к, в одной рубашонке, молча, пристально
поглядит на вошедшего и робко спрячется опять.

     Та же глубокая тишина и мир лежат и на полях; только кое-где, как
муравей, гомозится на черной ниве палимый зноем пахарь, налегая на соху и
обливаясь потом.

     Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют и в нравах людей в том
краю. Ни грабежей, ни убийств, никаких страшных случайностей не бывало там;
ни сильные страсти, ни отважные предприятия не волновали их.

     И какие бы страсти и предприятия могли волновать их? Всякий знал там
самого себя. Обитатели этого края далеко жили от других людей. Ближайшие
деревни и уездный город были верстах в двадцати пяти и тридцати.

     Крестьяне в известное время возили хлеб на ближайшую пристань к Волге,
которая была их Колхидой и геркулесовыми столпами, да раз в год ездили
некоторые на ярмарку, и более никаких сношений ни с кем не имели.

     Интересы их были сосредоточены на них самих, не перекрещивались и не
соприкасались ни с чьими.

     Они знали, что в восьмидесяти верстах от них была "губерния", то есть
губернский город, но редкие езжали туда; потом знали, что подальше, там,
Саратов или Нижний; слыхали, что есть Москва и Питер, что за Питером живут
французы или немцы, а далее уже начинался для них, как для древних, темный
мир, неизвестные страны, населенные чудовищами, людьми о двух головах,
великанами; там следовал мрак - и наконец все оканчивалось той рыбой,
которая держит на себе землю.

     И как уголок их был почти непроезжий, то и неоткуда было почерпать
новейших известий о том, что делается на белом свете: обозники с деревянной
посудой жили только в двадцати верстах и знали не больше их. Не с чем даже
было сличить им своего житья-бытья: хорошо ли они живут, нет ли; богаты ли
они, бедны ли; можно ли было чего еще пожелать, что есть у других.

     Счастливые люди жили, думая, что иначе и не должно и не может быть,
уверенные, что и все другие живут точно так же и что жить иначе - грех.

     Они бы и не поверили, если б сказали им, что другие как-нибудь иначе
пашут, сеют, жнут, продают. Какие же страсти и волнения могли быть у них?

     У них, как и у всех людей, были и заботы, и слабости, взнос подати или
оброка, лень и сон; но все это обходилось им дешево, без волнений крови.

     В последние пять лет из нескольких сот душ не умер никто, не то что
насильственною, даже естественною смертью.

     А если кто от старости или от какой-нибудь застарелой болезни и почил
вечным сном, то там долго после того не могли надивиться такому
необыкновенному случаю.

     Между тем им нисколько не показалось удивительно, как это, например,
кузнец Тарас чуть было собственноручно не запарился до смерти в землянке,
до того, что надо было отливать его водой.

     Из преступлений одно, именно: кража гороху, моркови и репы по
огородам, - было в большом ходу, да однажды вдруг исчезли два поросенка и
курица - происшествие, возмутившее весь околоток и приписанное единогласно
проходившему накануне обозу с деревянной посудой на ярмарку. А то вообще
случайности всякого рода были весьма редки.

     Однажды, впрочем, еще найден был лежащий за околицей, в канаве, у
моста, видно, отставший от проходившей в город артели человек.

     Мальчишки первые заметили его и с ужасом прибежали в деревню с вестью
о каком-то страшном змее или оборотне, который лежит в канаве, прибавив,
что он погнался за ними и чуть не съел Кузьку.

     Мужики, поудалее, вооружились вилами и топорами и гурьбой пошли к
канаве.

     - Куда вас несет? - унимали старики. - Аль шея-то крепка? Чего вам
надо? Не замайте: вас не гонят.

     Но мужики пошли и сажен за пятьдесят до места стали окликать чудовище
разными голосами: ответа не было; они остановились; потом опять двинулись.

     В канаве лежал мужик, опершись головой в пригорок; около него валялись
мешок и палка, на которой навешаны были две пары лаптей.

     Мужики не решались ни подходить близко, ни трогать.

     - Эй! Ты, брат! - кричали они по очереди, почесывая кто затылок, кто
спину. - Как там тебя? Эй, ты! Что тебе тут?

