постойте.  Мы  теперь  все  на
одной ступеньке, и почему бы не одолжить и вам!? И дети, и вы, и мы... скоро
- тю-тю!
     Он развязывает мешочек  и  дает  горсточку  горошку.  Мы  смотрим,  оба
голодные, как курочки  сшибаются  в  кучку,  а  индюшка,  "мать",  наблюдает
стойко. Когда горошина падает к ней, она  нерешительно  вытягивает  головку,
выжидая, не клюнет ли какая-нибудь из курочек, и всегда теряет.
     - Учитесь... вы!  вы!!  -  кричит  в  пустоту  доктор.  -  А  я  у  вас
засиделся... Но... надо же нанести визиты.  Наношу  визиты  и  подвожу,  так
сказать, итоги. На многое открылись глаза,  поздно  только.  И  вот  делюсь,
чтобы не испарилось... Подсчитываю итоги своего о-пыта! И знаете, к  чему  я
пришел?
     - К чему вы пришли, доктор? Впрочем,  теперь  это,  кажется,  не  имеет
никакого значения...
     - Да, конечно. "Нос габебит  гумус"!  Но...  исповедаться,  вырвать  из
себя, душу облегчить...
     - Говорите, доктор.
     - Если найдутся силы, я изложу на бумаге, а теперь... И озаглавлю так:

        ""САДЫ МИНДАЛЬНЫЕ""

     Когда я сюда приехал, я выбрал пустырь, голый бугор, на котором  нельзя
было стоять, когда задует от Чатырдага... Прошло лет сорок. Вы  знаете,  что
вышло. Миндальные сады насажены по округе, и  теперь  не  смеются.  То  есть
теперь... ну, теперь скоро и некому будет смеяться... Нет, тяжело  говорить.
И так везде и на всем - итоги интеллигенции. Теперь будут начинать  сызнова,
когда прозреют. А может, и некому будет прозревать. Ну, пожил я в миндальных
своих садах... светлых  и  чистых...  Знаю,  что  и  ошибки  были,  и  много
странного было в моем характере и укладе, но были  миндальные  сады,  каждую
весну цвели, давали  радость.  А  теперь  у  меня  -  "сады  миндальные",  в
кавычках, - итоги и опыт жизни!..
     Я привык по часам ложиться, а теперь... как я могу без четверти десять?
И потому бессонница. И память слабнет. Я вам говорил, что недавно забыл, как
читается "Отче наш"... Вы представьте только,  что  все,  все  забудут,  как
читается "Отче наш"?! Помойка ведь надвигается. И уходят из этой помойки - в
ничто!! Досадно. Досадно, что я, как и  теперь  есть,  не  имею  логического
права верить! Ибо, как после такой помойки поверишь, что там есть что-то?! И
"там"  обанкротилось!  Провалиться  с  таким  треском,  с  таким  балаганным
дребезгом, кинуть под гогот и топот, и рык победное воскресение из животного
праха в "жизнь вечно-высокочеловеческую", к чему стремились лучшие из людей,
уже  восходивших  на  белоснежные  вершины  духа,  -  это  значит   уже   не
провалиться, а вовсе не быть! Никаких абсолютов нет? Нет. И надо  допустить,
что над человеком можно смело поставить крест по  всей  Европе  и  по  всему
миру, и вбить в спину  ему  осиновый  кол.  А  самое  скверное,  что  иск-то
вчинить-то не к кому! И суда-то не будет, да и не было его  никогда!  И  это
скоро все узнают, все человекообразные, и  пойдет  разлюли-гармонь.  Сорвали
завесу с "тайны"! Дрессировщики-то,  водители-то  пусть  даже  пустое  место
прятали от непосвященных, чтобы на пути  стада  вывести,  а  теперь  хулиган
пришел  и  сорвал...  до  сроку  сорвал,  пока  превращение  из  скотов   не
закончилось. Нет, теперь в школу-то не заманишь. "Отче-то наш" и  забыли.  И
учиться не будут. С привода сорвалось - качай! Кончилась  славная  поэма.  А
знаете... - у меня весь миндаль оборвали! Миндальные мои сады рубят... а вот
зимой и все доведут до точки... У вас что-то еще болтается, а  у  меня  весь
миндаль, пудов восемь оборвали. А было бы на всю зиму.
     - Значит, еще хотите жить, доктор?
     - Только разве как экспериментатор. Веду, например,  записи  голодания.
На себе изучаю, как голод парализует волю, и постепенно весь  атрофируешься.
