ко брала препятствия,  которые  он  старался
обойти, и ни разу не упала и не расшиблась. Но дорогу разбирала неважно  и
подчас отставала на ровном месте, где Джон уносился далеко вперед.
   Вот, в сущности, и все, что старик сумел припомнить о  Николь  Ружерон.
Он отвел глаза  от  двери  и  стал  раздеваться.  По-видимому,  она  очень
изменилась,  эта  девушка.  Так  мило  и  так  неожиданно,   со   странной
французской пылкостью сказала она, что они с Джоном были  большие  друзья;
очень славная девушка. Обе - и мать и дочь - бесконечно добры  к  нему,  а
самоотверженная готовность Николь  проводить  его  в  Бретань  -  это  уже
поистине  донкихотство.   И   отказаться   нельзя,   попытка   отказаться,
по-видимому, сильно ее огорчила. Не станет он больше отказываться;  притом
с ее помощью он, пожалуй, и правда сумеет вывезти детей в Англию.
   Он натянул длинную ночную рубашку и лег, после двух ночей,  проведенных
на сеновалах, такое наслаждение - мягкий  матрас  и  гладкие  простыни.  С
самого отъезда из Сидотона он ни разу не спал по-человечески, в постели.
   Да, она сильно изменилась, эта Николь. Ее короткие  кудри  все  так  же
уложены по моде, и выщипаны брови, и ногти безупречно  отделаны.  Но  весь
облик иной. Она словно стала лет  на  десять  старше;  под  глазами  легли
темные тени, под стать черному шарфу на шее. И вдруг подумалось -  а  ведь
она напоминает молодую вдову. Она  не  замужем,  совсем  юная  девушка,  и
все-таки отчего-то похожа на молодую вдову. Быть может, на войне погиб  ее
fiance? [жених (фр.)] Надо будет осторожно спросить у матери;  если  знать
правду, он сумеет избежать в разговоре всего, что может причинить ей боль.
   Да, очень странная девушка. Никак ее не поймешь... Но  наконец  усталое
тело расслабилось, мысль работала все медленнее,  и  Хоуард  погрузился  в
сон.
   Он проспал всю ночь  напролет  -  небывалый  случай  для  человека  его
возраста. Он еще спал, когда около четверти девятого утра Николь  принесла
на  подносе  булочки  и  кофе.  Он  сразу  проснулся,  сел  в  постели   и
поблагодарил ее.
   Она была совсем одета. Позади  нее  в  коридоре,  заглядывая  в  дверь,
толпились дети, одетые и умытые. Пьер вышел немножко вперед.
   - Доброе утро, Пьер, - серьезно сказал старик.
   Мальчик прижал руку к животу и отвесил низкий поклон.
   - Bonjour, мсье Хоуард.
   Николь расхохоталась и погладила Пьера по голове.
   - Он bien eleve [хорошо воспитан (фр.)], этот малыш. Не то  что  другие
ваши питомцы.
   - Надеюсь, они не слишком вас беспокоили, мадемуазель?  -  встревожился
старик.
   - Дети никогда не доставят мне беспокойства, мсье, - был ответ.
   Престранная  молодая  особа  и  престранно  выражается,  снова  подумал
Хоуард.
   Николь сказала, что мать уже пошла  в  город  за  покупками  и  наведет
кое-какие справки. Примерно  через  полчаса  она  вернется,  и  тогда  они
составят план действий.
   Затем Николь принесла ему отцовский серый  костюм,  довольно  жалкий  и
потрепанный, пару старых коричневых парусиновых  туфель,  ужасную  лиловую
рубашку, пожелтевший от  времени  целлулоидный  воротничок  и  безобразный
галстук.
   - Все это не слишком элегантно, - сказала она извиняясь. - Но вам лучше
одеться так, мсье Хоуард, в этом вы будете выглядеть как  самый  заурядный
обыватель. А о своем  костюме  не  беспокойтесь,  мы  его  сбережем.  Мама
положит его в кедровый сундук вместе с одеялами, и моль его не тронет.