     Прохожий сделал движение, чтоб приподнять голову, но не мог: он,
по-видимому, был нездоров или очень утомлен.

     Один решился было тронуть его вилой.

     - Не замай! Не замай! - закричали многие. - Почем знать, какой он:
ишь, не бает ничего; может быть, какой-нибудь такой... Не задайте его,
ребята!

     - Пойдем, - говорили некоторые, - право-слово пойдем: что он нам,
дядя, что ли? Только беды с ним!

     И все ушли назад, в деревню, рассказав старикам, что там лежит
нездешний, ничего не бает, и бог его ведает, что он там.

     - Нездешний, так и не замайте! - говорили старики, сидя на завалинке и
положив локти на коленки. - Пусть его себе! И ходить не по что было вам!

     Таков был уголок, куда вдруг перенесся во сне Обломов.

     Из трех или четырех разбросанных там деревень была одна Сосновка,
другая Вавиловка, в одной версте друг от друга.

     Сосновка и Вавиловка были наследственной отчиной рода Обломовых и
оттого известны были под общим именем Обломовки.

     В Сосновке была господская усадьба и резиденция. Верстах в пяти от
Сосновки лежало сельцо Верхлёво, тоже принадлежавшее некогда фамилии
Обломовых и давно перешедшее в другие руки, и еще несколько причисленных к
этому же селу кое-где разбросанных изб.

     Село принадлежало богатому помещику, который никогда не показывался в
свое имение: им заведовал управляющий из немцев.

     Вот и вся география этого уголка.

     Илья Ильич проснулся утром в своей маленькой постельке. Ему только
семь лет. Ему легко, весело.

     Какой он хорошенький, красненький, полный! Щечки такие кругленькие,
что иной шалун надуется нарочно, а таких не сделает.

     Няня ждет его пробуждения. Она начинает натягивать ему чулочки; он не
дается, шалит, болтает ногами; няня ловит его, и оба они хохочут.

     Наконец удалось ей поднять его на ноги; она умывает его, причесывает
головку и ведет к матери.

     Обломов, увидев давно умершую мать, и во сне затрепетал от радости, от
жаркой любви к ней: у него, у сонного, медленно выплыли из-под ресниц и
стали неподвижно две теплые слезы.

     Мать осыпала его страстными поцелуями, потом осмотрела его жадными,
заботливыми глазами, не мутны ли глазки, спросила, не болит ли что-нибудь,
расспросила няньку, покойно ли он спал, не просыпался ли ночью, не метался
ли во сне, не было ли у него жару? Потом взяла его за руку и подвела его к
образу.

     Там, став на колени и обняв его одной рукой, подсказывала она ему
слова молитвы.

     Мальчик рассеянно повторял их, глядя в окно, откуда лилась в комнату
прохлада и запах сирени.

     - Мы, маменька, сегодня пойдем гулять? - вдруг спрашивал он среди
молитвы.

     - Пойдем, душенька, - торопливо говорила она, не отводя от иконы глаз
и спеша договорить святые слова.

     Мальчик вяло повторял их, но мать влагала в них всю свою душу.

     Потом шли к отцу, потом к чаю.

     Около чайного стола Обломов увидал живущую у них престарелую тетку,
восьмидесяти лет, беспрерывно ворчавшую на свою девчонку, которая, тряся от
старости головой, прислуживала ей, стоя за ее стулом. Там и три пожилые
девушки, дальние родственницы отца его, и немного помешанный деверь его
матери, и помещик семи душ, Чекменев, гостивший у них, и еще какие-то
старушки и старички.

     Весь этот штат и свита дома Обломовых подхватили Илью Ильича и начали
осыпать его ласками и похвалами; он едва успевал утирать следы непрошеных
поцелуев.

     После того начиналось кормление его булочками, сухариками, сливочками.

     Потом мать, приласкав его еще, отпускала гулять в сад, по двору, на
луг, с строгим подтверждением няньке не оставлять ребенка одного, не
допускать к лошадям, к собакам, к козлу, не уходить далеко от дома, а
главное, не пускать его в овраг, как самое страшное место в околотке,
пользовавшееся дурною репутацией.

