ждается: когда-нибудь замерзнет
весь.

     - Вона! Разве это политика? - сказал Обломов.

     Алексеев оторопел.

     - Дмитрий Алексеич сначала упомянули политику, - оправдывался он, - а
потом все сподряд читали и не сказали, когда она кончится. Я знаю, что уж
это литература пошла.

     - Что же он о литературе читал? - спросил Обломов.

     - Да читал, что самые лучшие сочинители Дмитриев, Карамзин, Батюшков и
Жуковский...

     - А Пушкин?

     - Пушкина нет там. Я сам тоже подумал, отчего нет! Ведь он хений, -
сказал Алексеев, произнося г, как х.

     Последовало молчание. Хозяйка принесла работу и принялась сновать
иглой взад и вперед, поглядывая по временам на Илью Ильича, на Алексеева и
прислушиваясь чуткими ушами, нет ли где беспорядка, шума, не бранится ли на
кухне Захар с Анисьей, моет ли посуду Акулина, не скрипнула ли калитка на
дворе, то есть не отлучился ли дворник в "заведение".

     Обломов тихо погрузился в молчание и задумчивость. Эта задумчивость
была не сон и не бдение: он беспечно пустил мысли бродить по воле, не
сосредоточивая их ни на чем, покойно слушал мерное биение сердца и изредка
ровно мигал, как человек, ни на что не устремляющий глаз. Он впал в
неопределенное, загадочное состояние, род галлюцинации.

     На человека иногда нисходят редкие и краткие задумчивые мгновения,
когда ему кажется, что он переживает в другой раз когда-то и где-то
прожитой момент. Во сне ли он видел происходящее перед ним явление, жил ли
когда-нибудь прежде, да забыл, но он видит: те же лица сидят около него,
какие сидели тогда, те же слова были произнесены уже однажды: воображение
бессильно перенести опять туда, память не воскрешает прошлого и наводит
раздумье.

     То же было с Обломовым теперь. Его осеняет какая-то бывшая уже где-то
тишина, качается знакомый маятник, слышится треск откушенной нитки;
повторяются знакомые слова и шепот: "Вот никак не могу попасть ниткой в
иглу: на-ка ты, Маша, у тебя глаза повострее!"

     Он лениво, машинально, будто в забытьи, глядит в лицо хозяйки, и из
глубины его воспоминаний возникает знакомый, где-то виденный им образ. Он
добирался, когда и где слышал он это...

     И видится ему большая темная, освещенная сальной свечкой гостиная в
родительском доме, сидящая за круглым столом покойная мать и ее гости: они
шьют молча; отец ходит молча. Настоящее и прошлое слились и перемешались.

     Грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут реки меду
и молока, где едят незаработанный хлеб, ходят в золоте и серебре...

     Слышит он рассказы снов, примет, звон тарелок и стук ножей, жмется к
няне, прислушивается к ее старческому, дребезжащему голосу: "Милитриса
Кирбитьевна!" - говорит она, указывая ему на образ хозяйки.

     Кажется ему, то же облачко плывет в синем небе, как тогда, тот же
ветерок дует в окно и играет его волосами, обломовский индейский петух
ходит и горланит под окном.

     Вон залаяла собака: должно быть, гость приехал. Уж не Андрей ли
приехал с отцом из Верхлёва? Это был праздник для него. В самом деле,
должно быть он: шаги ближе, ближе, отворяется дверь... "Андрей!" - говорит
он. В самом деле, перед ним Андрей, но не мальчик, а зрелый мужчина.

     Обломов очнулся: перед ним наяву, не в галлюцинации, стоял настоящий,
действительный Штольц.

     Хозяйка быстро схватила ребенка, стащила свою работу со стола, увела
детей; исчез и Алексеев. Штольц и Обломов остались вдвоем, молча и
неподвижно глядя друг на друга. Штольц так и пронзал его глазами.

     - Ты ли это, Андрей? - спросил Обломов едва слышно от волнения, как
спрашивает только после долгой разлуки любовник свою подругу.

     - Я, - тихо сказал Андрей. - Ты жив, здоров?

     Обломов обнял его, крепко прижимаясь к нему.

     - Ах! - произнес он в ответ продолжительно, излив в этом ах всю силу
долго таившейся в душе грусти и радости и никогда, может быть, со времени
разлуки не изливавшейся ни на кого и ни на что.

     Они сели и опять пристально смотрели друг на друга.

