Невил Шют.
    Крысолов


   -----------------------------------------------------------------------
   Nevil Shute. Pied Piper (1942). Пер. - Н.Галь.
   М., "Художественная литература", 1991.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 28 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------



1

   Его зовут Джон  Сидней  Хоуард,  мы  с  ним  члены  одного  и  того  же
лондонского клуба. В тот вечер я пришел туда ужинать около восьми, усталый
после долгого дня и нескончаемых разговоров о моих взглядах на  войну.  Он
входил в клуб впереди меня - высокий изможденный человек лет семидесяти  с
несколько нетвердой походкой. В дверях он зацепился за коврик,  споткнулся
и чуть не упал; швейцар подскочил и подхватил его под локоть.
   Старик посмотрел на коврик и ткнул в него зонтом.
   - Черт, зацепился носком,  -  сказал  он.  -  Спасибо,  Питерс.  Видно,
старею.
   Швейцар улыбнулся.
   - Многие джентльмены спотыкаются тут в последнее время, сэр.  Я  только
на днях говорил об этом управляющему.
   - Ну, так скажите еще раз и повторяйте до тех пор, пока он  не  наведет
порядок, - сказал старик. - В один прекрасный день я упаду мертвый к вашим
ногам. Вам же этого не хочется, а? - Он чуть усмехнулся.
   - Совсем не хочется, сэр, - сказал швейцар.
   - Надо думать. Очень неприятно, когда такое случается в клубе. Не хотел
бы я умереть на коврике у порога.  И  в  уборной  не  хотел  бы.  Помните,
Питерс, как полковник Макферсон умер в уборной?
   - Помню, сэр. Это был весьма прискорбный случай.
   - Да... - Старик немного помолчал. Потом прибавил: - Да,  в  уборной  я
тоже не хочу умереть. Так что смотрите, пускай коврик приведут в  порядок.
Передайте от меня управляющему.
   - Непременно, сэр.
   Старик двинулся дальше. Я ждал, пока  их  беседа  кончится,  надо  было
получить у швейцара письма. Он вернулся  за  перегородку,  подал  мне  мою
почту в окошко, и я стал ее просматривать.
   - Кто этот старик? - спросил я от нечего делать.
   - Это мистер Хоуард, сэр, - ответил швейцар.
   - Он, кажется, очень озабочен тем, какая именно кончина его ждет.
   Швейцар не улыбнулся.
   - Да, сэр. Многие джентльмены  говорят  так,  когда  начинают  стареть.
Мистер Хоуард очень много лет состоит членом нашего клуба.
   - Вот как? - сказал я более почтительно. - Не помню, чтобы  я  его  тут
встречал.
   - Кажется, он провел последние месяцы  за  границей,  сэр,  -  объяснил
швейцар. - А как вернулся, сильно постарел. Боюсь, его не надолго хватит.
   - В его возрасте эта  проклятая  война  дается  нелегко,  -  сказал  я,
отходя.
   - Совершенно верно, сэр.
   Я  прошел  в  клуб,  повесил  на  вешалку  свой  противогаз,  отстегнул
портупею, повесил туда же и увенчал все  это  фуражкой.  Потом  подошел  к
витрине и просмотрел последнюю сводку. Ничего особо хорошего или  плохого.
Наша авиация все еще крепко бомбила Рур; Румыния все еще отчаянно грызлась
с соседями. Сводка была такая же,  как  все  последние  три  месяца  после
оккупации Франции.
   Я пошел ужинать. Хоуард был уже в столовой; кроме нас там почти  никого
не оказалось. Ему прислуживал официант чуть ли не такой же старый, как  он
сам, и пока он ел, официант стоял подле и разговаривал с ним.  Я  невольно
прислушался. Они говорили о крикете,  заново  переживали  состязания  1925
года.
   Я ужинал в одиночестве, а потому кончил  раньше  Хоуарда  и  подошел  к
конторке уплатить по счету. И сказал кассиру:
   - Этот официант... как его...
   - Джексон, сэр?
   - Да, верно... Он давно здесь служит?
   - Очень давно. Можно сказать, всю жизнь. По-моему, он поступил сюда  то
ли в девяносто пятом, то ли в девяносто шестом.
   - Срок немалый.
   Кассир улыбнулся, отдал мне сдачу.
   - Да, сэр. Но вот Порсон, тот служит у нас еще дольше.
   Я поднялся в курительную и остановился у стола,  заваленного  газетами.
От нечего делать начал листать список членов клуба. Хоуард, увидел я, стал
членом клуба в 1896 году. Значит, он и тот официант провели бок о бок  всю
свою жизнь.
