е моего; сам
тише воды, ниже травы, говорит чуть слышно, по чужим краям не шатается, как
твой этот...

     - Тарантьев! - крикнул Обломов, стукнув по столу кулаком. - Молчи,
чего не понимаешь!

     Тарантьев выпучил глаза на эту никогда не бывалую выходку Обломова и
даже забыл обидеться тем, что его поставили ниже Штольца.

     - Вот как ты нынче, брат... - бормотал он, взяв шляпу, - какая прыть!

     Он погладил свою шляпу рукавом, потом поглядел на нее и на шляпу
Обломова, стоявшую на этажерке.

     - Ты не носишь шляпу, вот у тебя фуражка, - сказал он, взяв шляпу
Обломова и примеривая ее. - Дай-ка, брат, на лето...

     Обломов молча снял с его головы свою шляпу и поставил на прежнее
место, потом скрестил на груди руки и ждал, чтоб Тарантьев ушел.

     - Ну, чорт с тобой! - говорил Тарантьев, неловко пролезая в дверь. -
Ты, брат, нынче что-то... того... Вот поговори-ка с Иваном Матвеичем да
попробуй денег не привезти.

                                     II

     Он ушел, а Обломов сел в неприятном расположении духа в кресло и
долго, долго освобождался от грубого впечатления. Наконец он вспомнил
нынешнее утро, и безобразное явление Тарантьева вылетело из головы: на лице
опять появилась улыбка.

     Он стал перед зеркалом, долго поправлял галстук, долго улыбался,
глядел на щеку, нет ли там следа горячего поцелуя Ольги.

     - Два "никогда", - сказал он, тихо, радостно волнуясь, - и какая
разница между ними: одно уже поблекло, а другое так пышно расцвело...

     Потом он задумывался, задумывался все глубже. Он чувствовал, что
светлый, безоблачный праздник любви отошел, что любовь в самом деле
становилась долгом, что она мешалась со всею жизнью, входила в состав ее
обычных отправлений и начинала линять, терять радужные краски.

     Может быть, сегодня утром мелькнул последний розовый ее луч, а там она
будет уже - не блистать ярко, а согревать невидимо жизнь; жизнь поглотит
ее, и она будет ее сильною, конечно, но скрытою пружиной. И отныне
проявления ее будут так просты, обыкновенны.

     Поэма минует, и начнется строгая история: палата, потом поездка в
Обломовку, постройка дома, заклад в совет, проведение дороги, нескончаемый
разбор дел с мужиками, порядок работ, жнитво, умолот, щелканье счетов,
заботливое лицо приказчика, дворянские выборы, заседание в суде.

     Кое-где только, изредка, блеснет взгляд Ольги, прозвучит Casta diva,
раздастся торопливый поцелуй, а там опять на работы ехать, в город ехать,
там опять приказчик, опять щелканье счетов.

     Гости приехали - и то не отрада: заговорят, сколько кто вина
выкуривает на заводе, сколько кто аршин сукна ставит в казну... Что ж это?
Ужели то сулил он себе? Разве это жизнь?.. А между тем живут так, как будто
в этом вся жизнь. И Андрею она нравится!

     Но женитьба, свадьба - все-таки это поэзия жизни, это готовый,
распустившийся цветок. Он представил себе, как он ведет Ольгу к алтарю: она
- с померанцевой веткой на голове, с длинным покрывалом. В толпе шепот
удивления. Она стыдливо, с тихо волнующейся грудью, с своей горделиво и
грациозно наклоненной головой, подает ему руку и не знает, как ей глядеть
на всех. То улыбка блеснет у ней, то слезы явятся, то складка над бровью
заиграет какою-то мыслью.

     Дома, когда гости уедут, она, еще в пышном наряде, бросается ему на
грудь, как сегодня...

     "Нет, побегу к Ольге, не могу думать и чувствовать один, - мечтал он.
- Расскажу всем, целому свету... нет, сначала тетке, потом барону, напишу к
Штольцу - вот изумится-то! Потом скажу Захару: он поклонится в ноги и
завопит от радости, дам ему двадцать пять рублей. Придет Анисья, будет руку
ловить целовать: ей дам десять рублей; потом... потом, от радости, закричу
на весь мир, так закричу, что мир скажет: "Обломов счастлив. Обломов
женится!" Теперь побегу к Ольге: там ждет меня продолжительный шепот,
таинственный уговор слить две жизни в одну!.."