   Спустя три четверти часа Хоуард,  совсем  готовый  и  одетый,  вошел  в
гостиную, и Николь придирчиво его оглядела.
   - Напрасно вы опять побрились, - сказала она. - Это портит впечатление.
   Он извинился за свою оплошность.  Потом  заметил,  что  и  сама  Николь
выглядит необычно.
   - Вы и сами оделись похуже,  чтобы  меня  проводить,  мадемуазель.  Это
очень великодушно с вашей стороны.
   - Мари, служанка, одолжила мне свое платье, - объяснила Николь.
   На ней было очень простое черное платье, длинное, ничем не  украшенное.
Да еще неуклюжие башмаки на низком каблуке и грубые черные чулки.
   Вошла мадам Ружерон и поставила на стол в гостиной корзинку.
   - В полдень идет поезд на Ренн, - невозмутимо сказала она. - У  guichet
[выхода на перрон (фр.)] стоит немецкий солдат. Там спрашивают,  зачем  вы
едете, но документы не смотрят. И очень все вежливы. - Она чуть помолчала.
- Но вот еще новость. - Она  достала  из  кармана  сложенную  листовку.  -
Сегодня утром немецкий солдат оставил  это  у  консьержки.  По  такой  вот
бумажке на каждую квартиру.
   Листовку разложили  на  столе.  Она  была  отпечатана  по-французски  и
гласила:

   "Граждане республики!
   Вероломные англичане,  которые  навязали  нам  эту  войну,  обращены  в
беспорядочное бегство и изгнаны из нашей страны. Настало время подняться и
истребить  этих  толстосумов,  подстрекателей  войны,  где   бы   они   ни
скрывались, иначе они ввергнут Францию в новые бедствия.
   Эти негодяи рыщут по стране и скрываются в наших домах,  точно  мерзкие
паразиты; они готовят акты саботажа и шпионажа и сеют раздор между нами  и
немцами, которые заботятся только о том, чтобы установить мирный  режим  в
нашей стране. Если действиям этих тайных  агентов  и  гнусных  шпионов  не
воспрепятствовать, немцы задержат наших отцов, наших  мужей  и  сыновей  в
длительном плену. Помогите вернуть наших мужчин, искореняйте эту заразу!
   Если вам известен скрывающийся англичанин,  ваш  долг  сообщить  о  нем
жандармам или первому же германскому солдату. Это очень просто, так  может
поступить каждый, кто хочет принести мир и  свободу  нашему  возлюбленному
отечеству.
   Всякого, кто укрывает этих негодяев, ждет суровая кара.
   Да здравствует Франция!"

   Хоуард дважды спокойно прочитал листовку. Потом сказал:
   - Видно, и я один из этих негодяев, мадам. Если так, я  полагаю,  лучше
мне уйти одному с детьми.
   Об этом нечего и думать, сказала она. И потом,  Николь  ни  за  что  не
согласится.
   - Ну еще бы, - сказала девушка. - Все складывается так, что вам  просто
невозможно ехать одному. Вы далеко не уйдете, немцы быстро догадаются, что
вы не француз, хоть  вы  и  переоделись.  -  Она  с  отвращением  скомкала
листовку. - Это сочиняли немцы. Не думайте, мсье Хоуард, французы  так  не
говорят.
   - Это очень близко к истине, - сказал он горько.
   - Это гнусная ложь! - возразила Николь и вышла из комнаты.
   Старик, пользуясь удобным случаем, обратился к матери:
   - Ваша дочь сильно изменилась с тех пор, как мы были в Сидотоне, мадам.
   Та подняла на него глаза.
   - Она много выстрадала, мсье.
   - Мне крайне прискорбно это слышать, - сказал Хоуард. - Может быть,  вы
мне что-то объясните... тогда я постараюсь избежать в разговоре всего, что
могло бы ее огорчить.