   Я взял со стола несколько  иллюстрированных  еженедельников  и  заказал
кофе. Потом направился в угол, где стояли рядом два кресла, самые  удобные
во всем клубе, и собрался часок отдохнуть, домой  вернуться  успею.  Через
несколько минут рядом послышались шаги, и  в  соседнее  кресло  погрузился
долговязый Хоуард. Служитель, не ожидая заказа, принес ему кофе и коньяк.
   Чуть погодя старик заговорил.
   - Просто поразительно, - сказал он негромко. - В  нашей  стране  нельзя
получить  чашку  приличного  кофе.  Даже  в  таком  вот  клубе  не   умеют
приготовить кофе.
   Я отложил газету. Если старику хочется поговорить, я  не  против.  Весь
день я проторчал у себя в старомодном кабинете, не поднимая  головы  читал
отчеты и составлял докладные записки. Приятно отложить  на  время  очки  и
дать отдых глазам. Я изрядно устал.
   - Один сведущий человек говорил мне, что молотый кофе не сохраняется  в
нашем климате, - сказал я, нащупывая в кармане футляр от  очков.  -  Из-за
сырости или что-то в этом роде.
   - Молотый кофе портится  во  всяком  климате,  -  наставительно  сказал
старик. - Вы никогда не выпьете порядочного кофе, если покупаете  молотый.
Надо покупать зерна и молоть только перед тем, как варить. Но  здесь  этим
не занимаются.
   Он еще порассуждал  о  кофе,  о  цикории.  Потом,  вполне  естественно,
заговорили о коньяке. Старик одобрил тот, что подавали в клубе.
   - Я сам когда-то занимался винами, - сказал он. - Много  лет  назад,  в
Эксетере. Но оставил это вскоре после прошлой войны.
   Я решил, что он, должно быть, состоял в клубной комиссии по винам.
   - Вероятно, это довольно интересное дело, - заметил я.
   - Ну, еще бы, - сказал он со вкусом.  -  Разбираться  в  хороших  винах
очень интересно, можете мне поверить.
   Мы были почти совсем одни в  просторной  комнате  с  высоким  потолком.
Разговаривали негромко, откинувшись в креслах,  порой  надолго  замолкали.
Когда очень устанешь, вот такая мирная беседа - большое  удовольствие,  ее
смакуешь понемножку, словно старый коньяк.
   - Мальчиком я часто бывал в Эксетере, - сказал я.
   - Я-то прекрасно знаю Эксетер, - сказал Хоуард. - Прожил там сорок лет.
   - У моего дяди был дом на Стар-кросс, - и я назвал фамилию дяди.
   Старик улыбнулся.
   - Я вел его дела. Мы были большими друзьями. Но это было очень давно.
   - Вели его дела?
   - То есть наша  фирма  вела.  Я  был  компаньоном  адвокатской  конторы
"Фулджеймс и Хоуард".
   Тут он пустился в воспоминания и немало порассказал мне о моем  дядюшке
и его  семействе,  о  его  лошадях  и  арендаторах.  Разговор  все  больше
превращался в монолог; я вставлял два-три слова, и  этого  было  довольно.
Старик  негромко  рисовал  почти  забытые  мною  картины,  дни,  что  ушли
безвозвратно, - дни моего детства.
   Я откинулся в кресле, спокойно покуривал, и  усталость  моя  проходила.
Поистине мне повезло, не часто встретишь человека, способного  говорить  о
чем-то, кроме войны. Сейчас почти все только и думают если не  о  нынешней
войне, так о прошлой, и любой разговор с  каким-то  болезненным  упорством
сводят к войне. А этого высохшего старика война  словно  обошла  стороной.
Его занимали самые мирные предметы.
   Потом речь зашла о рыбной ловле. Оказалось,  он  страстный  рыболов,  я
тоже удил понемножку. Почти все морские офицеры берут на корабль удочку  и
ружье. В свободные часы мне  случалось  ловить  рыбу  на  побережьях  всех
частей света, но обычно не с  такой  наживкой,  какая  полагается,  и  без
особого успеха; зато Хоуард был настоящий знаток. Он побывал с удочкой  во
всех уголках Англии  и  чуть  ли  не  на  всем  континенте.  В  былые  дни
деятельность провинциального адвоката отнимала не слишком много времени  и
сил.
   Мы заговорили о рыбной ловле во  Франции,  и  я  припомнил  собственный
опыт.
   - Я видел, французы очень занятным способом ловят на муху, - сказал  я.
