о, доверчиво уснула...
     Я долго еще сижу на краю балки,  смотрю  на  леса  в  горах.  Веки  мои
устали, глаза не видят. Сплю и  не  сплю,  сижу.  Поторкивает-трещит,  шумят
шумы, шумит  дремучее...  Погасает  солнце.  Шумит  водопадами  в  голове...
Сорвешься туда, к камням... А, не страшно. Теперь ничего не страшно.  Теперь
все - сказка. Баба-Яга в горах...

        "ВОЛЧЬЕ ЛОГОВО"

     В Глубокую балку пойти - за топливом?..
     Там стены - глубокой чашей, небо  там  -  сине-сине.  Кусты  да  камни.
Солнечный  зной  курится,  дрожит-млеет.  Спят   тысячелетние   пни   дубов,
заваленные камнями, - во сне последнем. Я бужу их своей мотыгой. С  гулом  и
свистом летят их проснувшиеся куски - солнце: будут светить  зимою.  Дремлет
на солнцепеке каменная змея - желтобрюх,  заслышит  шаги  -  поведет  сонным
глазом - и завернется: знает меня, привык. Я побаюкаю его тихим  свистом.  А
он все дремлет, поставив на стражу глаз  в  золотом  кольчике.  Что  и  я  -
порожденье того же солнца. Такой же нищий. Всегда  -  один.  А  вот  и  она,
ящерка-каменка, - вышурхнет, глянет и - обомлеет. От страха? От удивленья на
Божий мир? Застынет стрелкой и пучит бусинки глаз - икринки. Цикады трясут и
трясут над ухом ржавой, немолчной  гремью  -  жаркое  сердце  балки.  Вот  -
оборвут, и глохнешь от тишины, кружится голова с умолчья.
     Сил не хватит дойти до балки: день уже отнял силы.
     Пень, иззубренный топором... Я знаю его историю.
     Это было полной весной, когда цвели глицинии по веранде, и черный дрозд
на верхушке старого миндаля тихо, нежно насвистывал вечернюю песенку  нашему
новоселью. Приветно глядело все: розовые кусты шиповника  по  ограде,  белые
стены домика с зелеными ставеньками-ушами; павлин, пробирающийся под  кедром
- к ночи, синий дымок над кухней - первого ужина... уже ночные, синею  мглою
охваченные горы, намекающие душе:
     - Отныне... вместе?
     Теперь будут они следить за тихою жизнью  нашей,  впускать  и  укрывать
солнце, шуметь дождями. Золотые и синие - солнечные и ночные - будут глядеть
на нас до светлого конца жизни...
     В тот вечер робких надежд я тихо ходил по  саду.  Мои  деревья!  Это  -
старый миндаль... обгрызли его кору, но глядит еще бодро и  весь  осыпан.  А
это... персик? Его донимают ветры... - ну, ничего, подвяжем. А вот и дуб. Ты
долго будешь расти, долго-долго... Увидишь старого человека, меня-другого...
он сядет здесь, - поставить скамейку надо, -  и  погасающими  глазами  будет
смотреть на сад, новый всегда, на неменяющуюся звезду над Бабуганом...
     Тогда я нашел тебя, товарищ моей работы, дубовый пень. Ты  валялся  под
кипарисами, в полутьме, в затишье. Я  хозяйственно  оглядел  тебя,  обласкал
взглядом - я так был счастлив в тот вечер! Я тебя обнял и  выкатил  на  свет
Божий - радуйся и ты с нами, будем работать вместе. Слышал  ли  ты,  старик,
как домовито-детски мы толковали, куда бы тебя поставить...  как  ты  будешь
лежать года, как хорошо  посидеть  на  тебе  вечерком,  выкурить  папироску,
глядеть и глядеть на море, мечтать по далям и крепко верить, что не порвется
нить  нашей  жизни,  потянет  другую,  родную,  нить...  а  ты  все   будешь
благодушным свидетелем новых жизней...  Теперь  ничего  не  будет.  Ты  весь
иссечен, горы колючек изрублены на тебе,  горы  мыслей  порублены  на  тебе,
сгорели... Сожгу и тебя, клиньями расколю и сожгу - неродившуюся надежду.