     Он побежал к Ольге. Она с улыбкой выслушала его мечты; но только он
вскочил, чтоб бежать объявить тетке, у ней так сжались брови, что он
струсил.

     - Никому ни слова! - сказала она, приложив палец к губам и грозя ему,
чтоб он тише говорил, чтоб тетка не услыхала из другой комнаты. - Еще не
пора!

     - Когда же пора, если между нами все решено? - нетерпеливо спросил он.
- Что ж теперь делать? С чего начать? - спрашивал он. - Не сидеть же сложа
руки. Начинается обязанность, серьезная жизнь...

     - Да, начинается, - повторила она, глядя на него пристально.

     - Ну, вот я и хотел сделать первый шаг, идти к тетке...

     - Это последний шаг.

     - Какой же первый?

     - Первый... идти в палату: ведь надо какую-то бумагу писать?

     - Да... я завтра...

     - Отчего ж не сегодня?

     - Сегодня... сегодня такой день, и уйти от тебя, Ольга!

     - Ну хорошо, завтра. А потом?

     - Потом - сказать тетке, написать к Штольцу.

     - Нет, потом ехать в Обломовку... Ведь Андрей Иванович писал, что надо
делать в деревне: я не знаю, какие там у вас дела, постройка, что ли? -
спросила она, глядя ему в лицо.

     - Боже мой! - говорил Обломов. - Да если слушать Штольца, так ведь до
тетки век дело не дойдет! Он говорит, что надо начать строить дом, потом
дорогу, школы заводить... Этого всего в целый век не переделаешь. Мы,
Ольга, вместе поедем, и тогда...

     - А куда мы приедем? Есть там дом?

     - Нет: старый плох; крыльцо совсем, я думаю, расшаталось.

     - Куда ж мы приедем? - спросила она.

     - Надо здесь квартиру приискать.

     - Для этого тоже надо ехать в город, - заметила она, - это второй
шаг...

     - Потом... - начал он.

     - Да ты прежде шагни два раза, а там...

     "Что ж это такое? - печально думал Обломов. - Ни продолжительного
шепота, ни таинственного уговора слить обе жизни в одну! Все как-то иначе,
по-другому. Какая странная эта Ольга! Она не останавливается на одном
месте, не задумывается сладко над поэтической минутой, как будто у ней
вовсе нет мечты, нет потребности утонуть в раздумье! Сейчас и поезжай в
палату, на квартиру - точно Андрей! Что это все они как будто сговорились
торопиться жить!"

     На другой день он, с листом гербовой бумаги, отправился в город,
сначала в палату, и ехал нехотя, зевая и глядя по сторонам. Он не знал
хорошенько, где палата, и заехал к Ивану Герасимычу спросить, в каком
департаменте нужно засвидетельствовать.

     Тот обрадовался Обломову и без завтрака не хотел отпустить. Потом
послал еще за приятелем, чтоб допроситься от него, как это делается, потому
что сам давно отстал от дел.

     Завтрак и совещание кончились в три часа, в палату идти было поздно, а
завтра оказалась суббота - присутствия нет, пришлось отложить до
понедельника.

     Обломов отправился на Выборгскую сторону, на новую свою квартиру.
Долго он ездил между длинными заборами по переулкам. Наконец отыскал
будочника; тот сказал, что это в другом квартале, рядом, вот по этой улице
- и он показал еще улицу без домов, с заборами, с травой и с засохшими
колеями из грязи.

     Опять поехал Обломов, любуясь на крапиву у заборов и на выглядывавшую
из-за заборов рябину. Наконец будочник указал на старый домик на дворе,
прибавив: "Вот этот самый".

     "Дом вдовы коллежского секретаря Пшеницына", - прочитал Обломов на
воротах и велел въехать на двор.

     Двор величиной был с комнату, так что коляска стукнула дышлом в угол и
распугала кучу кур, которые с кудахтаньем бросились стремительно, иные даже
в лёт, в разные стороны; да большая черная собака начала рваться на цепи
направо и налево, с отчаянным лаем, стараясь достать за морды лошадей.

