скорей: мне некогда.

     - Да вот на меня два несчастья вдруг обрушились. С квартиры гонят...

     - Видно, не платишь: и поделом! - сказал Тарантьев и хотел идти.

     - Поди ты! Я всегда вперед отдаю. Нет, тут хотят другую квартиру
отделывать... Да постой! Куда ты? Научи, что делать: торопят, через неделю
чтоб съехали...

     - Что я за советник тебе достался?.. Напрасно ты воображаешь...

     - Я совсем ничего не воображаю, - сказал Обломов, - не шуми и не
кричи, а лучше подумай, что делать. Ты человек практический...

     Тарантьев уже не слушал его и о чем-то размышлял.

     - Ну, так и быть, благодари меня, - сказал он, снимая шляпу и садясь,
- и вели к обеду подать шампанского: дело твое сделано.

     - Что такое? - спросил Обломов.

     - Шампанское будет?

     - Пожалуй, если совет стоит...

     - Нет, сам-то ты не стоишь совета. Что я тебе даром-то стану
советовать? Вон спроси его, - прибавил он, указывая на Алексеева, - или у
родственника его.

     - Ну, ну, полно, говори! - просил Обломов.

     - Вот что: завтра же изволь переезжать на квартиру...

     - Э! Что придумал! Это я и сам знал...

     - Постой, не перебивай! - закричал Тарантьев. - Завтра переезжай на
квартиру к моей куме, на Выборгскую сторону...

     - Это что за новости? На Выборгскую сторону! Да туда, говорят, зимой
волки забегают.

     - Случается, забегают с островов, да тебе что до этого за дело?

     - Там скука, пустота, никого нет.

     - Врешь! Там кума моя живет: у ней свой дом, с большими огородами. Она
женщина благородная, вдова, с двумя детьми; с ней живет холостой брат:
голова, не то что вот эта, что тут в углу сидит, - сказал он, указывая на
Алексеева, - нас с тобой за пояс заткнет!

     - Да что ж мне до всего до этого за дело? - сказал с нетерпением
Обломов. - Я туда не перееду.

     - А вот я посмотрю, как ты не переедешь. Нет, уж коли спросил совета,
так слушайся, что говорят.

     - Я не перееду, - решительно сказал Обломов.

     - Ну, так черт с тобой! - отвечал Тарантьев, нахлобучив шляпу, и пошел
к дверям.

     - Чудак ты этакой! - воротясь, сказал Тарантьев. - Что тебе здесь
сладко кажется?

     - Как что? От всего близко, - говорил Обломов, - тут и магазины, и
театр, и знакомые... центр города, всё...

     - Что-о? - перебил Тарантьев. - А давно ли ты ходил со двора,
скажи-ка? Давно ли ты был в театре? К каким знакомым ходишь ты? На кой чорт
тебе этот центр, позволь спросить!

     - Ну как зачем? Мало ли зачем!

     - Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай: ты будешь жить у кумы моей,
благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму,
чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще
барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с кем и слово перемолвить, как
соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек -
играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что
здесь платишь?

     - Полторы тысячи.

     - А там тысячу рублей почти за целый дом! Да какие светленькие,
славные комнаты! Она давно хотела тихого, аккуратного жильца иметь - вот я
тебя и назначаю...

     Обломов рассеянно покачал головой в знак отрицания.

     - Врешь, переедешь! - сказал Тарантьев. - Ты рассуди, что тебе ведь
это вдвое меньше станет: на одной квартире пятьсот рублей выгадаешь. Стол у
тебя будет вдвое лучше и чище; ни кухарка, ни Захар воровать не будут...

     В передней послышалось ворчанье.

     - И порядка больше, - продолжал Тарантьев, ведь теперь скверно у тебя
за стол сесть! Хватишься перцу - нет, уксусу не куплено, ножи не чищены;
белье, ты говоришь, пропадает, пыль везде - ну, мерзость! А там женщина
будет хозяйничать: ни тебе, ни твоему дураку, Захару...

     Ворчанье в передней раздалось сильнее.

     - Этому старому псу, - продолжал Тарантьев, - ни о чем и подумать не
придется: на всем готовом будешь жить. Что тут размышлять? Переезжай, да и
конец...

     - Да как же это я вдруг, ни с того ни с сего, на Выборгскую сторону...