     Я разглядываю рубцы на  пне  -  по  ним  ползают  муравьи.  Постукивают
ворота?..
     ...Татарские кони ржут, постукивают в ворота - будет прогулка  в  горы.
Цикады бьют погремушками, день жаркий-жаркий, обвисли  груши  в  моем  саду,
персики и черешни осыпали все деревья. Это же не мои деревья!  И  веранда  с
колоннами, с занавесками из шумящего хрусталя  цветного  -  это  же  не  моя
веранда... Надо спешить - будет прогулка в горы... Но куда же девались все?!
Лошади давно ждут, нетерпеливо постукивают в ворота... Я хожу и зову, ищу...
Это же не моя веранда, сверкающая огнями!.. Я ищу и зову в тревоге, пробегаю
в огромных залах. Это не мои комнаты... Мои комнаты  были  проще:  ласковые,
покойные... Не этот холодный свет, и черешни не лезли в  окна...  Я  хожу  и
хожу по залам... Где-то тут мои комнаты...
     Опять я вижу рубцы на пне, бегают  муравьи.  Осматриваюсь  слипающимися
глазами. Ну, вот и сад, и мои деревья... Это же  сон  мне  снился,  минутный
сон... Вот и  наш  тихий  домик.  Спешить  никуда  не  надо.  Опять  Тамарка
громыхает воротами.
     Дико кричит павлин - что-то его вспугнуло. Что  такое?  Что  еще  может
теперь случиться?..
     Я слышу воющий голос - к морю...
     - Ой, люди добры-и-и... гляньете!.. Гляньте же, люди добры-и!..
     Это в Профессорском Уголке, внизу.
     "Уголок" давно мертвый. Не звонят по  пансионам  колокола,  не  сзывают
гостей на завтраки, на обеды: сорвали колокола, сменяли на спирт подвальный.
Пойдут колокола в дело - в  пули:  много  еще  цельных  голов  осталось.  Не
доносит повечеру трели отдыхающей певицы, трио Чайковского: умолкли  певицы,
музыканты, раскрали песни Чайковского, треплются по ларям базарным.
     Внизу голоса ревут - там еще обитает кто-то! Берлоги еще остались.
     - Ой, люди добры-и-и...
     Нет ни людей, ни добрых.
     "Золотая роза" розовеет еще стенами. А вот и "Вилла Марина",  и  "Вилла
Анна"... но там теперь обитают совки, мелкие совки-сплюшки: кричат по  ночам
тоскливо: сплю-у... сплю-у... Спите, не потревожат. Вон шафранного "Линдена"
корпуса, когда-то в розовых олеандрах,  в  зеленых  кадочках,  на  усыпанной
гравием площадке. Прощай, олеандровая роща! Выдрали ее  садовники-трудолюбцы
из кадушек, пожгли кадушки. Старик  адмирал,  хозяин,  поглядывал  оттуда  в
трубу на море. Выстроил себе новый корабль - на суше, прохаживался с сигарой
по балкону в сиянии белоснежного кителя, в свежем сверканье брюк,  в  белых,
бесшумных  туфлях,  просоленный  морями,  белобородый.  Променял  штормы  на
сладкий штиль, праздный кортик - на трудовой секатор,  каткую  палубу  -  на
крепкие, в гравии, дорожки. Вывел розовые стены из олеандров, лиловые  -  из
глициний, сады персика и диканки... Разбили его трубу, и  ушел  адмирал  под
землю: там-то уж совсем тихо.  Встал  на  его  "корабль"  огромный  Коряк  -
дрогаль, зацепился с семьей, с коровой и ждет  упорно:  отойдет  ему  дом  -
дворец с виноградниками и садами - за великие труды жизни: возил адмирала на
таратайке в город! Сторожит пустоту - усадьбу да помаленьку выламывает рамы.
     Внизу голоса растут. По балке доходит четко - воющий бабий голос:
     - Да лю-ди... добрые!., да вы ж гляньте!..