   Мадам Ружерон изумленно посмотрела на него:
   - Так вы ничего не знаете?
   - Как же я мог узнать что-либо о горе вашей дочери, мадам? - спросил он
мягко. - Вероятно, это случилось уже после нашей встречи в Сидотоне.
   С минуту женщина колебалась. Потом сказала:
   - Она любила одного молодого человека. Но  все  тогда  было  еще  очень
неопределенно, и теперь она со мной об этом не говорит.
   - Молодежь вся одинакова, - негромко сказал Хоуард. - Мой сын был такой
же. Этот молодой человек, вероятно, попал в плен к немцам?
   - Нет, мсье. Он погиб.
   Быстро вошла Николь с фибровым чемоданчиком в руках.
   - Это мы положим в вашу коляску, мсье, - сказала  она.  -  Ну,  вот,  я
готова.
   Больше некогда было разговаривать с мадам Ружерон, но Хоуард понимал  -
главное ясно; в, сущности, именно этого он  и  ожидал.  Тяжелый  удар  для
бедняжки, очень тяжелый; пожалуй, их  путешествие,  хоть  и  небезопасное,
отчасти пойдет ей на пользу. Немного отвлечет мысли, а тем самым приглушит
боль.
   Пора было двинуться в путь, поднялась суета. Все гурьбой спустились  по
лестнице; многочисленные свертки с провизией,  которые  приготовила  мадам
Ружерон, уложили в коляску. Дети толпились вокруг и мешали.
   -  Мы  пойдем  туда,  где  танки,  мистер  Хоуард?  -   спросил   Ронни
по-английски. - Вы говорили, мне можно будет покататься с немцами.
   - Это в другой раз, -  по-французски  сказал  Хоуард.  -  Пока  с  нами
мадемуазель Ружерон, старайся  говорить  по-французски,  Ронни;  не  очень
любезно разговаривать так, чтобы другие люди не могли понять.
   - Правда, правда, мсье! - поддержала Роза. -  Я  сколько  раз  говорила
Ронни, это невежливо - говорить по-английски.
   - Очень неглупо, - тихо сказала дочери мадам Ружерон.
   Девушка кивнула.
   - Я не говорю по-английски, мсье, - вдруг сказал Пьер.
   - Да, Пьер, ты очень вежливый мальчик, - сказал Хоуард.
   - А Биллем тоже вежливый? - спросила Шейла, она говорила по-французски.
   - Вы все вежливые, все tres bien eleves [очень  воспитанные  (фр.)],  -
сказала Николь. - Ну, вот мы и готовы. - Она обернулась и поцеловала мать.
- Не волнуйся, - ласково попросила она. - Через  пять  дней...  ну,  может
быть, через неделю я опять буду дома. Ради меня, мама, не горюй.
   Мать бросило в дрожь, казалось, она разом постарела.
   - Prenez bien garde [будьте осторожны (фр.)], - в ее голосе послышались
слезы. - Эти немцы такие злые и жестокие.
   - Успокойся, - мягко сказала Николь. - Ничего со мной не случится. -  И
повернулась к старику. - En route  done,  Monsieur  [итак,  в  путь,  мсье
(фр.)] Хоуард. Пора.
   Они двинулись по улице; Хоуард  катил  нагруженную  коляску,  а  Николь
присматривала за детьми. Она  достала  для  старика  довольно  потрепанную
черную шляпу, которая в сочетании  с  его  серым  костюмом  и  коричневыми
туфлями придавала ему вид настоящего француза. Из-за детей  шли  медленно;
девушка шагала рядом с ним, кутаясь в шаль. Вскоре она сказала:
   - Дайте я повезу коляску, мсье. Это больше подходит для женщины  -  так
принято у простых людей, а нас сейчас судят по одежде.
   Он уступил ей коляску: нельзя выходить из роли.