И вот какое открытие:  голодом  можно  весь  свет  покоить,  если  ввести  в
систему.  Сейчас  даже  лекции  читаются  там,  -  показал   он   за   горы,
перекувыркнув ладонь, -  "Психические  последствия  голодания".  Талантливый
профессор читает. Сам голодает и - читает. И голодная  аудитория  набивается
дополна!  Всем  занятно!  Ги-по-тезы  создаются!  Как  бы  в   потустороннее
заглядывают. Ведь объект с  субъектом  сливаются.  Новый,  необычайный  курс
медицинского факультета. Садизм научный! Как если бы  подвальным  смертникам
профессор, и он же смертник, о психологии казнимых читать  взялся!  Науку-то
как  обогащаем!  Да,  "Психология  казнимых:  лабораторное  и  кли-ни-ческое
исследование на основании изучения свыше миллиона, может  быть,  свыше  двух
миллионов, казненных, с применением разных способов истязания, физических  и
психических, всех возрастов, полов и уровней умственного развития!"  Курс-то
какой! Со всего света приедут слушать и поражаться мастерством  грандиозного
опыта! Лабораторного материала - горы. Что до нашего опыта  у  Европы  было?
Ну, инквизиция...  Но  тогда  научной  постановки  не  было.  И  потом,  там
как-никак, а судили. А тут... - никто не знает, за что! Но каждый в  подвале
знает, знает! - что вот, еще день или два дня будет слабнуть - ведь им,  как
общее правило, в наших, в здешних-то, крымских подвалах и по четверке  хлеба
соломенного не давали,  а  так...  теплую  воду  ставили  -  для  успокоения
нервов?! может быть, ихний профессор присоветовал, для опыта?!  -  так  вот,
каждый в подвале знает, что вот и эту или в ту ночь  начнет  истлевать.  Где
только? В яме ли тут, в овраге, или в море? И  судей  своих  не  видал,  нет
судей! А потащут неумолимо, и - трах! Я даже высчитал: только в одном Крыму,
за какие-нибудь три месяца! - человечьего мяса, расстрелянного без суда, без
суда! - восемь тысяч вагонов, девять тысяч вагонов! Поездов  триста!  Десять
тысяч тонн свежего человечьего мяса, мо-ло-до-го мяса!  Сто  двадцать  тысяч
го-лов! че-ло-ве-ческих!! У меня и  количество  крови  высчитано,  на  ведра
если... сейчас, в книжечке у меня... вот... альбуминный  завод  бы  можно...
для экспорта в  Европу,  если  торговля  наладится...  хотя  бы  с  Англией,
например... Вот, считайте...
     - Постойте, доктор... Вам не кажется, что все небо в мухах?  Мухи  все,
мухи...
     - А-а! ... мухи! И у вас мухи? Так это же анемия выражается в зрении...
Если разрезать глазное яблоко голодающего животного...
     - Чем вы теперь занимаетесь, доктор?..
     - Думаю. Все думаю: сколько же материала! И какой  вклад  в  историю...
социализма! Странная вещь: теоретики, словокройщики ни одного гвоздочка  для
жизни не сделали, ни одной слезки человечеству  не  утерли,  хоть  на  устах
всегда только и заботы, что о всечеловеческом счастье, а какая  кровавенькая
секта! И заметьте: только что начинается, во вкус входит! с земным-то богом!
Главное - успокоили человеков: от обезьяны - и получай мандат!  Всякая  вошь
дерзай смело и безоглядно. Вот оно, Великое Воскресение... вши! Нет,  какова
"кривая"-то!? победная-то кривая!? От обезьяны, от крови,  от  помойки  -  к
высотам, к  Богу-Духу...  и  проникновению  космоса  чудеснейшим  Смыслом  и
Богом-Слово, и... нисхождение, как  с  горы  на  салазках,  ко  вши,  кровью
кормящейся и на все с дерзновением ползущей! И кому сие новое Евангелие-то с
комментариями преподнесли, карт-блянш выдали, и кто?! помните, у  Чехова,  в
"Свадьбе", телеграфист-то  Ять,  "Ять"-то  эта  самая,  как  рассуждает  про
электричество и про... какие-то два рубля и жилетку? Вот  теперь  эти  самые
"яти" и получили свое Евангелие и "хочут свою образованность показать". И от
кого  получили?  От  тех  же  "ятей"!  И  вот  показывают  "образованность".
Потому-то на эту подлюгу  "ять"  и  поход.  Прообраз,  конечно,  я  разумею.