     - Поди с ним! - говорил Тарантьев, отирая пот с лица. - Теперь лето:
ведь это все равно, что дача. Что ты гниешь здесь летом-то, в Гороховой?..
Там Безбородкин сад, Охта под боком, Нева в двух шагах, свой огород - ни
пыли, ни духоты! Нечего и думать: я сейчас же до обеда слетаю к ней - ты
дай мне на извозчика, - и завтра же переезжать...

     - Что это за человек! - сказал Обломов. - Вдруг выдумает черт знает
что: на Выборгскую сторону... Это немудрено выдумать. Нет, вот ты ухитрись
выдумать, чтоб остаться здесь. Я восемь лет живу, так менять-то не
хочется..

     - Это кончено: ты переедешь. Я сейчас еду к куме, про место в другой
раз наведаюсь...

     Он было пошел.

     - Постой, постой! Куда ты? - остановил его Обломов. - У меня еще есть
дело, поважнее. Посмотри, какое я письмо от старосты получил, да реши, что
мне делать.

     - Видишь, ведь ты какой уродился! - возразил Тарантьев. - Ничего не
умеешь сам сделать. Все я да я! Ну, куда ты годишься? Не человек: просто
солома!

     - Где письмо-то? Захар, Захар! Опять он куда-то дел его! - говорил
Обломов.

     - Вот письмо старосты, - сказал Алексеев, взяв скомканное письмо.

     - Да, вот оно, - повторил Обломов и начал читать вслух.

     - Что ты скажешь? Как мне быть? - спросил, прочитав, Илья Ильич. -
Засухи, недоимки...

     - Пропащий, совсем пропащий человек! - говорил Тарантьев.

     - Да отчего же пропащий?

     - Как же не пропащий?

     - Ну, если пропащий, так скажи, что делать?

     - А что за это?

     - Ведь сказано, будет шампанское: чего же еще тебе?

     - Шампанское за отыскание квартиры: ведь я тебя облагодетельствовал, а
ты не чувствуешь этого, споришь еще; ты неблагодарен! Подь-ка сыщи сам
квартиру! Да что квартира? Главное, спокойствие-то какое тебе будет: все
равно как у родной сестры. Двое ребятишек, холостой брат, я всякий день
буду заходить...

     - Ну хорошо, хорошо, - перебил Обломов, - ты вот теперь скажи, что мне
с старостой делать?

     - Нет, прибавь портер к обеду, так скажу.

     - Вот теперь портер! Мало тебе...

     - Ну, так прощай, - сказал Тарантьев, опять надевая шляпу.

     - Ах ты, боже мой! Тут староста пишет, что дохода "тысящи две яко
помене", а он еще портер набавил! Ну хорошо, купи портеру.

     - Дай еще денег! - сказал Тарантьев.

     - Ведь у тебя останется сдача от красненькой.

     - А на извозчика на Выборгскую сторону? - отвечал Тарантьев.

     Обломов вынул еще целковый и с досадой сунул ему.

     - Староста твой мошенник - вот что я тебе скажу, - начал Тарантьев,
пряча целковый в карман, - а ты веришь ему, разиня рот. Видишь, какую песню
поет! Засухи, неурожай, недоимки да мужики ушли. Врет, все врет! Я слышал,
что в наших местах, в Шумиловой вотчине, прошлогодним урожаем все долги
уплатили, а у тебя вдруг засуха да неурожай. Шумиловское-то в пятидесяти
верстах от тебя только: отчего ж там не сожгло хлеба? Выдумал еще недоимки!
А он чего смотрел? Зачем запускал? Откуда это недоимки? Работы, что ли, или
сбыта в нашей стороне нет? Ах он, разбойник! Да я бы его выучил! А мужики
разошлись оттого, что сам же он, чай, содрал с них что-нибудь, да и
распустил, а исправнику и не думал жаловаться.

     - Не может быть, - говорил Обломов, - он даже и ответ исправника
передает в письме - так натурально...

     - Эх, ты! Не знаешь ничего. Да все мошенники натурально пишут - уж это

сидит честная душа, овца овцой, а напишет ли он натурально? - Никогда. А
родственник его, даром что свинья и бестия, тот напишет. И ты не напишешь
натурально! Стало быть, староста твой уж потому бестия, что ловко и
натурально написал. Видишь ведь, как прибрал, слово к слову: "Водворить на
место жительства".

     - Что ж делать-то с ним? - спросил Обломов.

     - Смени его сейчас же.

     - А кого я назначу? Почем я знаю мужиков? Другой, может быть, хуже
будет. Я двенадцать лет не был там.

