лжал смотреть. Он продрог до  костей,  но  не  обращал  на
холод внимания. Вспомнились рассказы о массовых убийствах. Глядя на летевшие
из ямы комья земли, он отрицательно  качал  головой.  Нет!  Не  может  быть!
Нельзя поверить... Разве пели бы тогда люди? Наверное,  они  и  впрямь  роют
противотанковый ров для учебных занятий. Черт  возьми!  Прощай  покой,  если
немцы вздумают проводить здесь свои учения.  Он  внимательно  вглядывался  в
них. Они ругались, орали, переговаривались между  собой  и  даже  беззаботно
смеялись. Нет, не могут люди  с  таким  равнодушием  готовиться  к  убийству
других людей. Казимир старался убедить себя в том, что не  станет  очевидцем
зверской расправы. Пусть война пройдет мимо, он убежал от нее не  для  того,
чтобы она настигла его здесь.
     Раздалась команда прекратить работу. Мужчины вылезли из  рва.  Ожидание
чего-то ужасного охватило Казимира,  сердце  бешено  заколотилось  в  груди,
нечем стало дышать. Среди пленных воцарилась гнетущая тишина.
     - Раздеваться!- крикнул один из немцев.
     Пленные  с  недоумением  смотрели  друг  на  друга.  Покорное  смирение
сменилось глубоким отчаянием, робким протестом, слабой надеждой на спасение,
которого уже не было.
     - Раздеваться, поганое отродье!
     Удары прикладами, злобные пинки, тумаки направо и налево...
     Мужчины и женщины стали снимать одежду. Стыда не было.  Страх  заставил
забыть о нем. Обувь бросали в одну кучу,  брюки  -  в  другую,  пальто  -  в
третью. Все порознь...
     Теперь на поляне стояли скелетоподобные  мужчины,  сморщенные  старухи,
трогательно-нежные девушки. В сером тумане вид их был  странен  и  в  то  же
время необыкновенно печален.
     Сомнений больше не было. Ум еще  протестовал,  но  глаза  Казимира  уже
видели. Видели, несмотря на его желание ничего не видеть. Нужно уйти в  лес,
построить там избушку и браконьерствовать, забыв обо всем. Если же он станет
свидетелем этого убийства, то никогда не сможет быть таким, как прежде.
     Он закрыл глаза, но это не помогло. И  с  закрытыми  глазами  он  видел
несчастных раздетых людей, вызывающих сострадание, а в десяти шагах от рва -
группу немцев с автоматами наготове. Чувства  обострились  до  предела.  Ему
казалось, что  он  отчетливо  различает  эсэсовские  эмблемы  и  надпись  на
пряжках: "Gott mit uns" - "С нами  бог".  Он  слышал  дыхание  обреченных  и
чувствовал, как они дрожат от холода. Трудно поверить, что эти люди все  еще
в состоянии видеть, думать, слышать, испытывать страх. И вот  сейчас  их  не
будет...
     - Нет! Только не это!- прошептал Казимир.
     - Выходи!- крикнул офицер. - Двадцать штук!
     Штук! Словно речь шла не о людях.  Даже  со  скотом  обращаются  лучше.
Животные не роют для себя могилу на скотобойне. Их не станут сбрасывать, как
ненужный хлам, в яму.
     - Господи!- шептал Казимир, обращаясь к богу. Глядя на кроны  деревьев,
окутанные легкой дымкой, он вспоминал слова из школьного урока:  "Бог  видит
все" - и в надежде повторял: - Господи, не допусти этого!
     Первые двадцать смертников выстроились на краю рва. Некоторые из них  в
упор смотрели на немцев, мужественно сверля врагов  взглядами  своих  темных
глаз. Другие  поворачивались  к  палачам  дрожащими  спинами  в  напряженном
ожидании смерти.
     Немцы с автоматами не спеша прицелились. Остальные наблюдали,  спокойно
покуривая сигареты.
     - Готовы?- раздался голос офицера. - Огонь!
     Прозвучал залп. Сраженные пулями в голову и грудь, мужчины упали в  ров
или на край рва. Раздались предсмертные крики и стоны. Потом все стихло.
     - Сбросить эту  падаль!  -  пронзительно  заорал  офицер.  -  Следующие
двадцать, выходи! Сначала уберите это дерьмо и станьте ближе  к  краю,  черт
вас побери!
     Люди, стоявшие в строю смерти, оцепенели. Эсэсовец,  жевавший  табак  и
сплевывавший  коричневую  слюну,  бесстрастно  отсчитывал  очередную  партию
ударами кулака по голым спинам.