Стереть ее, окаянную! мешает!  исконную,  сла-вян-скую!  Всем  вошам  теперь
раздолье, всем - мир целокупно предоставлен: дерзай! Никакой ответственности
и ничего не страшно! На Волге десятки миллионов  с  голоду  дохнут  и  трупы
пожирают? Не страшно. Впилась вошь в загривок,  сосет-питается  -  разве  ей
чего страшно?! И все народы, как юный студентик на демонстрации,  взирают  с
любопытством, что из "вшивого" ве-ликого дела  выйдет.  Такой-то  опыт  -  и
прерывать! Ведь полтораста миллиончиков прививают к социализму! И мы с  вами
в  колбочке  этой  вертимся.  Не  удалось  -  выплеснуть.  Сеченов,  бывало,
покойник: "Лука, - кричит, - дай-ка свеженькую лягушечку!"  Два  миллиончика
"лягушечек" искромсали: и груди выре-зали, и на плечи "звездочки" сажали,  и
над ретирадами затылки из наганов  дробили,  и  стенки  в  подвалах  мозгами
мазали, и... -  махнул  доктор,  -  вот  это  -  О-пыт!  А  зрители  ожидают
результатов, а пока торговлишкой перекидываются. Вон,  сэр  Эдуард-то  Ллойд
Джордж-то, освободитель-то человеческий,  свободолюб-то  незапятнанный,  что
сказал! "Мы, - говорит, - всегда с людоедами торговали!" А почтенные господа
коммонеры, мандата на "вшивость" для себя еще не приявшие, но в душе близкие
и к сему, если от сего польза видится, - мудрое слово Джорджево положили  на
сердце свое и... А-а, не все ли равно теперь! О миллиончике человечьих голов
еще когда Достоевский-то говорил, что в расход для опыта  выпишут  дерзатели
из кладовой человечьей,  а  вот  ошибся  на  бухгалтерии:  за  два  миллиона
пересегнули  -  и  не  из  мировой  кладовой  отчислили,  а  из  российского
чуланчишки отпустили. Bот это - опыт!  Дерзание  вши  бунтующей,  пустоту  в
небесах кровяными глазками узревшей! И вот...
     Доктор развел руками.  Да,  и  вот!  Смотрит  на  нас  калека-дачка  на
пустыре,  с  дохлой  клячей   под   сенью   вонючих   "уксусных"   деревьев.
Глядит-нюхает из-за уголка тощая Белка, ждет. Идет за пустырем дядя Андрей в
новом парусиновом костюме - ободрал недавно на дачке Тихая Пристань складные
кресла  полковничьи  и  теперь  разгуливает  без  дела,  высматривает  новую
"работу".
     - И все это вымрет... - тоном пророка  говорит  доктор.  -  И  они  уже
умирают. И этот Андрей кончится. Мой сосед Григорий Одарюк тоже  кончится...
и Андрей Кривой с машковцевых виноградников... Они уже все обработали, а  не
чуют... Увидите. Убьют и меня, возможно.  Еще  считают  за  богача...  Когда
наступит зима... увидите результаты. Опыт  и  их  захватит.  Вчера  умер  от
голода тихий работящий маляр...  когда-то  у  меня  красил...  А  на  берегу
красноармейцы избили сумасшедшего Прокофия, сапожника... Ходил по  берегу  и
пел "Боже царя храни"! Избили голодного и больного, своего брата... О-пыт! Я
и сам теперь опыт делаю... Сухим горохом питаюсь.
     Он шарит в  кармане  своего  лондонского  пиджака  и  бросает  горошину
приглядывающейся к нему Жаднюхе.
     -  Этим  самым.  У  меня  фунтов  десять  имеется,  в  собачьей  конуре
припрятал, не изъяли "излишки". И вот - по горсточке в день. Во  рту  катаю.
Зубы у меня плохи совсем, а челюсти у меня  украли  при  обыске,  вынули  из
стакана, - золотая была пластинка! Покатаю, обмякнет - и  проглочу.  Ничего,
двенадцатый день сегодня. И еще - миндаль горький. Жарю. Обратите  внимание,
очень важно. Амигдалин улетучивается, яд-то  самый.  Тридцать  штук  в  день
теперь могу принимать. Это, пожалуй, самый безболезненный путь - "от помойки
в ничто"! Пульс ускоряется, сердце нарабатывается быстрей, и...
     Доктор запнулся, уставил глаза, рот разинул и смотрит в ужасе...
     - Мы... распадаемся на  глазах...  и  не  сознаем!  Да  вы  вглядитесь,
вглядитесь... Умремте, скорей умремте...  ведь  ужасно  теперь...  теперь!.,
сойти с ума! Ведь тогда мы не сумеем уйти... может не прийти в голову  уйти!