     - Ступай в деревню сам: без этого нельзя; пробудь там лето, а осенью
прямо на новую квартиру и приезжай. Я уж похлопочу тут, чтоб она была
готова.

     - На новую квартиру, в деревню, самому! Какие ты все отчаянные меры
предлагаешь! - с неудовольствием сказал Обломов. - Нет чтоб избегнуть
крайностей и придержаться средины...

     - Ну, брат Илья Ильич, совсем пропадешь ты. Да я бы на твоем месте
давным-давно заложил имение да купил бы другое или дом здесь, на хорошем
месте: это стоит твоей деревни. А там заложил бы и дом да купил бы
другой... Дай-ка мне твое имение, так обо мне услыхали бы в народе-то.

     - Перестань хвастаться, а выдумай, как бы и с квартиры не съезжать, и
в деревню не ехать, и чтоб дело сделалось... - заметил Обломов.

     - Да сдвинешься ли ты когда-нибудь с места? - говорил Тарантьев. -
Ведь погляди-ка ты на себя: куда ты годишься? Какая от тебя польза
отечеству? Не может в деревню съездить!

     - Теперь мне еще рано ехать, - отвечал Илья Ильич, - прежде дай
кончить план преобразований, которые я намерен ввести в имение... Да знаешь
ли что, Михей Андреич? - вдруг сказал Обломов. - Съезди-ка ты. Дело ты
знаешь, места тебе тоже известны; а я бы не пожалел издержек.

     - Я управитель, что ли, твой? - надменно возразил Тарантьев. - Да и
отвык я с мужиками-то обращаться...

     - Что делать? - сказал задумчиво Обломов. - Право, не знаю.

     - Ну, напиши к исправнику: спроси его, говорил ли ему староста о
шатающихся мужиках, - советовал Тарантьев, - да попроси заехать в деревню;
потом к губернатору напиши, чтоб предписал исправнику донести о поведении
старосты. "Примите, дескать, ваше превосходительство, отеческое участие и
взгляните оком милосердия на неминуемое, угрожающее мне ужаснейшее
несчастие, происходящее от буйственных поступков старосты, и крайнее
разорение, коему я неминуемо должен подвергнуться, с женой и малолетними,
остающимися без всякого призрения и куска хлеба, двенадцатью человеками
детей..."

     Обломов засмеялся.

     - Откуда я наберу столько ребятишек, если попросят показать детей? -
сказал он.

     - Врешь, пиши: с двенадцатью человеками детей; оно проскользнет мимо
ушей, справок наводить не станут, зато будет "натурально"... Губернатор
письмо передаст секретарю, а ты напишешь в то же время и ему, разумеется со
вложением, - тот и сделает распоряжение. Да попроси соседей: кто у тебя
там?

     - Добрынин там близко, - сказал Обломов, - я здесь с ним часто
виделся; он там теперь.

     - И ему напиши, попроси хорошенько: "Сделаете, дескать, мне этим
кровное одолжение и обяжете как христианин, как приятель и как сосед". Да
приложи к письму какой-нибудь петербургский гостинец... сигар, что ли. Вот
ты как поступи, а то ничего не смыслишь. Пропащий человек! У меня
наплясался бы староста: я бы ему дал! Когда туда почта?

     - Послезавтра, - сказал Обломов.

     - Так вот садись да и пиши сейчас.

     - Ведь послезавтра, так зачем же сейчас? - заметил Обломов. - Можно и
завтра. Да послушай-ка, Михей Андреич, - прибавил он, - уж доверши свои
"благодеяния": я, так и быть, еще прибавлю к обеду рыбу или птицу
какую-нибудь.

     - Чего еще? - спросил Тарантьев.

     - Присядь да напиши. Долго ли тебе три письма настрочить? - Ты так
"натурально" рассказываешь... - прибавил он, стараясь скрыть улыбку, - а
вон Иван Алексеич переписал бы...

     - Э! Какие выдумки! - отвечал Тарантьев. - Чтоб я писать стал! Я и в
должности третий день не пишу: как сяду, так слеза из левого глаза и начнет
бить; видно, надуло, да и голова затекает, как нагнусь... Лентяй ты,
лентяй! Пропадешь, брат, Илья Ильич, ни за копейку!

     - Ах, хоть бы Андрей поскорей приехал! - сказал Обломов. - Он бы все
уладил...

     - Вот нашел благодетеля! - прервал его Тарантьев. - Немец проклятый,
шельма продувная!..