     Обломов сидел в коляске наравне с окнами и затруднялся выйти. В окнах,
уставленных резедой, бархатцами и ноготками, засуетились головы. Обломов
кое-как вылез из коляски; собака пуще заливалась лаем.

     Он вошел на крыльцо и столкнулся с сморщенной старухой, в сарафане, с
заткнутым за пояс подолом:

     - Вам кого? - спросила она.

     - Хозяйку дома, госпожу Пшеницыну.

     Старуха потупила с недоумением голову.

     - Не Ивана ли Матвеича вам надо? - спросила она. - Его нет дома; он
еще из должности не приходил.

     - Мне нужно хозяйку, - сказал Обломов.

     Между тем в доме суматоха продолжалась. То из одного, то из другого
окна выглянет голова; сзади старухи дверь отворялась немного и затворялась;
оттуда выглядывали разные лица.

     Обломов обернулся: на дворе двое детей, мальчик и девочка, смотрят на
него с любопытством.

     Откуда-то появился сонный мужик в тулупе и, загораживая рукой глаза от
солнца, лениво смотрел на Обломова и на коляску.

     Собака все лаяла густо и отрывисто, и, только Обломов пошевелится или
лошадь стукнет копытом, начиналось скаканье на цепи и непрерывный лай.

     Через забор, направо, Обломов видел бесконечный огород с капустой,
налево, через забор, видно было несколько деревьев и зеленая деревянная
беседка.

     - Вам Агафью Матвеевну надо? - спросила старуха. - Зачем?

     - Скажи хозяйке дома, - говорил Обломов, - что я хочу с ней видеться:
я нанял здесь квартиру...

     - Вы, стало быть, новый жилец, знакомый Михея Андреича? Вот погодите,
я скажу.

     Она отворила дверь, и от двери отскочило несколько голов и бросилось
бегом в комнаты. Он успел увидеть какую-то женщину, с голой шеей и локтями,
без чепца, белую, довольно полную, которая усмехнулась, что ее увидел
посторонний, и тоже бросилась от дверей прочь.

     - Пожалуйте в комнату, - сказала старуха воротясь, ввела Обломова чрез
маленькую переднюю в довольно просторную комнату и попросила подождать. -
Хозяйка сейчас выйдет, - прибавила она.

     "А собака-то все еще лает", - подумал Обломов, оглядывая комнату.

     Вдруг глаза его остановились на знакомых предметах: вся комната
завалена была его добром. Столы в пыли; стулья, грудой наваленные на
кровать; тюфяки, посуда в беспорядке, шкафы.

     - Что ж это? И не расставлено, не прибрано? - сказал он. - Какая
гадость!

     Вдруг сзади его скрипнула дверь, и в комнату вошла та самая женщина,
которую он видел с голой шеей и локтями.

     Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в лице, так что
румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти совсем
не было, а были на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся
полосы, с редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все
выражение лица; руки белые, но жесткие, с выступившими наружу крупными
узлами синих жил.

     Платье сидело на ней в обтяжку: видно, что она не прибегала ни к
какому искусству, даже к лишней юбке, чтоб увеличить объем бедр и уменьшить
талию. От этого даже и закрытый бюст ее, когда она была без платка, мог бы
послужить живописцу или скульптору моделью крепкой, здоровой груди, не
нарушая ее скромности. Платье ее, в отношении к нарядной шали и парадному
чепцу, казалось старо и поношено.

     Она не ожидала гостей, и когда Обломов пожелал ее видеть, она на
домашнее будничное платье накинула воскресную свою шаль, а голову прикрыла
чепцом. Она вошла робко и остановилась, глядя застенчиво на Обломова.

     Он привстал и поклонился.

     - Я имею удовольствие видеть госпожу Пшеницыну? - спросил он.

     - Да-с, - отвечала она. - Вам, может быть, нужно с братцем поговорить?
- нерешительно спросила она. - Они в должности, раньше пяти часов не
приходят.

     - Нет, я с вами хотел видеться, - начал Обломов, когда она села на
диван, как можно дальше от него, и смотрела на концы своей шали, которая,
как попона, покрывала ее до полу. Руки она прятала тоже под шаль.

     - Я нанял квартиру; теперь, по обстоятельствам, мне надо искать
квартиру в другой части города, так я пришел поговорить с вами...

     Она тупо выслушала и тупо задумалась.

     - Теперь братца нет, - сказала она потом.