   - Когда придем на вокзал, не говорите ни слова, - продолжала Николь,  -
говорить буду только я. Сумеете вы держаться так, будто вам гораздо больше
лет? Будто вам даже говорить трудно?
   - Постараюсь изо всех сил, - сказал Хоуард. - Видно, вы хотите  сделать
из меня совсем дряхлого старца.
   Она кивнула.
   - Мы идем из Арраса, - сказала она. - Вы мой дядя, понимаете? Наш дом в
Аррасе разбомбили англичане. У вас есть брат, другой мой дядя, он живет  в
Ландерно.
   - Ландерно, - повторил Хоуард. - Где это, мадемуазель?
   - Это местечко не доходя двадцати  километров  до  Бреста,  мсье.  Если
удастся доехать туда, то к побережью можно дойти и пешком. От Ландерно  до
моря сорок  километров.  Я  думаю,  если  не  удастся  проехать  прямо  на
побережье, в Ландерно нас пропустят.
   Они уже подходили к вокзалу.
   - Оставайтесь тут с детьми, - тихо сказала Николь. - Если кто-нибудь  о
чем-нибудь спросит, прикидывайтесь совершенным тупицей.
   Перед вокзалом все забито было немецкими грузовиками;  всюду  толпились
немецкие офицеры и солдаты. Очевидно, только что прибыла  поездом  большая
воинская часть; да еще в вокзале полно было беженцев.  Николь  с  коляской
протискалась в зал к кассам, Хоуард и дети шли  следом.  Старик,  помня  о
своей роли, еле волочил ноги; рот его приоткрылся, голова тряслась. Николь
искоса глянула на него.
   - Вот так хорошо, - одобрила она. - Только осторожно, не сбейтесь.
   Она оставила  возле  него  коляску  и  стала  проталкиваться  к  кассе.
Немецкий  фельдфебель  в  серо-зеленой  форме,  подтянутый,  молодцеватый,
остановил ее и о чем-то  спросил.  Хоуард,  понурив  голову  и  полузакрыв
глаза,  из-за  чужих  спин  следил,   как   она   пустилась   в   длинные,
по-крестьянски многословные объяснения.
   Вот она показала в их сторону. Фельдфебель  взглянул  на  них,  жалких,
безобидных, на их убогие пожитки в дряхлой детской коляске. Потом  оборвал
ее словоизлияния и махнул в сторону  кассы.  Его  внимания  уже  требовала
другая женщина.
   Николь вернулась к Хоуарду и детям с билетами в руках.
   - Только до Ренна, - сказала она грубым крестьянским говором. -  Дальше
этот поезд не идет.
   - А? - отозвался старик, приподняв трясущуюся голову.
   Девушка прокричала ему в ухо:
   - Только до Ренна!
   - Ни к чему нам в Ренн, - невнятно промямлил он.
   Она досадливо махнула рукой  и  подтолкнула  его  к  барьеру.  Рядом  с
контролером  стоял  немецкий  солдат;  Хоуард  запнулся  и  в   старческой
растерянности обернулся к девушке. Она сказала что-то резкое и протолкнула
его вперед. Потом стала извиняться перед контролером.
   - Это мой дядя, - сказала она. - Славный старичок,  только  мне  с  ним
хлопот побольше, чем со всеми ребятишками.
   - На Ренн направо, - сказал контролер и  пропустил  их.  Немец  смотрел
равнодушно: еще одна орава беженцев, все они одинаковы. Итак,  они  прошли
на платформу и забрались в старый-престарый вагон с  жесткими  деревянными
скамьями.
   - Вот в этом поезде мы будем спать, мсье Хоуард? - спросил  Ронни.  Все
же он говорил по-французски.
   - Не сегодня, - ответил Хоуард. - В этом  поезде  нам  ехать  не  очень
долго.
   Но он ошибся.