     Там нашли однажды собаку, признанную бешеною потому только, что она
бросалась от людей прочь, когда на нее собрались с вилами и топорами,
исчезла где-то за горой; в овраг свозили падаль; в овраге предполагались и
разбойники, и волки, и разные другие существа, которых или в том краю, или
совсем на свете не было.

     Ребенок не дождался предостережений матери: он уж давно на дворе.

     Он с радостным изумлением, как будто в первый раз, осмотрел и обежал
кругом родительский дом, с покривившимися набок воротами, с севшей на
середине деревянной кровлей, на которой рос нежный зеленый мох, с
шатающимся крыльцом, разными пристройками и надстройками и с запущенным
садом.

     Ему страсть хочется взбежать на огибавшую весь дом висячую галерею,
чтоб посмотреть оттуда на речку: но галерея ветха, чуть-чуть держится, и по
ней дозволяется ходить только "людям", а господа не ходят.

     Он не внимал запрещениям матери и уже направился было к
соблазнительным ступеням, но на крыльце показалась няня и кое-как поймала
его.

     Он бросился от нее к сеновалу, с намерением взобраться туда по крутой
лестнице, и едва она поспевала дойти до сеновала, как уж надо было спешить
разрушать его замыслы влезть на голубятню, проникнуть на скотный двор и,
чего боже сохрани! - в овраг.

     - Ах ты, господи, что за ребенок, за юла за такая! Да посидишь ли ты
смирно, сударь? Стыдно! - говорила нянька.

     И целый день и все дни и ночи няни наполнены были суматохой, беготней:
то пыткой, то живой радостью за ребенка, то страхом, что он упадет и
расшибет нос, то умилением от его непритворной детской ласки или смутной
тоской за отдаленную его будущность: этим только и билось сердце ее, этими
волнениями подогревалась кровь старухи, и поддерживалась кое-как ими сонная
жизнь ее, которая без того, может быть, угасла бы давным-давно.

     Не все резв, однакож, ребенок: он иногда вдруг присмиреет, сидя подле
няни, и смотрит на все так пристально. Детский ум его наблюдает все
совершающиеся перед ним явления; они западают глубоко в душу его, потом
растут и зреют вместе с ним.

     Утро великолепное; в воздухе прохладно; солнце еще не высоко. От дома,
от деревьев, и от голубятни, и от галереи - от всего побежали далеко
длинные тени. В саду и на дворе образовались прохладные уголки, манящие к
задумчивости и сну. Только вдали поле с рожью точно горит огнем да речка
так блестит и сверкает на солнце, что глазам больно.

     - Отчего это, няня, тут темно, а там светло, а уже будет и там светло?
- спрашивал ребенок.

     - Оттого, батюшка, что солнце идет навстречу месяцу и не видит его,
так и хмурится; а ужо как завидит издали, так и просветлеет.

     Задумывается ребенок и все смотрит вокруг: видит он, как Антип поехал
за водой, а по земле, рядом с ним, шел другой Антип, вдесятеро больше
настоящего, и бочка казалась с дом величиной, а тень лошади покрыла собой
весь луг, тень шагнула только два раза по лугу и вдруг двинулась за гору, а
Антип еще и со двора не успел съехать.

     Ребенок тоже шагнул раза два, еще шаг - и он уйдет за гору.

     Ему хотелось бы к горе, посмотреть, куда делась лошадь. Он к воротам,
но из окна послышался голос матери:

     - Няня! Не видишь, что ребенок выбежал на солнышко! Уведи его в
холодок; напечет ему головку - будет болеть, тошно сделается, кушать не
станет. Он этак у тебя в овраг уйдет!

     - У! Баловень! - тихо ворчит нянька, утаскивая его на крыльцо.

     Смотрит ребенок и наблюдает острым и переимчивым взглядом, как и что
делают взрослые, чему посвящают они утро.

     Ни одна мелочь, ни одна черта не ускользает от пытливого внимания
ребенка; неизгладимо врезывается в душу картина домашнего быта;
напитывается мягкий ум живыми примерами и бессознательно чертит программу
своей жизни по жизни, его окружающей.

     Нельзя сказать, чтоб утро пропадало даром в доме Обломовых. Стук
ножей, рубивших котлеты и зелень в кухне, долетал даже до деревни.