     - Да ведь этот дом ваш? - спросил Обломов.

     - Мой, - коротко отвечала она.

     - Так я и думал, что вы сами можете решить...

     - Да вот братца-то нет; они у нас всем заведовают, - сказала она
монотонно, взглянув в первый раз на Обломова прямо и опустив опять глаза на
шаль.

     "У ней простое, но приятное лицо, - снисходительно решил Обломов, -
должно быть, добрая женщина!" В это время голова девочки высунулась из
двери. Агафья Матвеевна с угрозой, украдкой кивнула ей головой, и она
скрылась.

     - А где ваш братец служит?

     - В канцелярии.

     - В какой?

     - Где мужиков записывают... я не знаю, как она называется.

     Она простодушно усмехнулась, и в ту же минуту опять лицо ее приняло
свое обыкновенное выражение.

     - Вы не одни живете здесь с братцем? - спросил Обломов.

     - Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому году
да девочка по шестому, - довольно словоохотливо начала хозяйка, и лицо у
ней стало поживее, - еще бабушка наша, больная, еле ходит, и то в церковь
только; прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала:
ноги стали отекать. И в церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот и
только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.

     - А Михей Андреич часто бывает у вас? - спросил Обломов.

     - Иногда по месяцу гостит; они с братцем приятели, всё вместе...

     И замолчала, истощив весь запас мыслей и слов.

     - Какая тишина у вас здесь! - сказал Обломов. - Если б не лаяла
собака, так можно бы подумать, что нет ни одной живой души.

     Она усмехнулась в ответ.

     - Вы часто выходите со двора? - спросил Обломов.

     - Летом случается. Вот намедни, в Ильинскую пятницу, на Пороховые
Заводы ходили.

     - Что ж, там много бывает? - спросил Обломов, глядя, чрез
распахнувшийся платок, на высокую, крепкую, как подушка дивана, никогда не
волнующуюся грудь.

     - Нет, нынешний год немного было; с утра дождь шел, а после
разгулялось. А то много бывает.

     - Еще где же бываете вы?

     - Мы мало где бываем. Братец с Михеем Андреичем на тоню ходят, уху там
варят, а мы всё дома.

     - Ужели всё дома?

     - Ей-богу, правда. В прошлом году были в Колпине, да вот тут в рощу
иногда ходим. Двадцать четвертого июня братец именинники, так обед бывает,
все чиновники из канцелярии обедают.

     - А в гости ездите?

     - Братец бывают, а я с детьми только у мужниной родни в светлое
воскресенье да в рождество обедаем.

     Говорить уж было больше не о чем.

     - У вас цветы: вы любите их? - спросил он.

     Она усмехнулась.

     - Нет, - сказала она, - нам некогда цветами заниматься. Это дети с
Акулиной ходили в графский сад, так садовник дал, а ерани да алоэ давно
тут, еще при муже были.

     В это время вдруг в комнату ворвалась Акулина; в руках у ней бился
крыльями и кудахтал, в отчаянии, большой петух.

     - Этого, что ли, петуха, Агафья Матвевна, лавочнику отдать? - опросила
она.

     - Что ты, что ты! Поди! - сказала хозяйка стыдливо. - Ты видишь,
гости!

     - Я только спросить, - говорила Акулина, взяв петуха за ноги, головой
вниз, - семьдесят копеек даст.

     - Подь, поди в кухню! - говорила Агафья Матвеевна. - Серого с
крапинками, а не этого, - торопливо прибавила она, и сама застыдилась,
спрятала руки под шаль и стала смотреть вниз.

     - Хозяйство! - сказал Обломов.

     - Да, у нас много кур; мы продаем яйца и цыплят. Здесь, по этой улице,
с дач и из графского дома всё у нас берут, - отвечала она, поглядев гораздо
смелее на Обломова.

     И лицо ее принимало дельное и заботливое выражение; даже тупость
пропадала, когда она заговаривала о знакомом ей предмете. На всякий же
вопрос, не касавшийся какой-нибудь положительной, известной ей цели, она
отвечала усмешкой и молчанием.

     - Надо бы было это разобрать, - заметил Обломов, указывая на кучу
своего добра...