     - Усе кишки вымотаю с тебе... за мою Рябку!.. Это - Коряка  голос,  рык
сиплый.
     - Да вы ж толичко гляньте... лю-ди добрые... хозяина моего забивает!..
     - Мя... со мое подай... из глотки вырву! Зараз сказывай, куда ховали!..
утрибку, гадюки, лопали... с моей Рябки!..
     - Побий мене, Боже... да усю неделю в Ялтах крутился... да вы  ж  перво
дознайте у сосидий... Дядя Степан, да ваша Рябка и близко не  доступала!  За
чого ж вы стараго чоловика забиваете?!
     Человека забивают? И этот воющий голос -  голос  человечий?  и  рык-зык
этот?!
     - Шку-ру, пес... мя... со  мое  подай!  Шшо  твой  выблядок  у  мылыцыи
ходит... да я  сам  утрудящий...  Буржуев  поубивали,  теперь  своего  брата
губите!.. Я за свою Рябку... дьявола лютые!..
     - Да я... зараз в  камытет  самый,  рылюцивонный...  як  вы  генераловы
сундуки ховалы...
     - А тебе... шо? ма-ло?! шшо нэ подавылась?! Мало,  сука,  добрых  людей
повыдавала, чужое добро ховала, на базар таскала?! Да я твой камытет этот...
одна шайка! Ду-шу вытрясу... мясо мое подай! - Чего ж вы не заступляетесь...
люди добрыи?!
     Я слышу тупой удар, будто кинули что об землю.
     - У-би... ил... живого чоловика убил... люди божьи!..
     - Насмерть убью - не отвечу! У мене дети малыи...
     По горкам шевелятся - выползают букашки-люди. И там, и  там.  Где-то  в
норах таились. Все глядят на площадку под "Линдена"-пансионом с холмов -  на
сцену, как в греческом театре. Прикрыли глаза от солнца.  Далеко  внизу,  на
узкой площадке, в балке, прилепилась мазанка: синий дымок вьется  над  белой
хаткой. Во дворике копошатся - люди не люди - мошки: двое крутятся на земле;
синее пятнышко бегает, палкой машет.
     С Вербиной горки бегут ребята, орут:
     - Под "Линденом" убивают! Ганька, гляди Тамарку!..
     Кричит Ганька:
     - Хочу... как убива-ют!..
     Выглянули и соседи. Лялин голосок точит:
     - Это Степан Коряк, мамочка... в белой рубашке... ногой в живот  прямо,
мамочка... коленком!..
     - Ля-личка, не надо! Боже, какие звери...-  взывает  старая  барыня.  -
Ради Бога, Ляличка... уходи, не надо... Няня, да что такое?..
     - Да что... Глазкова старика  Коряк  за  корову  убивает...  -  доходит
из-под горы нянькин голос.
     Она спустилась под упорную стенку, чтобы лучше видеть.
     - Так  и  надоть,  слободу  какую  взяли!  Полон-полон  дом  натаскали,
всего-всего... Каждый божий день у  Маришки  и  барашка,  и  сало,  и  хлеба
вдосталь,  и  вино  не  переводилось...  мало!  чужую  корову   зарезал   и!
Гляди-гляди, как бьет-то! а? Насмерть теперь забьет!
     Смотрит, несчастная, и не чует, что ждет ее. Запутывается там узел и ее
жалкой жизни: кровь крови ищет.
     А на театре - хрипу и визгу больше, удары чаще.
     - Люди добрые... заступитесь!..
     - Печенки вырву!.. ска-жешь, вырод гадючий!.. мясо куды девал!..  мя...
со-о?!..
     - Эх, сыновья-то в городе... они б ему доказали! До-кажут!
     - Самый  большевик  был,  как  на  чужое...  а  самого  тронули...  как
разоряется!
     - За-чем... Коряк за свое добро бьет! Моду какую взяли,  хоть  не  води
коровы. В покои уж стали ставить, с топором ночуют!
     -  Вот  они,  буржуи  окаянные...  до  чего  людей  довели!  Жили   все
тихо-мирно, на вот... завоевались!