     Тарантьев питал какое-то инстинктивное отвращение к иностранцам. В
глазах его француз, немец, англичанин были синонимы мошенника, обманщика,
хитреца или разбойника. Он даже не делал различия между нациями: они были
все одинаковы в его глазах.

     - Послушай, Михей Андреич, - строго заговорил Обломов, - я тебя просил
быть воздержнее на язык, особенно о близком мне человеке...

     - О близком человеке! - с ненавистью возразил Тарантьев. - Что он тебе
за родня такая? Немец - известно.

     - Ближе всякой родни: я вместе с ним рос, учился и не позволю
дерзостей...

     Тарантьев побагровел от злости.

     - А! Если ты меняешь меня на немца, - сказал он, - так я к тебе больше
ни ногой.

     Он надел шляпу и пошел к двери. Обломов мгновенно смягчился.

     - Тебе бы следовало уважать в нем моего приятеля и осторожнее
отзываться о нем - вот все, чего я требую! Кажется, невелика услуга, -
сказал он.

     - Уважать немца? - с величайшим презрением сказал Тарантьев. - За что
это?

     - Я уже тебе сказал, хоть бы за то, что он вместе со мной рос и
учился.

     - Велика важность! Мало ли кто с кем учился!

     - Вот если б он был здесь, так он давно бы избавил меня от всяких
хлопот, не спросив ни портеру, ни шампанского... - сказал Обломов.

     - А! Ты попрекаешь меня! Так черт с тобой и с твоим портером и
шампанским! На вот, возьми свои деньги... Куда, бишь, я их положил? Вот
совсем забыл, куда сунул проклятые?

     Он вынул какую-то замасленную, исписанную бумажку.

     - Нет, не они!.. - говорил он. - Куда это я их?..

     Он шарил по карманам.

     - Не трудись, не доставай! - сказал Обломов. - Я тебя не упрекаю, а
только прошу отзываться приличнее о человеке, который мне близок и который
так много сделал для меня...

     - Много! - злобно возразил Тарантьев. - Вот постой, он еще больше
сделает - ты слушай его!

     - К чему ты это говоришь мне? - спросил Обломов.

     - А вот к тому, как ужо немец твой облупит тебя, так ты и будешь
знать, как менять земляка, русского человека, на бродягу какого-то...

     - Послушай, Михей Андреич... - начал Обломов.

     - Нечего слушать-то, я слушал много, натерпелся от тебя горя-то! Бог
видит, сколько обид перенес... Чай, в Саксонии-то отец его и хлеба-то не
видал, а сюда нос поднимать приехал.

     - За что ты мертвых тревожишь? Чем виноват отец?

     - Виноваты оба, и отец и сын, - мрачно сказал Тарантьев, махнув рукой.
- Недаром мой отец советовал беречься этих немцев, а уж он ли не знал
всяких людей на своем веку!

     - Да чем же не нравится отец, например? - спросил Илья Ильич.

     - А тем, что приехал в нашу губернию в одном сюртуке да в башмаках, в
сентябре, а тут вдруг сыну наследство оставил - что это значит?

     - Оставил он сыну наследства всего тысяч сорок. Кое-что он взял в
приданое за женой, а остальные приобрел тем, что учил детей да управлял
имением: хорошее жалованье получал. Видишь, что отец не виноват. Чем же
теперь виноват сын?

     - Хорош мальчик! Вдруг из отцовских сорока сделал тысяч триста
капиталу, и в службе за надворного перевалился, и ученый... теперь вон еще
путешествует! Пострел везде поспел! Разве настоящий-то хороший русский
человек станет все это делать? Русский человек выберет что-нибудь одно, да
и то еще не спеша, потихоньку да полегоньку, кое-как, а то на-ко, поди!
Добро бы в откупа вступил - ну, понятно, отчего разбогател; а то ничего,
так, на фу-фу! Нечисто! Я бы под суд этаких! Вот теперь шатается черт знает
где! - продолжал Тарантьев. - Зачем он шатается по чужим землям?

     - Учиться хочет, все видеть, знать.

     - Учиться! Мало еще учили его? Чему это? Врет он, не верь ему: он тебя
в глаза обманывает, как малого ребенка. Разве большие учатся чему-нибудь?
Слышите, что рассказывает? Станет надворный советник учиться! Вот ты учился
в школе, а разве теперь учишься? А он разве (он указал на Алексеева)
учится? А родственник его учится? Кто из добрых людей учится? Что он там, в
немецкой школе, что ли, сидит да уроки учит? Врет он! Я слышал, он какую-то
машину поехал смотреть да заказывать: видно, тиски-то для русских денег! Я
бы его в острог... Акции какие-то... Ох, эти мне акции, так душу и мутят!