     - Восемнадцать, девятнадцать, двадцать. Хватит. Продолжайте!
     Новая партия уже шла на смену тем, кто, сбросив трупы своих  товарищей,
выстроился на краю рва.
     - Огонь!- командовал офицер.
     Треск  автоматов,  предсмертные  крики  и  стоны.  Довольные   возгласы
автоматчиков. На этот раз на краю рва остался лежать только один. Он был еще
жив и слабо шевелил руками.
     Один из автоматчиков прицелился.
     - Отставить!-  крикнул  офицер.  -  Пусть  захлебнется  в  крови  своих
сородичей.
     Он подошел к лежавшему и столкнул его сапогом в могилу. Казимир  видел,
как раненый пытался ухватиться за землю, а потом исчез в глубине рва.
     - Следующие, выходи!
     Простреленные сердца, запах пороха и крови.
     Ужас и ненависть!
     Жажда мести!
     Ненависть и жажда мести в простой крестьянской душе Казимира.
     Он рыдал от бессильного  гнева  и  от  сожаления,  что  стал  очевидцем
кошмарного убийства. Теперь уже не уйти от этой проклятой войны. С этого дня
она стала и его войной.
     С мужчинами было покончено. Многих сбросили в ров  живыми.  В  утреннем
тумане плыл и таял протяжный разноголосый стон.
     Настал черед женщин. Казимир смотрел на них с чувством сострадания.  Ни
разу в жизни он не видел обнаженной  женщины.  В  своих  мечтах  он  пытался
иногда представить  так  Анну  Ливерскую,  и  тогда  ее  воображаемый  облик
приводил его в непонятное волнение.  Но  в  этих  женщинах  не  было  ничего
волнующего.  Их  несчастный  вид  придавал  еще  более  чудовищный  характер
злодеянию немцев.
     К ужасу Казимира, женщины вдруг, как по команде, начали петь.  Хор  без
низких  мужских  голосов  звучал  необычно.  Тихое,  проникновенное   пение.
Казимиру до конца своих дней не  забыть  голосов,  доносившихся  как  бы  из
потустороннего мира. В них уже не слышалось страха,  скорбь  уступала  место
необъяснимой гордости и надежде.  Казимир  понял,  что  женщины,  поборовшие
страх, пели молитву. Он не понимал слов, но читал их  в  глазах,  излучавших
веру. Его поражало, что обреченные на смерть не сердились на бога.
     Первые двадцать стояли перед палачами и в упор  смотрели  на  них.  Они
выпрямились, расправили плечи и высоко подняли головы.
     - Огонь!- прогремела команда.
     Женщины продолжали петь. Блестящие  глаза,  горячее  дыхание  в  легком
тумане. Автоматы дрожали в руках убийц.
     - 3аткните глотки - вне себя закричал один из карателей.
     Но пение продолжалось с еще  большей  силой.  Реквием  сменился  гимном
вечной  жизни,  побеждающей  смерть.  В   нем   слышалось   также   глубокое
умиротворение. Умиротворение души, сознающей, что тело умирает за  праведное
дело.
     Мелодия умиротворения, проникнув в сердце Казимира, зазвучала  как  ода
ненависти и мести.
     - Огонь!- срывающимся голосом крикнул офицер.
     Автоматная очередь.  Новая  партия  женщин  вышла  вперед.  Они  запели
громче, так как их стало на двадцать меньше.
     Казимир смотрел на них, созданных для любви и деторождения.
     - Огонь!
     Стоны женщин смешались с мужскими.
     - Огонь!
     Теперь своей очереди ждали последние двадцать.
     - Огонь!
     Треск автоматов.
     Предсмертные крики.
     Тишина.  Почти  полная  тишина,  нарушаемая   еле   слышными   стонами,
звучавшими как укор.
     Казимир, забыв об осторожности, высунул голову.  Ему  хотелось  видеть,
что будет дальше. Он надеялся, что небо разверзнется  и  бог  поразит  убийц
беспощадным ударом грома, испепелит их молнией.
     Но палачи достали сигареты, бутылку водки, колбасу. Они  курили,  пили,
чавкали.
     По приказу офицера те, кто не стрелял, взялись за лопаты.
     Стоны заживо погребенных. Вопрос  солдата,  показывающего  автоматом  в
яму. Садистский окрик офицера. Комья земли.  Комья  земли  на  стоны.  Глаза
немцев,  с  интересом  смотрящих  в  яму.  Фигуры  в  грязно-зеленой  форме,
подталкивающие друг друга. Довольный смех.
     Смех?!
     Казимир почувствовал боль в нижней губе и ощутил вкус крови. В волнении
он не только прокусил губу. Ногти впились в ладони,  и  из  них  тоже  текла
кровь.