     - Здоров ли ты? - спросил Андрей.

     - Да, теперь слава богу.

     - А был болен?

     - Да, Андрей, у меня удар был...

     - Возможно ли? Боже мой! - с испугом и участием сказал Андрей. - Но
без последствий?

     - Да, только левой ногой не свободно владею... - отвечал Обломов.

     - Ах, Илья, Илья! Что с тобой? Ведь ты опустился совсем! Что ты делал
это время? Шутка ли, пятый год пошел, как мы не видались!

     Обломов вздохнул.

     - Что ж ты не ехал в Обломовку? Отчего не писал?

     - Что говорить тебе, Андрей? Ты знаешь меня и не спрашивай больше! -
печально сказал Обломов.

     - И всё здесь, на этой квартире? -говорил Штольц, оглядывая комнату, -
и не съезжал?

     - Да, всё здесь... Теперь уж я и не съеду!

     - Как, решительно нет?

     - Да, Андрей.. решительно.

     Штольц пристально посмотрел на него, задумался и стал ходить по
комнате.

     - А Ольга Сергеевна? Здорова ли? Где она? Помнит ли?..

     Он не договорил.

     - Здорова и помнит тебя, как будто вчера расстались. Я сейчас скажу
тебе, где она.

     - А дети?

     - И дети здоровы... Но скажи, Илья: ты шутишь, что останешься здесь? А
я приехал за тобой, с тем чтоб увезти туда, к нам, в деревню...

     - Нет, нет! - понизив голос и поглядывая на дверь, заговорил Обломов,
очевидно встревоженный. - Нет, пожалуйста, ты и не начинай, не говори...

     - Отчего? Что с тобой? - начал было Штольц. - Ты знаешь меня: я давно
задал себе эту задачу и не отступлюсь. До сих пор меня отвлекали разные
дела, а теперь я свободен. Ты должен жить с нами, вблизи нас: мы с Ольгой
так решили, так и будет. Слава богу, что я застал тебя таким же, а не хуже.
Я не надеялся... Едем же!.. Я готов силой увезти тебя! Надо жить иначе, ты
понимаешь как.

     Обломов с нетерпением слушал эту тираду.

     - Не кричи, пожалуйста, тише! - упрашивал он. - Там...

     - Что там?

     - Услышат... хозяйка подумает, что я в самом деле хочу уехать...

     - Ну, так что ж? Пусть ее думает!

     - Ах, как это можно! - перебил Обломов. - Послушай, Андрей! - вдруг
прибавил он решительным, небывалым тоном, - не делай напрасных попыток, не
уговаривай меня: я останусь здесь.

     Штольц с изумлением поглядел на своего друга. Обломов спокойно и
решительно глядел на него.

     - Ты погиб, Илья! - сказал он. - Этот дом, эта женщина... весь этот
быт... Не может быть: едем, едем!

     Он хватал его за рукав и тащил к двери.

     - Зачем ты хочешь увезти меня? Куда? - говорил, упираясь, Обломов.

     - Вон из этой ямы, из болота, на свет, на простор, где есть здоровая,
нормальная жизнь! - настаивал Штольц строго, почти повелительно. - Где ты?
Что ты стал? Опомнись! Разве ты к этому быту готовил себя, чтоб спать, как
крот в норе? Ты вспомни все...

     - Не напоминай, не тревожь прошлого: не воротишь! - говорил Обломов с
мыслью на лице, с полным сознанием рассудка и воли. - Что ты хочешь делать
со мной? С тем миром, куда ты влечешь меня, я распался навсегда; ты не
спаяешь, не составишь две разорванные половины. Я прирос к этой яме больным
местом: попробуй оторвать - будет смерть.

     - Да ты оглянись, где и с кем ты?

     - Знаю, чувствую... Ах, Андрей, все я чувствую, все понимаю: мне давно
совестно жить на свете! Но не могу идти с тобой твоей дорогой, если б даже
захотел... Может быть, в последний раз было еще возможно. Теперь... (он
опустил глаза и промолчал с минуту) теперь поздно... Иди и не
останавливайся надо мной. Я стою твоей дружбы - это бог видит, но не стою
твоих хлопот.

     - Нет, Илья, ты что-то говоришь, да не договариваешь. И все-таки я
увезу тебя, именно потому и увезу, что подозреваю... Послушай, - сказал он,
- надень что-нибудь, и поедем ко мне, просиди у меня вечер. Я тебе расскажу
много-много: ты не знаешь, что закипело у нас теперь, ты не слыхал?..