   От Шартра до Ренна около двухсот шестидесяти километров, а ушло на  них
шесть часов. В этот жаркий летний  день  поезд  останавливался  на  каждой
станции,  а  нередко  и  между  станциями.  Почти  весь  состав   занимали
германские солдаты, направляющиеся на запад; только три  вагона  в  хвосте
оставлены были для пассажиров-французов, в одном из этих вагонов  и  ехали
Хоуард со спутниками. Иногда к ним в купе  садились  еще  люди,  но  через
две-три станции выходили, никто не проделал с ними всю дорогу с начала  до
конца.
   Это было томительное путешествие, отравленное страхами и необходимостью
притворяться. Когда с ними в купе оказывались посторонние, старик впадал в
дряхлость, а Николь опять и опять  повторяла  ту  же  басню:  они  едут  в
Ландерно из Арраса, дом разрушили  англичане.  Поначалу  ей  было  нелегко
из-за детей, вовсе не склонных ее поддерживать, они-то знали, что все  это
ложь. Каждый раз, когда Николь повторяла свой рассказ, а  Хоуард  понимал,
что все висит на волоске, обоим приходилось помнить о слушателе и в то  же
время зорко следить за детьми,  не  дать  им  вмешаться  и  все  погубить.
Наконец детям надоело слушать; они  принялись  бегать  взад  и  вперед  по
коридору, разыгрывали все ту же считалку, подражая  крикам  животных,  или
глядели в  окно.  Впрочем,  крестьянам  и  мелким  лавочникам,  попутчикам
Хоуарда, тоже не терпелось поговорить, поведать о собственных горестях,  и
потому им было не до подозрений.
   Наконец-то, когда жестокая жара начала спадать, прибыли в  Ренн.  Поезд
остановился, и все вышли; немецких солдат выстроили  на  платформе  в  две
шеренги  и  повели  прочь,  только  рабочая  команда  осталась  укладывать
хозяйственное снаряжение на грузовик.
   Возле  контролера  стоял  Немецкий  офицер.  Хоуард  прикинулся  совсем
дряхлым старикашкой, а Николь пошла прямо к контролеру узнать  про  поезда
на Ландерно.
   Из-под опущенных век Хоуард  следил  за  нею,  дети  толпились  вокруг,
беспокойные, чумазые, усталые с  дороги.  Он  ждал,  терзаясь  опасениями:
вот-вот офицер потребует документы. Тогда все пропало. Но в  конце  концов
немец дал ей какую-то карточку, пожал плечами и отпустил ее.
   Она вернулась к Хоуарду.
   - Матерь божья! - сердито и довольно  громко  сказала  она.  -  Где  же
коляска? Неужто я одна должна обо всем заботиться?
   Коляска была еще в  багажном  вагоне.  Старик  поплелся  туда,  но  она
оттолкнула его, вошла в вагон и сама выкатила коляску. Потом  повела  свое
бестолковое маленькое стадо к выходу.
   - У меня тут не пятеро ребят, а целых шестеро,  -  горько  пожаловалась
она контролеру.
   Тот засмеялся, чуть улыбнулся и немецкий офицер. Итак, они  вступили  в
город Ренн.
   На ходу Николь тихо спросила:
   - Вы не сердитесь, мсье Хоуард? Мне лучше притворяться грубой. Так  все
выглядит естественнее.
   - Моя дорогая, вы были великолепны, - ответил старик.
   - Что ж, мы проделали полдороги и не вызвали подозрений,  -  продолжала
Николь. - Завтра в восемь утра идет поезд на Брест. Мы доедем им до самого
Ландерно.
   Она пояснила, что немецкий офицер дал разрешение на проезд. И  показала
бумагу, которую он ей дал.
   - Сегодня надо будет переночевать на пункте  для  беженцев,  -  сказала
она. - По этому пропуску нас там примут. Лучше нам пойти туда,  мсье.  Так
все делают.
   Хоуард согласился.
   - А где это? - спросил он.