     Кровью были окрашены и мысли Казимира. Может быть, от красного  тумана,
тающего  в  лучах  восходящего  солнца?  А  может  быть,  от  лютого  гнева,
охватившего его?
     Стоны.
     Плюх. Плюх. Плюх. Комья земли на голые тела.
     И вот наконец полная тишина. Немцы стали разбрасывать по поляне  лишнюю
землю.
     Затем они уложили инструменты в  тачку  и  ушли.  Ни  один  из  них  не
оглянулся назад. Они вели себя как мастеровые, сознающие, что хорошо сделали
свое  дело.  Они  беспечно  болтали  и,  видимо,  совсем  забыли  о   людях,
погребенных во рву. Законченная работа их уже не интересовала, ведь  впереди
новые дела.
     Казимир вылеэ из канавы. Немцы еще не скрылись из виду, он  их  уже  не
боялся. Если они и заметят его, то он бросится на них, как дикий зверь.
     Крепкий мороз сковал землю тонким  ледком.  Если  пойдет  снег,  то  не
останется никаких следов преступления. Никаких следов,  кроме  неизгладимого
следа в сердце Казимира.
     Он подошел ко рву и опустился на колени.
     - Я все видел, слышите!- прошептал он. - Я все видел!
     Он размотал тряпки и посмотрел на кровоточащие ладони.
     - Вот кровь,- продолжал Казимир. - Моя кровь. Но  я  видел  и  вашу.  А
теперь я хочу посмотреть и на их кровь. Они об этом еще не догадываются,  но
я увижу ее...
     Хитрая усмешка пробежала по его лицу.
     - У меня дома есть охотничье ружье. Двустволка,говорил  Казимир.  -  Из
него можно убить слона. Немцам не следовало брать меня в свидетели. Я отомщу
им, а потом приду и расскажу вам, как это  вышло.  Я  уверен,  что  вы  меня
услышите...
     Он поднялся и склонился над могилой в глубоком, торжественном  поклоне.
Затем скрылся в лесу, забыв о капканах и зайцах, оставленных вместе с мешком
в канаве. Его мысли были заняты войной, которая так внезапно ворвалась в его
жизнь. Он думал о немцах, которых ему предстояло убить.
     - Им не следовало показывать мне этого,- произнес он решительно.
     В лачуге Казимира было  холодно,  и  он  сначала  затопил  печь.  Потом
поднялся на чердак, где отец при первых слухах о наступлении немцев  спрятал
ружье. Казимир нашел его в соломенной  крыше.  Под  дощатым  полом  он  взял
большую коробку с патронами, а затем  начал  чистить  ружье.  Он  поглаживал
ствол, прикладывал его к  плечу,  целился  в  одинокое  дерево  за  окном  и
улыбался, нажимая на спусковой крючок.
     - Подожди до вечера,- обратился он к  двустволке.  Теперь  им  меня  не
взять голыми руками. Я буду драться до  последнего  патрона,  а  их  у  меня
много...
     Целый день он не мог притронуться к пище. Голова  была  как  в  тумане.
Прощай пора одиночества и наивности.  Ему  грезилась  Анна,  сотни  высоких,
стройных деревьев под голубыми небесами, будущий дом,  коровы,  гуси.  А  во
дворе дети, дети Анны Ливерской и его, Казимира. Но мираж быстро  исчез.  Он
увидел автомат. Вспомнились слова на пряжках эсэсовских  ремней:  "Gott  mit
uns" . Ему мерещились залитые кровью кители эсэсовцев, сраженных
наповал крупной дробью его двустволки.
     С наступлением дня туман рассеялся. На ясном голубом небе одиноко сияло
холодное солнце, предвещавшее морозную лунную ночь. Но, к  счастью,  вечером
небо заволокло тучами и пошел снег, сначала робко, потом  повалил  хлопьями.
Казимир с радостью смотрел на снежную мглу. Немцам не удастся схватить  его,
ведь даже вблизи ничего не видно. Наверное,  те  евреи  вымолили  этот  снег
где-нибудь на своем небе.
     Неужели у евреев отдельное небо? А может быть, то же самое,  о  котором
некогда так правдиво рассказывал пастор внимательно слушавшему Казимиру?  Он
верил, что расстрелянные попали на небо.  Иначе  их  ужасный  конец  был  бы
бессмысленной жестокостью, а  их  предсмертное  пение  теряло  смысл.  Немцы
оказались бы в более выгодном положении. Такая несправедливость недопустима.
Души погибших должны  жить,  чтобы  видеть  месть  Казимира,  видеть  гибель
извергов, убивших их.