     - Мы было хотели, да братец не велят, - живо перебила она и уж совсем
смело взглянула на Обломова. "Бог знает, что у него там в столах да в
шкафах... - сказали они, - после пропадет - к нам привяжутся..." - Она
остановилась и усмехнулась.

     - Какой осторожный ваш братец! - прибавил Обломов.

     Она слегка опять усмехнулась и опять приняла свое обычное выражение.

     Усмешка у ней была больше принятая форма, которою прикрывалось
незнание, что в том или другом случае надо сказать или сделать.

     - Мне долго ждать его прихода, - сказал Обломов, - может быть, вы
передадите ему, что, по обстоятельствам, я в квартире надобности не имею и
потому прошу передать ее другому жильцу, а я, с своей стороны, тоже поищу
охотника.

     Она тупо слушала, ровно мигая глазами.

     - Насчет контракта потрудитесь сказать...

     - Да нет их дома-то теперь, - твердила она, - вы лучше завтра опять
пожалуйте: завтра суббота, они в присутствие не ходят...

     - Я ужасно занят, ни минуты свободной нет, - отговаривался Обломов. -
Вы потрудитесь только сказать, что так как задаток остается в вашу пользу,
а жильца я найду, то...

     - Нету братца-то, - монотонно говорила она, - нейдут они что-то... - И
поглядела на улицу. - Вот они тут проходят, мимо окон: видно, когда идут,
да вот нету!

     - Ну, я отправляюсь... - сказал Обломов.

     - А как братец-то придут, что сказать им: когда вы переедете? -
спросила она, встав с дивана.

     - Вы им передайте, что я просил, - говорил Обломов, - что, по
обстоятельствам...

     - Вы бы завтра сами пожаловали да поговорили с ними... - повторила
она.

     - Завтра мне нельзя.

     - Ну, послезавтра, в воскресенье: после обедни у нас водка и закуска
бывает. И Михей Андреич приходит.

     - Ужели и Михей Андреич приходит? - спросил Обломов.

     - Ей-богу, правда, - прибавила она.

     - И послезавтра мне нельзя, - отговаривался с нетерпением Обломов.

     - Так уж на той неделе... - заметила она. - А когда переезжать-то
станете? Я бы полы велела вымыть и пыль стереть, - спросила она.

     - Я не перееду, - сказал он.

     - Как же? А вещи-то куда же мы денем?

     - Вы потрудитесь сказать братцу, - начал говорить Обломов
расстановисто, упирая глаза ей прямо в грудь, - что, по обстоятельствам...

     - Да вот долго нейдут что-то, не видать, - сказала она монотонно,
глядя на забор, отделявший улицу от двора. - Я знаю и шаги их; по
деревянной мостовой слышно, как кто идет. Здесь мало ходят...

     - Так вы передадите ему, что я вас просил? - кланяясь и уходя, говорил
Обломов.

     - Вот через полчаса они сами будут... - с несвойственным ей
беспокойством говорила хозяйка, стараясь как будто голосом удержать
Обломова.

     - Я больше не могу ждать, - решил он, отворяя дверь.

     Собака, увидя его на крыльце, залилась лаем и начала опять рваться с
цепи. Кучер, спавший опершись на локоть, начал пятить лошадей; куры опять,
в тревоге, побежали в разные стороны; в окно выглянуло несколько голов.

     - Так я скажу братцу, что вы были, - в беспокойстве прибавила хозяйка,
когда Обломов уселся в коляску.

     - Да, и скажите, что я, по обстоятельствам, не могу оставить квартиры
за собой и что передам ее другому или чтоб он... поискал...

     - Об эту пору они всегда приходят.... - говорила она, слушая его
рассеянно. - Я скажу им, что вы хотели побывать.

     - Да, на днях я заеду, - сказал Обломов.

     При отчаянном лае собаки коляска выехала со двора и пошла колыхаться
по засохшим кочкам немощеного переулка.

     В конце его показался какой-то одетый в поношенное пальто человек
средних лет, с большим бумажным пакетом под мышкой, с толстой палкой и в
резиновых калошах, несмотря на сухой и жаркий день.

     Он шел скоро, смотрел по сторонам и ступал так, как будто хотел
продавить деревянный тротуар. Обломов оглянулся ему вслед и видел, что он
завернул в ворота к Пшеницыной.

     "Вон, должно быть, и братец пришли! - заключил он. - Да чорт с ним!