- Берут длиннющую бамбуковую жердь, футов этак в двадцать пять, с  леской,
но без катушки. Для наживки пользуются мокрой мухой и ведут ее  по  бурной
воде.
   - Правильно, - с улыбкой подтвердил Хоуард. - Именно так и делают.  Где
вы видели такую ловлю?
   - Около Гекса, - сказал я. - Собственно, в Швейцарии.
   Он задумчиво улыбнулся.
   - Мне хорошо знакомы эти места... очень хорошо. Вы знаете Сен-Клод?
   Я покачал головой:
   - Юру я не знаю. Это, кажется, где-то возле Мореза?
   - Да... недалеко от Мореза.  -  Он  помолчал;  мы  остались  вдвоем,  в
комнате было тихо, спокойно. Потом старик сказал: -  Этим  летом  я  хотел
испробовать такую ловлю на муху в тамошних ручьях.  Неплохое  развлечение.
Надо знать, куда рыба идет кормиться. Нельзя просто забрасывать  муху  как
попало. Нужно вести ее так же осторожно, как искусственную.
   - Стратегия, - сказал я.
   - Вот именно. В сущности, стратегия в том и состоит.
   Мы снова мирно помолчали. Потом я сказал:
   - Не скоро мы опять сможем ловить рыбу в тех краях.
   Так на сей раз я сам перевел разговор  на  войну.  Нелегко  обойти  эту
тему.
   - Да... и это очень жаль, - сказал старик. - Мне пришлось уехать, когда
рыба еще не ловилась. До самого  конца  мая  клев  никудышный.  Ручьи  еще
совсем мутные и слишком полноводные  -  снег  тает,  понимаете.  Позже,  в
августе, ручьи мелеют, да и жара. Лучшее время - середина июня.
   Я повернулся к нему.
   - Вы ездили туда в этом году?  -  Конец  мая,  о  котором  он  упомянул
вскользь, это время, когда немцы через Голландию и  Бельгию  вторглись  во
Францию, когда мы отступали к Дюнкерку, а французы были отброшены к Парижу
и за Париж. Казалось бы, не слишком подходящее  время  для  старика  удить
рыбу посреди Франции.
   - Я выехал в апреле, - сказал он. - Думал провести  там  все  лето,  но
пришлось уехать раньше.
   Я удивленно посмотрел на него, невольно улыбнулся.
   - Трудно было возвращаться?
   - Нет, - сказал он, - не особенно.
   - Наверно, у вас была машина?
   - Нет, - сказал он. - Машины не было. Я плохой водитель, несколько  лет
назад пришлось от этого отказаться. Глаза уже не те.
   - Когда же вы уехали из Юры? - спросил я.
   - Одиннадцатого июня, - сказал он, подумав. - Как будто так.
   Я в недоумении поднял брови:
   - И поезда шли по расписанию?
   По моей работе мне хорошо известно было, что  творилось  в  те  дни  во
Франции.
   Хоуард улыбнулся, сказал задумчиво:
   - С поездами было неважно.
   - Как же вы оттуда выбрались?
   - По большей части пешком.
   В эту минуту  послышалось  мерное  "трах...  трах...  трах...  трах..."
четыре разрыва подряд не больше, чем  в  миле  от  нас.  Прочное  каменное
здание  клуба  качнулось,  полы  и  оконные  рамы  заскрипели.  Мы  молча,
напряженно ждали. Потом протяжно завыли сирены и резко затрещали  зенитки.
Начался очередной налет.
   - Черт подери, - сказал я. - Что будем делать?
   Старик невозмутимо улыбнулся:
   - Я останусь здесь.
   Это было разумно.  Пренебрегать  опасностью  только  ради  того,  чтобы
избежать неудобств, глупо, но ведь над нами три  солидных  перекрытия.  Мы
порассуждали об этом, разглядывая потолок и прикидывая,  выдержит  ли  он,
если обвалится крыша. Но с места не двинулись.
   Вошел молодой официант с фонарем и каской в руках.
   - Убежище внизу, ход через кладовую, джентльмены, - сказал он.
   - А это обязательно - идти в убежище? - спросил Хоуард.
   - Нет, только если пожелаете.
   - А вы пойдете вниз, Эндрюс? - спросил я.
   - Нет, сэр. Я иду на свой пост, вдруг зажигательная бомба попадет, мало
ли что.
   - Ну, идите, -  сказал  я.  -  Делайте  свое  дело.  А  когда  найдется
свободная минутка, принесите мне марсалы. Но сперва идите на пост.
   - Неплохая мысль, -  сказал  Хоуард.  -  Между  зажигательными  бомбами
принесите и мне стакан марсалы. Я буду здесь.