   - В Cinema du Monde [кинотеатр  "Мир"  (фр.)],  -  ответила  Николь.  -
Первый раз в жизни буду спать в кино.
   - Я очень  огорчен,  что  своими  злоключениями  довел  вас  до  этого,
мадемуазель, - сказал старик.
   - Ne vous en faites pas [не волнуйтесь,  пусть  это  вас  не  беспокоит
(фр.)], - улыбнулась Николь. - Может быть, когда  хозяйничают  немцы,  там
будет чисто. Мы, французы, не умеем так наводить порядок.
   Они предъявили у входа пропуск, вкатили  в  зал  кинотеатра  коляску  и
огляделись. Все стулья были убраны,  вдоль  стен  уложены  груды  тюфяков,
набитых старой соломой. Народу было немного: немцы все строже ограничивали
возможность передвижения, и поток беженцев  стал  гораздо  меньше.  Старая
француженка выдала всем по тюфяку и одеялу и показала угол, где они  могли
пристроиться особняком от остальных.
   - Малышам тут спокойней будет спать, - сказала она.
   У стола в конце зала бесплатно давали суп; его разливал все  с  той  же
натянутой улыбкой казенного добродушия повар-немец.
   Чае спустя детей уложили. Хоуард не решился их оставить,  сел  рядом  и
прислонился спиной к стене; он смертельно устал, но еще  не  в  силах  был
уснуть. Николь вышла и вскоре вернулась с пачкой солдатских сигарет.
   - Возьмите, - сказала она. - Я знаю, вы курите хорошие, дорогие, только
побоялась взять, это было бы неосторожно.
   Он был не такой  уж  ярый  курильщик,  но,  тронутый  ее  вниманием,  с
благодарностью взял сигарету. Николь налила ему в кружку немного  коньяку,
добавила воды из-под крана; это питье освежило его, а сигарета  успокоила.
Николь подошла, села рядом, прислонилась к стене.
   Вполголоса потолковали о своей поездке,  о  планах  на  завтра.  Потом,
опасаясь, как бы их не подслушали, Хоуард  переменил  разговор  и  спросил
Николь об отце.
   Сверх того, что он уже знал, она не так много могла рассказать. Ее отец
был комендантом форта на линии Мажино, под Метцем; с мая  о  нем  не  было
никаких вестей.
   - Мне очень, очень жаль, мадемуазель,  -  сказал  старик  и,  помолчав,
прибавил: - Мне тоже знакома эта тревога...  очень  знакома.  Она  надолго
омрачает все дальнейшее.
   - Да, - тихо сказала Николь. - День  за  днем  ждешь,  ждешь.  А  потом
приходит письмо или телеграмма, и страшно вскрыть и увидеть,  что  там.  -
Она помолчала минуту. - И наконец вскрываешь...
   Хоуард кивнул. Он отлично ее  понимал,  ведь  и  он  прошел  через  это
испытание. Вот так же и он ждал, ждал, когда Джон пропал без  вести.  Ждал
три дня; а потом пришла телеграмма. Конечно же, и Николь  пережила  те  же
муки, ведь ее мать об этом сказала. Бедная, бедная девушка.
   И вдруг, бог весть отчего, ему захотелось поговорить  с  ней  о  Джоне.
После гибели сына он ни с кем не мог о нем говорить. Он не хотел  жалости,
избегал сочувствия чужих людей. Но эта девушка  знала  Джона.  Они  вместе
ходили на лыжах, были даже друзьями, так она сказала.
   Он выпустил длинную струю табачного дыма.
   - Я, знаете, потерял сына, - с трудом  сказал  он,  глядя  прямо  перед
собой. - Он погиб в  полете...  он  служил  в  нашей  авиации,  командовал
эскадрильей. Возвращался из боевого полета, и его бомбардировщик сбили три
"мессершмита". Над Гельголандом.
   Наступило молчание.
   Николь повернулась к старику.
   - Я знаю, - мягко сказала она. - Мне написали из эскадрильи.