     Обломов смотрел на него вопросительно.

     - Ты не видишься с людьми, я и забыл: пойдем, я все расскажу тебе...
Знаешь, кто здесь у ворот, в карете, ждет меня... Я позову сюда!

     - Ольга! - вдруг вырвалось у испуганного Обломова. Он даже изменился в
лице. - Ради бога, не допускай ее сюда, уезжай. Прощай, прощай, ради бога!

     Он почти толкал Штольца вон; но тот не двигался.

     - Я не могу пойти к ней без тебя: я дал слово, слышишь, Илья? Не
сегодня, так завтра... ты только отсрочишь, но не отгонишь меня... Завтра,
послезавтра, а все-таки увидимся!

     Обломов молчал, опустив голову и не смея взглянуть на Штольца.

     - Когда же? Меня Ольга спросит.

     - Ах, Андрей, - сказал он нежным, умоляющим голосом, обнимая его и
кладя голову ему на плечо. - Оставь меня совсем... забудь...

     - Как, навсегда? - с изумлением спросил Штольц, устраняясь от его
объятий и глядя ему в лицо.

     - Да! - прошептал Обломов.

     Штольц отступил от него на шаг.

     - Ты ли это, Илья? - упрекал он. - Ты отталкиваешь меня, и для нее,
для этой женщины!.. Боже мой! - почти закричал он, как от внезапной боли. -
Этот ребенок, что я сейчас видел... Илья, Илья! Беги отсюда, пойдем, пойдем
скорее! Как ты пал! Эта женщина... что она тебе...

     - Жена! - покойно произнес Обломов.

     Штольц окаменел.

     - А этот ребенок - мой сын! Его зовут Андреем, в память о тебе! -
досказал Обломов разом и покойно перевел дух, сложив с себя бремя
откровенности.

     Теперь Штольц изменился в лице и ворочал изумленными, почти
бессмысленными глазами вокруг себя. Перед ним вдруг "отверзлась бездна",
воздвиглась "каменная стена", и Обломова как будто не стало, как будто он
пропал из глаз его, провалился, и он только почувствовал ту жгучую тоску,
которую испытывает человек, когда спешит с волнением после разлуки увидеть
друга и узнает, что его давно уже нет, что он умер.

     - Погиб! - машинально, шопотом сказал он. - Что ж я скажу Ольге?

     Обломов услыхал последние слова, хотел что-то сказать и не мог. Он
протянул к Андрею обе руки, и они обнялись молча, крепко, как обнимаются
перед боем, перед смертью. Это объятие задушило их слова, слезы, чувства...

     - Не забудь моего Андрея! - были последние слова Обломова, сказанные
угасшим голосом.

     Андрей молча, медленно вышел вон, медленно, задумчиво шел он двором и
сел в карету, а Обломов сел на диван, оперся локтями на стол и закрыл лицо
руками.

     "Нет, не забуду я твоего Андрея, - с грустью, идучи двором, думал
Штольц. - Погиб ты, Илья: нечего тебе говорить, что твоя Обломовка не в
глуши больше, что до нее дошла очередь, что на нее пали лучи солнца! Не
скажу тебе, что года через четыре она будет станцией дороги, что мужики
твои пойдут работать насыпь, а потом по чугунке покатится твой хлеб к
пристани... А там... школы, грамота, а дальше... Нет, перепугаешься ты зари
нового счастья, больно будет непривычным глазам. Но поведу твоего Андрея,
куда ты не мог идти... и с ним будем проводить в дело наши юношеские
мечты". - Прощай, старая Обломовка! - сказал он, оглянувшись в последний
раз на окна маленького домика. - Ты отжила свой век!

     - Что там? - спросила Ольга с сильным биением сердца.

     - Ничего! - сухо, отрывисто отвечал Андрей.

     - Он жив, здоров?

     - Да, - нехотя отозвался Андрей.

     - Что ж ты так скоро воротился? Отчего не позвал меня туда и его не
привел? Пусти меня!

     - Нельзя!

     - Что ж там делается? - с испугом спрашивала Ольга. - Разве "бездна
открылась"? Скажешь ли ты мне?

     Он молчал.

     - Да что такое там происходит?

     - Обломовщина! - мрачно отвечал Андрей и на дальнейшие расспросы Ольги
хранил до самого дома угрюмое молчание.