   - Хорошо, сэр.
   Он ушел, а мы опять откинулись на спинки кресел.  Было  около  половины
одиннадцатого. Официант погасил все лампы, кроме настольной позади нас,  и
мы оказались в маленьком овале мягкого золотистого света  посреди  большой
темной  комнаты.  За  окнами  шум  уличного  движения,  и  так  не   очень
оживленного в Лондоне тех  дней,  совсем  утих.  В  отдалении  послышались
два-три полицейских свистка, промчался автомобиль; потом Пэлл-Мэлл всю, из
конца в конец, окутала тишина, только вдалеке стреляли зенитки.
   - Как вы думаете, долго нам придется тут сидеть? - спросил Хоуард.
   - Пока это не кончится, я думаю.  Последний  налет  продолжался  четыре
часа. - Я помолчал, потом спросил: - Кто-нибудь о вас будет беспокоиться?
   - Нет-нет, - как-то даже торопливо ответил  он.  -  Я  живу  один...  в
меблированных комнатах.
   Я кивнул.
   - Моя жена знает, что я здесь. Я бы ей позвонил, но не годится занимать
телефон во время налета.
   - Да, в это время просят не звонить, - сказал он.
   Вскоре Эндрюс принес марсалу. Когда он вышел,  Хоуард  поднял  бокал  и
посмотрел вино на свет.
   - Что ж, это не самый неприятный способ пересидеть налет, - заметил он.
   - Да, верно. - Я не сдержал улыбки. Потом повернулся к нему. -  Значит,
когда все это началось, вы были во Франции. Пришлось  там  пережить  много
налетов?
   Он отставил почти полный бокал.
   - Не настоящие налеты. Несколько бомбежек  и  пулеметных  обстрелов  на
дорогах, но ничего страшного.
   Он сказал это так спокойно, что я не сразу  его  понял.  Потом  решился
заметить:
   -  Видно,  вы  были  большим  оптимистом,  если  в  апреле  этого  года
отправились во Францию удить рыбу.
   - Да, пожалуй, - ответил он задумчиво. - Но мне хотелось поехать.


   Он сказал, что весной этого года потерял покой и его мучила  неодолимая
потребность уехать, переменить обстановку. Он не стал объяснять, отчего им
так завладела жажда перемен, сказал только, что хотел в военное время быть
полезным, но никакого дела найти не удалось.
   Вероятно, его никуда не принимали, потому что ему было  под  семьдесят.
Когда разразилась война, он пытался поступить во Вспомогательную  полицию;
ему казалось, на этой службе пригодится  его  знание  законов.  В  полиции
думали иначе, там требовались стражи порядка помоложе. Потом он  обратился
в противовоздушную оборону и потерпел еще одну неудачу. Напрасны оказались
и другие попытки.
   Война - тяжелое время для старых людей, особенно для мужчин. Им  трудно
примириться с тем, что от них слишком мало пользы; они терзаются сознанием
своего бессилия. Хоуард всю свою жизнь приспособил к  передачам  последних
известий по радио. По утрам вставал к семичасовой сводке,  потом  принимал
ванну, брился, одевался и шел слушать восьмичасовой  выпуск,  и  так  весь
день, вплоть до  полуночной  передачи,  после  которой  он  укладывался  в
постель. В перерывах между передачами он тревожился  из-за  услышанного  и
прочитывал все газеты, какие только мог достать, пока не  подходило  время
опять включить радио.
   Война застала  его  за  городом.  У  него  был  дом  в  Маркет-Сафроне,
неподалеку от Колчестера. Он переехал туда  из  Эксетера  четырьмя  годами
раньше, после смерти жены; когда-то, в детстве, он жил в Маркет-Сафроне, и
у него еще сохранились кое-какие знакомства среди соседей. И  он  вернулся
туда, думая провести там  остаток  жизни.  Купил  участок  в  три  акра  с
небольшим старым домом, садом и выгоном.
   В 1938 году к нему приехала из Америки замужняя дочь с маленьким сыном.
Она  была  замужем  за   нью-йоркским   дельцом   по   фамилии   Костелло,
вице-президентом страхового общества, очень богатым человеком. И отчего-то
с ним не поладила. Хоуард не знал всех "отчего и почему" этой размолвки  и
не слишком на этот счет беспокоился: втайне он полагал, что дочь  сама  во
всем виновата. Он любил зятя. И хоть совершенно его не понимал, все  равно
Костелло был ему по душе.