     В девять часов вечера он вышел из дому. Как и  прежде,  когда  был  жив
отец, он спрятал ключ от двери под ржавое ведро на дворе.  Ружье  висело  на
плече дулом вниз, чтобы в ствол не попал снег.  Несмотря  на  стужу,  он  не
надел  варежек.  Без  них  удобнее  стрелять.  Казимир  не  замечал  холода,
пробиравшегося сквозь ветхую одежонку. Он шел и тихо  говорил,  обращаясь  к
погребенным в общей могиле, спрятанной под свежим снежным покровом:
     - Вы должны видеть, как я с ними  разделаюсь!  Слышите?  Я  никогда  не
стрелял в человека. Я был доволен  своим  одиночеством.  Мне  никто  не  был
нужен. Не нужна и их война. Из-за вас эта война стала и  моей.  Моей  личной
войной. Посмотрите, как я буду теперь воевать.
     Голова горела, а на лице даже не таяли снежинки, и он  слизывал  их  со
щетинистых усов. Он не прятался в тени домов и шел напрямик к бывшей ратуше,
где размещался теперь штаб немногочисленного немецкого гарнизона.  План  был
крайне прост.  Убить  двух  часовых.  На  шум  выбегут  другие.  Узнав,  что
случилось, они начнут погоню, разбегутся в разные стороны. Вот тогда-то он и
перестреляет их, всех поодиночке. Уж он рассчитается С ними!
     Казимир поравнялся с домом Ливерских, но не замедлил  шага.  Он  упорно
смотрел вперед, в кромешную тьму, в которой кружились лишь хлопья  снега.  В
сердце Казимира теперь не было места для его робкой любви.
     В сплошном снегопаде он шел по узким улицам с редкими  низкими  домами.
Казалось, все кругом вымерло. Но Казимир знал, что крестьяне сидят сейчас  у
печек и при слабом свете ламп  говорят  о  жизни.  За  плотно  занавешенными
окнами они рассказывают друг другу о зверствах  немцев,  в  которые  Казимир
раньше не верил. Крестьяне с надеждой говорят о русских,  которые  придут  и
освободят их.
     Он остановился на маленькой  деревенской  площади.  За  густой  пеленой
снега еле проступали  контуры  серой  ратуши  и  старой  церквушки  с  двумя
башенками. Казимир знал, что ратушу охраняют двое часовых. Они ходят взад  и
вперед, встречаются у массивной дубовой двери,  затем  расходятся  в  разные
стороны и, дойдя до углов здания, поворачивают обратно. Казимир не видел  их
- значит, и им не видно его.
     Он зарядил ружье и проверил, сможет ли  быстро  достать  следующие  два
патрона из туго набитых  карманов.  Он  не  считал  себя  хорошим  стрелком,
поэтому решил подойти как можно ближе, чтобы не  промахнуться.  Завернув  за
угол, он оказался перед окнами ратуши, выходящими во двор. Из  них  струился
едет. Немцы не заботились о маскировке, уверенные, что  русская  авиация  не
сможет бомбить глубокие тылы Польши.
     Из ратуши  доносились  обрывки  громких  солдатских  песен,  настраивая
Казимира на веселый лад. Он беззвучно засмеялся.
     - Подождите, сейчас я заставлю вас замолчать, прошептал он.
     Обойдя дом, Казимир вышел на угол и стал ждать часового.  Тот  появился
через несколько секунд. Лицом к лицу столкнулись двое -  немытый,  обросший,
плохо одетый поляк и немецкий солдат  с  замерзшим,  бледным  лицом.  Увидев
перед собой поляка с тяжелой двустволкой, немец опешил.  Он  забыл  о  своем
оружии и тупо таращил глаза. А Казимир хитро улыбался, приставив ружье к его
груди.
     - Проклятый шкоп , - прошептал он и дважды нажал на спусковой
крючок.
     В заснеженной тиши выстрелы прозвучали как-то  неестественно.  Но  зато
естественными были ужас  и  боль  на  бледном  лице,  кровь,  сочившаяся  из
простреленной груди, потухшие глаза упавшего часового.
     -  Первый,-  громко  отчитался  Казимир.  Послышались  торопливые  шаги
второго немца. Казимир посмотрел на винтовку убитого и отрицательно  покачал
головой. Нет, не нужно! У него есть свое ружье, охотничье ружье, из которого
стреляют зверей. А разве эти немцы  не  те  же  звери?!  Он  услышал  глухой
выстрел из винтовки и свист пули, пролетевшей мимо уха. Но он не бросился на
землю, а смотрел на приближавшегося  немца  и  спокойно  перезаряжал  ружье.