     На театре дело идет к развязке. Рык глуше, словно перегрызают горло:
     - Ку... ды... мя... со... - Ой, побегу, мамочка!..
     С холмов воют:
     - Бей его, Коряк, добивай!..
     - Как так - бей?! Доказать сперва надо! Бей... Много вас, бителев!
     - Он вон, в Ялтах был столько-то ден, баба его доказала!
     - Звери, а не люди...  Ляличка,  сту-пай!  ступай-ступай,  нечего  тебе
слушать...
     - Ма-мочка, я хочу...
     И доктор, под зонтиком, тоже смотрит из-под руки, потряхивает бородкой.
Кричит в пространство:
     - Трагедия... под горами! Хе-хе!.. Борьба титанов!.. волки грызут  друг
дружку! Валяйте,  друзья  мои...  валяйте  апо-фе-оз  культуры!  До  скорого
свиданья...
     Уходит доктор к миндальным своим садам - "садам миндальным".
     Лезет из балки другой сын нянькин, голенастый подросток Яшка,  -  ездит
уже с рыбаками в море. Кричит в задоре:
     - Раз Коряк взялся - шабаш! Прихватил за грудки... да как его  оземь...
раз! А старик живуч!
     - Уйдите, уйдите все!  не  могу...  не  могу  -  не  могу...  -  кричит
истерично старая барыня, зажимая уши.
     Вскрикнула-всполошила Ляля:
     - Ястреб!.. ястреб!!.. Айй-ю-уюайй!..
     Ширококрылый, палево-рыжий ястреб, с белым комком под брюхом, тянет  по
балке вниз, где Коряк душит коровореза.
     - Курочку вашу!!.. вашу!!!.. - отчаянно верещит Ляля, топочет и бьет  в
ладошки.  -  Туда...  за  дубки   спустился!..   пух-то,   глядите,   пух!..
Айй-ю-у-айй!..
     Белый пушок плавает над кустами. Я качусь по сыпучей круче, рву на себе
последнее, падаю на камнях и сучьях высохшего потока. Кричат голоса, пугают,
в ладоши бьют:
     - К дубкам берите! Слетел, проклятый!..
     Я вижу над  головой  -  белесо-пестрое  брюхо  с  подтянутыми  когтями.
Темнокрылою хищной тенью уплывает стервятник по балке - к морю.
     Я добираюсь до места и нахожу белую  курочку  -  кровь  и  перья.  Вижу
оторванную головку, с сомкнутыми  глазами,  с  похолодевшим  гребнем,  и  по
мертвым сережкам признаю Жаднюху.  Только-только  подремывала  она  на  моих
руках, клевала горошек доктора, и в ясном зрачке ее смеялось золотой  точкой
солнце... Прощай и ты,  маленькое  созданье,  не  оставившее  следа!  Теперь
сметаются все следы, и перестало быть больно. И теперь ничего не жаль.
     Я беру кровяной комок в перьях. Это не  кусок  мяса:  это  наша  родная
собеседница кроткая, молчаливый товарищ в скорби.
     И другой раз за этот истомный день взял  я  тяжелую  лопату,  пошел  на
предел участка, на тихий угол, где груда камней горячих... И наложил камень,
чтобы не вырыли собаки. Трещит плетень, глядит из-за плетня Яшка.
     - Так лучше бы мне отдали!
     Он прав, пожалуй. Не все ли равно теперь: земля или брюхо Яшки? Земля -
лучше, земля покоит.
     Я вижу  его  глаза,  заглядывающие  под  камень.  Идущие  глаза.  Когда
стемнеет, я выну ее и схороню в Виноградной балке.
     Индюшка стоит под кедром, поблескивает зрачком - к небу. Жмутся  к  ней
курочки - теперь их четыре только, последние. Подрагивают на своем  погосте.
Жалкие вы мои... и вам, как и всем кругом, - голод и страх, и смерть.  Какой
же погост огромный! И сколько солнца! Жарки от  света  горы,  море  в  синем
текучем блеске...
     Внизу затихло. Зрители уползли в балки, в норы.  Убил  ли  Коряк  -  не
важно. Теперь - не важно. Убил... - слово совсем пустое.