     Обломов расхохотался.

     - Что зубы-то скалишь? Не правду, что ли, я говорю? - сказал
Тарантьев.

     - Ну, оставим это! - прервал его Илья Ильич. - Ты иди с богом, куда
хотел, а я вот с Иваном Алексеевичем напишу все эти письма да постараюсь
поскорей набросать на бумагу план-то свой: уж кстати заодно делать...

     Тарантьев ушел было в переднюю, но вдруг воротился опять.

     - Забыл совсем! Шел к тебе за делом с утра, - начал он, уж вовсе не
грубо. - Завтра звали меня на свадьбу: Рокотов женится. Дай, земляк, своего
фрака надеть; мой-то, видишь ты, пообтерся немного...

     - Как же можно! - сказал Обломов, хмурясь при этом новом требовании. -
Мой фрак тебе не впору...

     - Впору; вот не впору! - перебил Тарантьев. - А помнишь, я примеривал
твой сюртук: как на меня сшит! Захар, Захар! Подь-ка сюда, старая скотина!
- кричал Тарантьев.

     Захар зарычал, как медведь, но не шел.

     - Позови его, Илья Ильич. Что это он у тебя какой? - жаловался
Тарантьев.

     - Захар! - кликнул Обломов.

     - О, чтоб вас там! - раздалось в передней вместе с прыжком ног с
лежанки.

     - Ну, чего вам? - спросил он, обращаясь к Тарантьеву.

     - Дай сюда мой черный фрак! - приказывал Илья Ильич. - Вот Михей
Андреич примерит, не впору ли ему: завтра ему на свадьбу надо...

     - Не дам фрака, - решительно сказал Захар.

     - Как ты смеешь, когда барин приказывает? - закричал Тарантьев. - Что
ты, Илья Ильич, его в смирительный дом не отправишь?

     - Да, вот этого еще недоставало: старика в смирительный дом! - сказал
Обломов. - Дай, Захар, фрак, не упрямься!

     - Не дам! - холодно отвечал Захар. - Пусть прежде они принесут назад
жилет да нашу рубашку: пятый месяц гостит там. Взяли вот этак же на
именины, да и поминай как звали; жилет-то бархатный, а рубашка тонкая,
голландская: двадцать пять рублей стоит. Не дам фрака!

     - Ну, прощайте! Черт с вами пока! - с сердцем заключил Тарантьев,
уходя и грозя Захару кулаком. - Смотри же, Илья Ильич, я найму тебе
квартиру - слышишь ты? - прибавил он.

     - Ну хорошо, хорошо! - с нетерпением говорил Обломов, чтоб только
отвязаться от него.

     - А ты напиши тут, что нужно, - продолжал Тарантьев, - да не забудь
написать губернатору, что у тебя двенадцать человек детей, "мал мала
меньше". А в пять часов чтоб суп был на столе! Да что ты не велел пирога
сделать?

     Но Обломов молчал; он давно уж не слушал его и, закрыв глаза, думал о
чем-то другом.

     С уходом Тарантьева в комнате водворилась ненарушимая тишина минут на
десять. Обломов был расстроен и письмом старосты и предстоящим переездом на
квартиру и отчасти утомлен трескотней Тарантьева. Наконец он вздохнул.

     - Что ж вы не пишете? - тихо спросил Алексеев. - Я бы вам перышко
очинил.

     - Очините, да и бог с вами, подите куда-нибудь! - сказал Обломов. - Я
уж один займусь, а вы после обеда перепишете.

     - Очень хорошо-с, - отвечал Алексеев. - В самом деле, еще помешаю
как-нибудь... А я пойду пока скажу, чтоб нас не ждали в Екатерингоф.
Прощайте, Илья Ильич.

     Но Илья Ильич не слушал его: он, подобрав ноги под себя, почти улегся
в кресло и, подгорюнившись, погрузился не то в дремоту, не то в
задумчивость.

                                     V

     Обломов, дворянин родом, коллежский секретарь чином, безвыездно живет
двенадцатый год в Петербурге.

     Сначала, при жизни родителей, жил потеснее, помещался в двух комнатах,
довольствовался только вывезенным им из деревни слугой Захаром; но по
смерти отца и матери он стал единственным обладателем трехсот пятидесяти
душ, доставшихся ему в наследство в одной из отдаленных губерний, чуть не в
Азии