                                     X

     Прошло лет пять. Многое переменилось и на Выборгской стороне: пустая
улица, ведущая к дому Пшеницыной, обстроилась дачами, между которыми
возвышалось длинное, каменное, казенное здание, мешавшее солнечным лучам
весело бить в стекла мирного приюта лени и спокойствия.

     И сам домик обветшал немного, глядел небрежно, нечисто, как небритый и
немытый человек. Краска слезла, дождевые трубы местами изломались: оттого
на дворе стояли лужи грязи, через которые, как прежде, брошена была
узенькая доска. Когда кто войдет в калитку, старая арапка не скачет бодро
на цепи, а хрипло и лениво лает, не вылезая из конуры.

     А внутри домика какие перемены! Там властвует чужая женщина, резвятся
не прежние дети. Там опять появляется по временам красное, испитое лицо
буйного Тарантьева и нет более кроткого, безответного Алексеева. Не видать
ни Захара, ни Анисьи: новая толстая кухарка распоряжается на кухне, нехотя
и грубо исполняя тихие приказания Агафьи Матвеевны, да та же Акулина, с
заткнутым за пояс подолом, моет корыта и корчаги; тот же сонный дворник и в
том же тулупе праздно доживает свой век в конуре. Мимо решетчатого забора в
урочные часы раннего утра и обеденной поры мелькает опять фигура "братца" с
большим пакетом под мышкой, в резиновых калошах зимой и летом.

     Что же стало с Обломовым? Где он? Где? - На ближайшем кладбище под
скромной урной покоится тело его, между кустов, в затишье. Ветви сирени,
посаженные дружеской рукой, дремлют над могилой да безмятежно пахнет
полынь. Кажется, сам ангел тишины охраняет сон его.

     Как зорко ни сторожило каждое мгновение его жизни любящее око жены, но
вечный покой, вечная тишина и ленивое переползанье изо дня в день тихо
остановили машину жизни. Илья Ильич скончался, по-видимому, без боли, без
мучений, как будто остановились часы, которые забыли завести.

     Никто не видел последних его минут, не слыхал предсмертного стона.
Апоплексический удар повторился еще раз, спустя год, и опять миновал
благополучно: только Илья Ильич стал бледен, слаб, мало ел, мало стал
выходить в садик и становился все молчаливее и задумчивее, иногда даже
плакал. Он предчувствовал близкую смерть и боялся ее.

     Несколько раз делалось ему дурно и проходило. Однажды утром Агафья
Матвеевна принесла было ему, по обыкновению, кофе и - застала его так же
кротко покоящимся на одре смерти, как на ложе сна, только голова немного
сдвинулась с подушки да рука судорожно прижата была к сердцу, где,
по-видимому, сосредоточилась и остановилась кровь.

     Три года вдовеет Агафья Матвеевна: в это время все изменилось на
прежний лад. Братец занимались подрядами, но разорились и поступили
кое-как, разными хитростями и поклонами, на прежнее место секретаря в
канцелярии, "где записывают мужиков", и опять ходят пешком в должность и
приносят четвертаки, полтинники и двугривенные, наполняя ими далеко
спрятанный сундучок. Хозяйство пошло такое же грубое, простое, но жирное и
обильное, как в прежнее время, до Обломова.

     Первенствующую роль в доме играла супруга братца, Ирина Пантелеевна,
то есть она предоставляла себе право вставать поздно, пить три раза кофе,
переменять три раза платье в день и наблюдать только одно по хозяйству:
чтоб ее юбки были накрахмалены как можно крепче. Более она ни во что не
входила, и Агафья Матвеевна по-прежнему была живым маятником в доме: она
смотрела за кухней и столом, поила весь дом чаем и кофе, обшивала всех,
смотрела за бельем, за детьми, за Акулиной и за дворником.

     Но отчего же так? Ведь она госпожа Обломова, помещица; она могла бы
жить отдельно, независимо, ни в ком и ни в чем не нуждаясь? Что ж могло
заставить ее взять на себя обузу чужого хозяйства, хлопот о чужих детях,
обо всех этих мелочах, на которые женщина обрекает себя или по влечению
любви, по святому долгу семейных уз, или из-за куска насущного хлеба? Где
же Захар, Анисья, ее слуги по всем правам? Где, наконец, живой залог,
оставленный ей мужем, маленький Андрюша? Где ее дети от прежнего мужа?