   Так он жил,  когда  началась  война,  с  дочерью  Инид  и  ее  сынишкой
Мартином; отец упорно называл мальчика не по имени, а  "Костелло-младший",
что приводило старика в полнейшее недоумение.
   Грянула  война,  и  Костелло  стал  слать  телеграмму  за  телеграммой,
настаивая, чтобы жена с сыном вернулись домой, на Лонг-Айленд. И  в  конце
концов они уехали. Хоуард поддерживал зятя и торопил дочь, убежденный, что
женщина не может быть счастлива врозь с мужем. Они уехали,  а  он  остался
один в Маркет-Сафроне; изредка на субботу и воскресенье  к  нему  приезжал
его сын Джон, командир авиаэскадрильи.
   Длиннейшими  телеграммами  по  нескольку  сот  слов  Костелло  старался
убедить  старика  тоже  приехать  в  Америку.  Но  тщетно.  Старик  боялся
оказаться лишним, боялся помешать примирению. Так он  сказал,  но  тут  же
признался, что настоящая причина была в другом: он  не  любит  Америку.  В
первый год после свадьбы дочери он пересек Атлантический океан и  погостил
у них, и ему вовсе не хотелось проделать это еще раз. Почти семьдесят  лет
он  прожил  в  более  ровном  климате,  а  в  Нью-Йорке  ему  докучали  то
невыносимая жара, то отчаянный холод, и недоставало мелких условностей,  к
которым он привык в нашей старозаветной  Англии.  Ему  нравился  зять,  он
любил дочь, а их мальчик занимал в его жизни едва ли не главное место.  Но
ничто не заставило его променять комфорт и безопасность Англии, вступившей
в смертельную борьбу, на неудобства чужой страны, наслаждавшейся миром.
   Итак, в  октябре  Инид  с  мальчиком  уехали.  Хоуард  проводил  их  до
Ливерпуля, посадил на пароход и вернулся домой. С тех пор  он  жил  совсем
один, только его вдовая сестра провела у него три недели перед Рождеством,
да изредка его навещал Джон,  приезжал  из  Линкольншира,  где  командовал
эскадрильей бомбардировщиков "веллингтон".
   Конечно, старику жилось очень одиноко. В  обычное  время  ему  было  бы
довольно охоты на уток и сада. В  сущности,  объяснил  он  мне,  сад  куда
интереснее зимой, чем летом, ведь это - время, когда можно что-то менять и
совершенствовать. Если хочешь пересадить дерево, или завести  новую  живую
изгородь, или убрать старую, это надо делать именно зимой. Работа  в  саду
доставляла  ему  истинное  наслаждение,  вечно   он   затевал   что-нибудь
новенькое.
   Война все испортила. В мысли поминутно врывались сообщения с фронта,  и
мирные сельские занятия уже не радовали. Тяготила бездеятельность,  Хоуард
чувствовал себя бесполезным и едва ли не впервые  в  жизни  не  знал,  как
убить время. Однажды он излил свою досаду перед викарием, и этот  целитель
страждущих душ посоветовал ему заняться вязаньем для армии.
   После этого он  три  дня  в  неделю  стал  проводить  в  Лондоне.  Снял
маленький номер в меблированных комнатах,  а  питался  главным  образом  в
клубе. На душе немного полегчало. Поездка в Лондон по  вторникам  отнимала
почти  весь  день,  возвращение  в  пятницу  -  еще  день;  тем   временем
накапливались разные дела  в  Маркет-Сафроне,  так  что  и  на  субботу  и
воскресенье хлопот хватало. Он внушал себе, что все-таки  не  сидит  сложа
руки, и почувствовал себя лучше.
   Потом, в начале марта, что-то случилось и перевернуло всю его жизнь. Он
не сказал мне, что это было.
   Тогда он запер дом в Маркет-Сафроне,  переселился  в  Лондон.  И  почти
безвыходно жил в клубе. Недели на две, на три дел хватило, а  потом  снова
стало непонятно, куда девать время. И все еще не  удавалось  найти  место,
где он был бы полезен в дни войны.
   Настала весна - чудо что была за весна. Словно распахнулась дверь после
той нашей суровой зимы. Каждый день Хоуард шел погулять  в  Хайд-парк  или
Кенсингтон-Гарденс и смотрел,  как  растут  крокусы  и  нарциссы.  Клубный
распорядок жизни вполне ему подходил. Той чудесной весной, гуляя в  парке,
он думал, что жить  в  Лондоне  совсем  неплохо,  если  можно  куда-нибудь
изредка и уехать.
   Чем жарче  грело  солнце,  тем  неотступней  становилось  желание  хоть
ненадолго уехать из Англии.
   В сущности,  казалос