     Я хожу и хожу по саду, дохаживаю свое. Упора себе  ищу?..  Все  еще  не
могу не думать? Не могу еще превратиться в  камень!  С  детства  еще  привык
отыскивать Солнце Правды. Где Ты,  Неведомое?!  Какое  Лицо  Твое?  Не  хочу
аршина и бухгалтерии... С ними ходят подрядчики и деляги. Хочу Безмерного  -
дыхание Его чую. Лица Твоего не вижу, Господи! Чую безмерность  страдания  и
тоски... ужасом постигаю Зло, облекающееся плотью. Оно набирает силу.  Слышу
его зычный, звериный зык... Великие мудрецы, где  вы?!  Туманами  подымаются
храмы ваши, в туманах тают... Чистый разум... призрачный мир идей...  отсвет
метнувшегося человеческого мозга! Где вы  там,  бледные  существа?  В  каких
краях обитаете? Какие на вас одежды? В луче бы солнца  спустились,  что  ли,
бесплотные, породили бы из неоправданных мук, из неоплатных страданий  новое
существо, неведомое доселе миру. Свершили чудо! Сошли бы в дожде  на  землю,
радугой перекинулись над морем, упали в громе! Или спускались вы, да продали
вас за грош, на обертку пустили под собачье мясо, в пыжи забили? В Проповеди
Нагорной продают камсу ржавую на  базаре,  Евангелие  пустили  на  пакеты...
Пустое небо прикрылось синью, море прикрылось синью: стоит одно другого.
     Скорей бы вечер... Я... Кто такой это  -  я?!  Камень,  валяющийся  под
солнцем. С глазами, с ушами - камень, Жди, когда пнут ногой. Некуда  уходить
отсюда... Гляди на горы: они в блеске, воздушные. На море...  -  праздничное
оно всегда. Безмолвие за ним, так... - туманность. На что же еще глядеть?..
     Там, в городке, подвал... свалены люди там с  позеленевшими  лицами,  с
остановившимися глазами, в которых -  тоска  и  смерть.  И  там  те  семеро,
бродившие по  горам...  Обманом  поймали  в  клетку.  Что  они  чувствуют  -
скрученное железо? Я еще волен бродить. Для них один только ход - в  могилу.
"Истребитель" стоит у пристани, гроб железный.  Его  краснозвездная  команда
наелась баранины до отвалу, напилась из подвалов и теперь спит - до ночи.  И
красный вымпел тоже уснул - до ночи.
     Что-то говорил доктор... Что-то случиться может...  В  небо  смотрю  я:
может?
     Больно глазам от света.
     Я хожу и хожу по саду, смотрю на камни. Что же случиться  может?  Какое
чудо? К кедру приду, постою, будто ищу чего-то. От  кедра  пышет.  Душно  от
Черных кипарисов. Все накалилось, струится, млеет. Солнце все мысли  плавит.
От кедра гляжу на домик, на маленькую веранду. Здесь  ли  я  жил  когда-то?!
Смотрит веранда заплаканными  глазами  зацветших  стекол.  Голубые  глицинии
давно опали, засохли тиссы перед крылечком...
     На пустыре,  за  балкой,  возятся  возле  Лярвы,  подсовывают  оглобли.
Вертятся вербины собаки, Цыган и Белка.
     Кричит от дороги кто-то:
     - Прирезать бы да на ко-клеты!
     Это дядя Андрей с исправничьей дачи - Тихая Пристань. Одет по-дачному -
в парусинном костюме, в  мягкой,  господской,  шляпе,  раздобытой.  Смуглый,
сутулый, крепкий и - темный весь. Посиживает  по  бугоркам,  поглядывает  на
дачки... побуркивает в кустах с такими же. Ходит - подумывает.
     Не отвечают на его оклик, над Лярвой возятся.
     - Теперь человечину едят, а на конятину заглядишься!  Казанские  татаре
за говядину признают... А нам все  чтобы  мя-со  было!  Я  вот...  невете...