     Из людской слышалось шипенье веретена да тихий, тоненький голос бабы:
трудно было распознать, плачет ли она или импровизирует заунывную песню без
слов..

     На дворе, как только Антип воротился с бочкой, из разных углов
поползли к ней с ведрами, корытами и кувшинами бабы, кучера.

     А там старуха пронесет из амбара в кухню чашку с мукой да кучу яиц;
там повар вдруг выплеснет воду из окошка и обольет Арапку, которая целое
утро, не сводя глаз, смотрит в окно, ласково виляя хвостом и облизываясь.

     Сам Обломов - старик тоже не без занятий. Он целое утро сидит у окна и
неукоснительно наблюдает за всем, что делается на дворе.

     - Эй, Игнашка? Что несешь, дурак? - спросит он идущего по двору
человека.

     - Несу ножи точить в людскую, - отвечает тот, не взглянув на барина.

     - Ну неси, неси; да хорошенько, смотри, наточи!

     Потом остановит бабу:

     - Эй, баба! Баба! Куда ходила?

     - В погреб, батюшка, - говорила она, останавливаясь, и, прикрыв глаза
рукой, глядела на окно, - молока к столу достать.

     - Ну иди, иди! - отвечал барин. - Да смотри, не пролей молоко-то.

     - А ты, Захарка, постреленок, куда опять бежишь? - кричал потом. - Вот
я тебе дам бегать! Уж я вижу, что ты это в третий раз бежишь. Пошел назад,
в прихожую!

     И Захарка шел опять дремать в прихожую.

     Придут ли коровы с поля, старик первый позаботится, чтоб их напоили;
завидит ли из окна, что дворняжка преследует курицу, тотчас примет строгие
меры против беспорядков.

     И жена его сильно занята: она часа три толкует с Аверкой, портным, как
из мужниной фуфайки перешить Илюше курточку, сама рисует мелом и наблюдает,
чтоб Аверка не украл сукна; потом перейдет в девичью, задаст каждой девке,
сколько сплести в день кружев; потом позовет с собой Настасью Ивановну, или
Степаниду Агаповну, или другую из своей свиты погулять по саду с
практической целью: посмотреть, как наливается яблоко, не упало ли
вчерашнее, которое уж созрело; там привить, там подрезать и т.п.

     Но главною заботою была кухня и обед. Об обеде совещались целым домом;
и престарелая тетка приглашалась к совету. Всякий предлагал свое блюдо: кто
суп с потрохами, кто лапшу или желудок, кто рубцы, кто красную, кто белую
подливку к соусу.

     Всякий совет принимался в соображение, обсуживался обстоятельно и
потом принимался или отвергался по окончательному приговору хозяйки.

     На кухню посылались беспрестанно то Настасья Петровна, то Степанида
Ивановна напомнить о том, прибавить это или отменить то, отнести сахару,
меду, вина для кушанья и посмотреть, все ли положит повар, что отпущено.

     Забота о пище была первая и главная жизненная забота в Обломовке.
Какие телята утучнялись там к годовым праздникам! Какая птица
воспитывалась! Сколько тонких соображений, сколько занятий и забот в
ухаживанье за нею! Индейки и цыплята, назначаемые к именинам и другим
торжественным дням, откармливались орехами; гусей лишали моциона,
заставляли висеть в мешке неподвижно за несколько дней до праздника, чтоб
они заплыли жиром. Какие запасы были там варений, солений, печений! Какие
меды, какие квасы варились, какие пироги пеклись в Обломовке!

     И так до полудня все суетилось и заботилось, все жило такою полною,
муравьиною, такою заметною жизнью.

     В воскресенье и в праздничные дни тоже не унимались эти трудолюбивые
муравьи: тогда стук ножей на кухне раздавался чаще и сильнее; баба
совершала несколько раз путешествие из амбара в кухню с двойным количеством
муки и яиц; на птичьем дворе было более стонов и кровопролитий. Пекли
исполинский пирог, который сами господа ели еще на другой день; на третий и
четвертый день остатки поступали в девичью; пирог доживал до пятницы, так
что один совсем черствый конец, без всякой начинки, доставался, в виде
особой милости, Антипу, который, перекрестясь, с треском неустрашимо
разрушал эту любопытную окаменелость, наслаждаясь более сознанием, что это
господский пирог, нежели самым пирогом, как археолог, с наслаждением пьющий
дрянное вино из черепка какой-нибудь тысячелетней посуды.