     Дети ее пристроились, то есть Ванюша кончил курс науки и поступил на
службу; Машенька вышла замуж за смотрителя какого-то казенного дома, а
Андрюшу выпросили на воспитание Штольц и жена и считают его членом своего
семейства. Агафья Матвеевна никогда не равняла и не смешивала участи
Андрюши с судьбою первых детей своих, хотя в сердце своем, может быть
бессознательно, и давала им всем равное место. Но воспитание, образ жизни,
будущую жизнь Андрюши она отделяла целой бездной от жизни Ванюши и
Машеньки.

     - Те что? Такие же замарашки, как я сама, - небрежно говорила она, -
они родились в черном теле, а этот, - прибавляла она почти с уважением об
Андрюше и с некоторою если не робостью, то осторожностью лаская его, - этот
- барчонок! Вон он какой беленький, точно наливной; какие маленькие ручки и
ножки, а волоски, как шелк. Весь в покойника!

     Поэтому она беспрекословно, даже с некоторою радостью, согласилась на
предложение Штольца взять его на воспитание, полагая, что там его настоящее
место, а не тут, "в черноте", с грязными ее племянниками, детками братца.

     С полгода по смерти Обломова жила она с Анисьей и Захаром в дому,
убиваясь горем. Она проторила тропинку к могиле мужа и выплакала все глаза,
почти ничего не ела, не пила, питалась только чаем и часто по ночам не
смыкала глаз и истомилась совсем. Она никогда никому не жаловалась и,
кажется, чем более отодвигалась от минуты разлуки, тем больше уходила в
себя, в свою печаль, и замыкалась от всех, даже от Анисьи. Никто не знал,
каково у ней на душе.

     - А ваша хозяйка все плачет по муже, - говорил кухарке лавочник на
рынке, у которого брали в дом провизию.

     - Все грустит по муже, - говорил староста, указывая на нее просвирне в
кладбищенской церкви, куда каждую неделю приходила молиться и плакать
безутешная вдова.

     - Все еще убивается! - говорили в доме братца.

     Однажды вдруг к ней явилось неожиданно нашествие всего семейства
братца, с детьми, даже с Тарантьевым, под предлогом сострадания. Полились
пошлые утешения, советы "не губить себя, поберечь для детей" - все, что
говорено было ей лет пятнадцать назад, по случаю смерти первого мужа, и что
произвело тогда желанное действие, а теперь производило в ней почему-то
тоску и отвращение.

     Ей стало гораздо легче, когда заговорили о другом и объявили ей, что
теперь им можно опять жить вместе, что и ей будет легче "среди своих горе
мыкать", и им хорошо, потому что никто, как она, не умеет держать дома в
порядке.

     Она просила срока подумать, потом убивалась месяца два еще и наконец
согласилась жить вместе. В это время Штольц взял Андрюшу к себе, и она
осталась одна.

     Вон она, в темном платье, в черном шерстяном платке на шее, ходит из
комнаты в кухню, как тень, по-прежнему отворяет и затворяет шкафы, шьет,
гладит кружева, но тихо, без энергии, говорит будто нехотя, тихим голосом,
и не по-прежнему смотрит вокруг беспечно перебегающими с предмета на
предмет глазами, а с сосредоточенным выражением, с затаившимся внутренним
смыслом в глазах. Мысль эта села невидимо на ее лицо, кажется, в то
мгновение, когда она сознательно и долго вглядывалась в мертвое лицо своего
мужа, и с тех пор не покидала ее.

     Она двигалась по дому, делала руками все, что было нужно, но мысль ее
не участвовала тут. Над трупом мужа, с потерею его, она, кажется, вдруг
уразумела свою жизнь и задумалась над ее значением, и эта задумчивость
легла навсегда тенью на ее лицо. Выплакав потом живое горе, она
сосредоточилась на сознании о потере: все прочее умерло для нее, кроме
маленького Андрюши. Только когда видела она его, в ней будто пробуждались
признаки жизни, черты лица оживали, глаза наполнялись радостным светом и
потом заливались слезами воспоминаний.

     Она была чужда всего окружающего: рассердится ли братец за напрасно
истраченный или невыторгованный рубль, за подгорелое жаркое, за несвежую
рыбу, надуется ли невестка за мягко накрахмаленные юбки, за некрепкий и
холодный чай, нагрубит ли толстая кухарка, Агафья Матвеевна не замечает
ничего, как будто не о ней речь, не