Вторая пуля попала в плечо. Казимир тщательно  прицелился  и  выстрелил  два
раза в грудь немцу. Тот по инерции сделал несколько шагов вперед, потом упал
замертво.
     Пение в здании прекратилось. Послышались беспорядочные крики.
     - Выходите из дома, грязные  шкопы!  -  крикнул  Казимир.  -  Сейчас  я
отправлю всех вас на тот свет!
     Он оттолкнул трупы ногой и бросился к входной двери. В  пяти  шагах  от
входа он лег на снег и прицелился.  Ждать  пришлось  недолго.  В  освещенном
проеме открытой двери появилось несколько немцев. Он выстрелил дважды  и  не
промахнулся. Вокруг него засвистели пули, которые,  отскакивая  от  булыжной
мостовой, поднимали фонтанчики снега. Казимир отполз немного назад, поднялся
и побежал, петляя, к зданию. Он громко смеялся, на ходу  перезаряжая  ружье.
На площади уже собралась целая толпа немцев. До него доносилась  их  ругань,
скрип сапог на снегу. Через арку он подбежал к  ратуше,  выстрелил  по  двум
теням и бросился в помещение, поспешно закрыв за собой дверь. Несколько пуль
пролетели совсем рядом, когда он бежал по лестнице, но его не задело. Кругом
горел свет. Наверху появился растерянный пожилой  немец.  Казимир  выстрелил
ему в живот, и немец, корчась в судорогах, скатился  вниз.  Казимир  толкнул
ближайшую дверь и очутился в канцелярии. Она была пуста. Он смахнул со стола
бумаги и сбил ружьем со стены большой портрет фюрера.
     Дом снова наполнился шумом. Немцы вернулись в здание. Казимир вышел  из
канцелярии и двумя выстрелами снял еще  двоих,  бежавших  по  лестнице.  Они
покатились вниз, увлекая за собой других. Их предсмертные стоны и  проклятия
вызывали у Казимира довольный смех.
     Но вот он увидел, что десятки винтовок и автоматов направлены на  него,
и понял, что пропал. Немцы кричали: "Руки вверх!"  -  но  Казимир  не  думал
сдаваться. Теперь, после гибели людей в лесу, которую он видел  собственными
глазами, он уже не сомневался в зверствах немцев.  Он  вспомнил  рассказы  о
том, как поступают немцы с поляками, которые живыми попадают к ним  в  руки.
Его наверняка расстреляют. Поэтому он снова зарядил ружье.
     - Поганые скоты!- закричал он. - Грязные свиньи!. .
     На голову Казимира обрушился удар, ружье выскользнуло из рук.
     - Хватайте его!- услышал он резкий  голос  сзади,  упал  на  ступени  и
потерял сознание.
     Очнувшись, он обнаружил, что связан по рукам  и  ногам,  как  пойманный
зверь. Он лежал на ледяном полу  в  кромешной  тьме.  Судя  по  холоду,  его
запрятали в один из  подвалов  ратуши.  Голова  горела,  во  рту  совершенно
пересохло.
     Сверху  доносились  неясные  шорохи.   Непонятно,   почему   немцы   не
разделались с ним сразу.
     - Гады!- попытался закричать Казимир, но голоса не было.
     Он дрожал от холода.
     Началось томительное ожидание. Что с ним сделают? Убьют? Нет, этого  им
будет мало. Слишком простая и легкая смерть. Вспомнились рассказы  о  детях,
которых приколачивали за язык к столу, о женщинах, которым  вырезали  груди.
Для него немцы придумают  тоже  что-нибудь  необычное,  чтобы  сломить  его.
Скольких шкопов удалось прикончить? Кажется, семерых. Неплохой  обмен:  один
мертвый поляк за семерых дохлых фрицев.
     Он вспомнил о двухстах мужчинах  и  женщинах,  застывших  в  промерзшей
земле. Семь мертвых немцев за две сотни мертвых  евреев  и  одного  мертвого
поляка. Мало. Слишком мало. Надо было  убить  больше.  Не  стоило  бежать  в
ратушу! На улице, под покровом снега, можно было сделать больше.
     Он подумал об Анне Ливерской и о несбывшихся надеждах на счастье. Может
быть, он и не нравился ей, заросший и бородатый?  Может  быть,  у  нее  есть
другой? Нашла ли она тогда его карточку? О, проклятие! Теперь это  не  имеет
никакого значения. Все кончено.
     Шорохи наверху прекратились, и воцарилась  мертвая  тишина,  нарушаемая
лишь его прерывистым дыхан