     А ребенок все смотрел и все наблюдал своим детским, ничего не
пропускающим умом. Он видел, как после полезно и хлопотливо проведенного
утра наставал полдень и обед.

     Полдень знойный; на небе ни облачка. Солнце стоит неподвижно над
головой и жжет траву. Воздух перестал струиться и висит без движения. Ни
дерево, ни вода не шелохнутся; над деревней и полем лежит невозмутимая
тишина - все как будто вымерло. Звонко и далеко раздается человеческий
голос в пустоте. В двадцати саженях слышно, как пролетит и прожужжит жук,
да в густой траве кто-то все храпит, как будто кто-нибудь завалился туда и
спит сладким сном.

     И в доме воцарилась мертвая тишина. Наступил час всеобщего
послеобеденного сна.

     Ребенок видит, что и отец, и мать, и старая тетка, и свита - все
разбрелись по своим углам; а у кого не было его, тот шел на сеновал, другой
в сад, третий искал прохлады в сенях, а иной, прикрыв лицо платком от мух,
засыпал там, где сморила его жара и повалил громоздкий обед. И садовник
растянулся под кустом в саду, подле свой пешни, и кучер спал на конюшне.

     Илья Ильич заглянул в людскую: в людской все легли вповалку, по
лавкам, по полу и в сенях, предоставив ребятишек самим себе; ребятишки
ползают по двору и роются в песке. И собаки далеко залезли в конуры, благо
не на кого было лаять.

     Можно было пройти по всему дому насквозь и не встретить ни души; легко
было обокрасть все кругом и свезти со двора на подводах: никто не помешал
бы, если б только водились воры в том краю.

     Это был какой-то всепоглощающий, ничем непобедимый сон, истинное
подобие смерти. Все мертво, только из всех углов несется разнообразное
храпенье на все тоны и лады.

     Изредка кто-нибудь вдруг поднимет со сна голову, посмотрит
бессмысленно, с удивлением на обе стороны и перевернется на другой бок или,
не открывая глаз, плюнет спросонья и, почавкав губами или поворчав что-то
под нос себе, опять заснет.

     А другой быстро, без всяких предварительных приготовлений, вскочит
обеими ногами с своего ложа, как будто боясь потерять драгоценные минуты,
схватит кружку с квасом и, подув на плавающих там мух, так, чтоб их отнесло
к другому краю, отчего мухи, до тех пор неподвижные, сильно начинают
шевелиться, в надежде на улучшение своего положения, промочит горло и потом
падает опять на постель как подстреленный.

     А ребенок все наблюдал да наблюдал.

     Он с няней после обеда опять выходил на воздух. Но и няня, несмотря на
всю строгость наказов барыни и на свою собственную волю, не могла
противиться обаянию сна. Она тоже заражалась этой господствовавшей в
Обломовке повальной болезнью.

     Сначала она бодро смотрела за ребенком, не пускала далеко от себя,
строго ворчала за резвость, потом, чувствуя симптомы приближавшейся заразы,
начинала упрашивать не ходить за ворота, не затрогивать козла, не лазить на
голубятню или галерею.

     Сама она усаживалась где-нибудь в холодке: на крыльце, на пороге
погреба или просто на травке, по-видимому с тем, чтобы вязать чулок и
смотреть за ребенком. Но вскоре она лениво унимала его, кивая головой.

     "Влезет, ах, того и гляди, влезет эта юла на галерею, - думала она
почти сквозь сон, - или еще... как бы в овраг..."

     Тут голова старухи клонилась к коленям, чулок выпадал из рук; она
теряла из виду ребенка и, открыв немного рот, испускала легкое храпенье.

     А он с нетерпением дожидался этого мгновения, с которым начиналась его
самостоятельная жизнь.

     Он был как будто один в целом мире; он на цыпочках убегал от няни;
осматривал всех, кто где спит; остановится и осмотрит пристально, как кто
очнется, плюнет и промычит что-то во сне; потом с замирающим сердцем
взбегал на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню,
забир