Будем живыми лежать в могиле, как теперь Прокофий!..
     На меня это никак не действует. Я проверяю  себя,  пытаюсь  постигнуть,
как я сойду  с  ума,  как  они  будут  бить  тяжелыми  кулаками...  Нет,  не
действует. Почему?
     - Доктор, чем бы мне... кур поддержать?
     - Ку-ур? Как - под-держать?  Зачем  -  поддержать?  Сжарить  и  съесть!
со-жрать! У вас есть даже индюшка?! Почему же ее  еще  никто  не  убил?  Это
живой нонсенс! Надо все сожрать и - уйти. Вчера я  "опыт"  тоже  делал...  Я
собрал и сжег все фотографии и все письма. И - ничего. Как будто не  было  у
меня ничего и никогда. Так, чья-то праздная мысль и выдумка... Понимаете, мы
приближаемся  к  величайшему  откровению,  быть  может...  Быть   может,   в
действительности ни-ничего нет,  а  так,  случайная  мысль,  для  нее  самой
облекающаяся на миг в доктора Михаила?! А тогда все муки и провалы  наши,  и
все гнусности - только сон! Сон-то, как материя, не  суть  ведь?!  И  мы  не
суть...
     Он смотрит неподвижно, как уже не сущий. И улыбается своей мысли.
     - Мы теперь можем создать новую философию реальной ирреальности!  новую
религию "небытия помойного"... когда кошмары переходят в действительность, и
мы так сживаемся с ними, что былое нам кажется сном.  Нет,  это  невыразимо!
Да, куры... вы спрашивали... У  меня  была  одна  курица,  любимица  Натальи
Семеновны... Я думал было заклать ее, как жертву, и положить с покойницей  в
шкап.  Но...  бросил  эту  игривую  мысль.  Горошком  кормил.   Подойдет   к
балкончику...  -  последнее  время   она   мало   ходила,   сидела   больше,
нахохлившись, - спрошу: "Ну, что Галочка, чувствуешь опыт-то?" А она  только
головкой повертывает. И я сейчас ей пару горошин. На ночь в комнаты запирал,
понятно. И вот - самоубийством покончила!
     - Да что вы?!
     - Отравилась. Весь горький миндаль поела. Приготовил прожаривать, а она
утром проснулась раньше меня, нашла и... в страшных конвульсиях!  Ну,  пошел
я. У вас есть горький? Ну, так имейте в виду...  если  штук  сотню  сразу...
лучше, конечно, в толченом виде - сеанс может успешно кончиться.  Абсолютно.
А сейчас надо проведать горемыку нашу, - в Па-ри-же  жила  когда-то!  Видела
сон прекрасный! А слышали новость? В Бахчисарае татарин жену посолил и съел!
Какой же отсюда вывод? Значит, Баба-Яга завелась...
     - Баба-Яга?! Да. Я сам только подумал.
     - Вот видите. Значит, сказка. А раз уже  наступила  сказка,  жизнь  уже
кончилась, и теперь ничего не страшно. Мы -  последние  атомы  прозаической,
трезвой мысли. Все - в прошлом, и мы уже лишние. А  это,  -  показал  он  на
горы, - это только так кажется.
     Такие бывают человечьи разговоры.
     Он уходит к соседке. У него под мышкой мешочек. Над ним  белый  широкий
зонт, весь в заплатках. Идет - колышется. Навстречу ему - голосок Ляли:
     - Михайла Василич в гости!
     И Ляля, и Вова прыгают перед ним, заглядывают на мешочек. Пшеничка или,
может быть, кукуруза? И не знают еще, что там самое для них вкусное, что так
любят дети и голуби: последняя горсть гороха.
     А я долго еще сижу на краю Виноградной  балки,  смотрю  на  сказку.  На
радужном опахале хвоста, на чудесном своем экране, павлин танцует у дачки, у
дохлой Лярвы. У ее головы недвижной, распластавшись на брюхе, тянется-вьется
Белка, вывертывая морду, будто целует Лярву. Доносится  до  меня  урчанье  и
влажный хруст... Она выгрызает у Лярвы язык и губы! Так скоро?  Ведь  только
сейчас ходила по пустырю кляча... Вот так миленькое "трио"! Жаднюха на  меня
смотрит. Что, горошку? Я беру  ее  на  руки,  разглядываю  ее  лапки...  Что
смотришь? Вот начну тебя с лапки... что?!.. Теперь все  можно.  Она  уснула,
так скор