реянец! По мне, хоть и не будь его вовсе, ей-Богу! у меня от  его...  за-пор
навсягды, сказать... вовсе для меня вредная пища, яд!..
     Не отвечают ему от Лярвы. Он подходит к моей заграде:
     - Гляжу-гляжу на ваше индюшечку... ужахаюсь?! Ку-да заходит! И, лих  ее
носит, куренков куда заводит! Какой дурной  подшиб  палкой  -  по  нонешнему
времени... капитал! Вон как у Вербы с гусем... ночным делом ухватили,  даром
что собаки. Теперь человек злей собаки! А я свинку свою на ячменек  выменял,
да за перекопку татаре вина пять ведер... до весны до самой обеспечен. А как
отсужу Лизаветину корову... Как так я в мае получил за  перекопку?  Это  все
Прибытка старая с дурной головы плетет!  В  мае  я  за  энту...  за  осеннюю
перекопку, а вчера опять получил, за обрезку, очень огромадный  виноградник!
Вот Лизаветину корову отсужу,  на  мои  гроши  купила,  стерьва..  тогда  я,
сказать, барином ходить буду! А чего я спросить желаю... про  павлина!  Чего
он у вас на холостом ходу ходит? То ли бы уж скушали, а то на базар,  татаре
богатые по случаю из хвоста позарются...  татарки  ихния  заместо  цветов  в
волоса убирают. А мясо у них, сказать... не вредное?..
     И отходит - в прогулочку. Идет - подумывает.
     Павлин... Разве он мой еще? На табак  если  выменять...  осталась  одна
щепотка, а курить надо много... К ночи  надо  беречь,  к  ночи  наваливаются
думы. Одичал теперь, не поймать. А на табак бы можно - не пшеница.
     Осматриваюсь, отыскиваю павлина. Вон он,  по  пустырю  бродит,  хвостом
возит. Татаркам на украшение...  богатым.  Остались  еще  богатые?  Гляжу  -
прикидываю... и он глядит на меня, мой "табак".  Я  отвожу  глаза,  стараюсь
подавить прошлое. Первые радостные утра, начинавшиеся криком  его  на  крыше
нашего дома, его топотаньем по железу... А без него будет еще чернее...
     Я сажусь на каменное крылечко у веранды. Оно  остыло.  Солнце  ушло  за
домик. Гляжу на сухие грядки - солнце и с них сползает. Да, огурцы  пожухли.
Поклеваны  помидоры,  висят  кровяными  лоскутками.  И  поливать  не   надо.
Всматриваюсь в потрескавшуюся у ног землю. Муравьи еще живы,  суетятся-тащат
по своим норкам. Какие-то и у них планы. Этот как будто размышляет,  поводит
усиком... не мыслитель ли муравьиный? Я беру ветку сухого  тиса  и  веду  по
земле, мету. Где теперь планы и... философия? Так и все. Чья-то слепая сила.
Метет... И... солнце по кругу ходит. Вечно ли ходить будет...  Придет  и  на
него сила. И оно не будет ходить по кругу.

        "ЧУДЕСНОЕ ОЖЕРЕЛЬЕ"

     Да когда же накроет ночь это ликующее  кладбище?!  Солнце  остановилось
над Бабуганом, не уходит. Не насмотрелось. Смотри,  смотри...  "Истребитель"
приглянулся тебе, и ему посылаешь приветного  зайчика  на  вымпел  -  добрый
вечер.
     Просыпаются там - ночь чуют. Похаживают,  в  черной  коже,  по  палубе,
пощелкивают дельфинов - чешутся у них руки.
     Нет,  западает  солнце.  Судакские  цепи  золотятся  вечерним  плеском.
Демерджи зарозовела, замеднела... плавится, потухает.  А  вот  уж  и  синеть
стала. Заходит солнце за Бабуган,  горит  щетина  лесов  сосновых.  Погасла.
Похмурился Бабуган, глядит сурово, ночной, - придвинулся.  Меркнут  под  ним
долины. Тянет оттуда тревожной ночью... Выстрелы бьют по ней  -  боятся  ли,
угрожают...
     Пора и вам, тихие  ку