есчастный!"

     Он испытал чувство мирной радости, что он с девяти до трех, с восьми
до девяти может пробыть у себя на диване, и гордился, что не надо идти с
докладом, писать бумаг, что есть простор его чувствам, воображению.

     Обломов философствовал и не заметил, что у постели его стоял очень
худощавый, черненький господин, заросший весь бакенбардами, усами и
эспаньолкой. Он был одет с умышленной небрежностью.

     - Здравствуйте, Илья Ильич.

     - Здравствуйте, Пенкин; не подходите, не подходите: вы с холода! -
говорил Обломов.

     - Ах вы, чудак! - сказал тот. - Все такой же неисправимый, беззаботный
ленивец!

     - Да, беззаботный! - сказал Обломов. - Вот я вам сейчас покажу письмо
от старосты: ломаешь, ломаешь голову, а вы говорите: беззаботный! Откуда
вы?

     - Из книжной лавки: ходил узнать, не вышли ли журналы. Читали мою
статью?

     - Нет.

     - Я вам пришлю, прочтите.

     - О чем? - спросил сквозь сильную зевоту Обломов.

     - О торговле, об эмансипации женщин, о прекрасных апрельских днях,
какие выпали нам на долю, и о вновь изобретенном составе против пожаров.
Как это вы не читаете? Ведь тут наша вседневная жизнь. А пуще всего я ратую
за реальное направление в литературе.

     - Много у вас дела? - спросил Обломов.

     - Да, довольно. Две статьи в газету каждую неделю, потом разборы
беллетристов пишу, да вот написал рассказ...

     - О чем?

     - О том, как в одном городе городничий бьет мещан по зубам...

     - Да, это в самом деле реальное направление, - сказал Обломов.

     - Не правда ли? - подтвердил обрадованный литератор. - Я провожу вот
какую мысль и знаю, что она новая и смелая. Один проезжий был свидетелем
этих побоев и при свидании с губернатором пожаловался ему. Тот приказал
чиновнику, ехавшему туда на следствие, мимоходом удостовериться в этом и
вообще собрать сведения о личности и поведении городничего. Чиновник созвал
мещан, будто расспросить о торговле, а между тем давай разведывать и об
этом. Что ж мещане? Кланяются да смеются и городничего превозносят
похвалами. Чиновник стал узнавать стороной, и ему сказали, что мещане -
мошенники страшные, торгуют гнилью, обвешивают, обмеривают даже казну, все
безнравственны, так что побои эти - праведная кара...

     - Стало быть, побои городничего выступают в повести, как fatum древних
трагиков? - сказал Обломов.

     - Именно, - подхватил Пенкин. - У вас много такта, Илья Ильич, вам бы
писать! А между тем мне удалось показать и самоуправство городничего и
развращение нравов в простонародье; дурную организацию действий подчиненных
чиновников и необходимость строгих, но законных мер... Не правда ли, эта
мысль... довольно новая?

     - Да, в особенности для меня, - сказал Обломов, - я так мало читаю...

     - В самом деле, не видать книг у вас! - сказал Пенкин. - Но, умоляю
вас, прочтите одну вещь; готовится великолепная, можно сказать, поэма:
"Любовь взяточника к падшей женщине". Я не могу вам сказать, кто автор: это
еще секрет.

     - Что ж там такое?

     - Обнаружен весь механизм нашего общественного движения, и все в
поэтических красках. Все пружины тронуты; все ступени общественной лестницы
перебраны. Сюда, как на суд, созваны автором и слабый, но порочный вельможа
и целый рой обманывающих его взяточников; и все разряды падших женщин
разобраны... француженки, немки, чухонки, и всё, всё... с поразительной,
животрепещущей верностью... Я слышал отрывки - автор велик! В нем слышится
то Дант, то Шекспир...

     - Вон куда хватили! - в изумлении сказал Обломов привстав.

     Пенкин вдруг смолк, видя, что действительно он далеко хватил.

     - Вот вы прочтите, увидите сами, - добавил он уже без азарта.

     - Нет, Пенкин, я не стану читать.

     - Отчего ж? Это делает шум, об этом говорят...

     - Да пускай их! Некоторым ведь больше нечего и делать, как только
говорить. Есть такое призвание.

     - Да хоть из любопытства прочтите.

     - Чего я там не видал? - говорил Обломов. - Зачем это они пишут:
только себя тешат...

     - Как себя: верность-то, верность какая! До смеха похоже. Точно живые
портреты. Как кого возьмут, купца ли, чиновника, офицера, будочника, -
точно живьем отпечатают.

     - Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де не
возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и
сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие
только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да
отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не "невидимые слезы", а один только
видимый, грубый смех, злость...

     - Что ж еще нужно? И прекрасно, вы сами высказались: это кипучая
злость - желчное гонение на порок, смех презрения над падшим человеком...
тут все!

     - Нет, не все! - вдруг воспламенившись, сказал Обломов. - Изобрази
вора, падшую женщину, надутого глупца, да и человека тут же не забудь. Где
же человечность-то? Вы одной головой хотите писать! - почти шипел Обломов.
- Вы думаете, что для мысли не надо сердца? Нет, она оплодотворяется
любовью. Протяните руку падшему человеку, чтоб поднять его, или горько
плачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь. Любите его, помните в нем
самого себя и обращайтесь с ним, как с собой, - тогда я стану вас читать и
склоню перед вами голову... - сказал он, улегшись опять покойно на диване.
- Изображают они вора, падшую женщину, - говорил он, - а человека-то
забывают или не умеют изобразить. Какое же тут искусство, какие поэтические
краски нашли вы? Обличайте разврат, грязь, только, пожалуйста, без
претензии на поэзию.

     - Что же, природу прикажете изображать: розы, соловья или морозное
утро, между тем как все кипит, движется вокруг? Нам нужна одна голая
физиология общества; не до песен нам теперь...

     - Человека, человека давайте мне! - говорил Обломов. - Любите его...

     - Любить ростовщика, ханжу, ворующего или тупоумного чиновника -
слышите? Что вы это? И видно, что вы не занимаетесь литературой! -
горячился Пенкин. - Нет, их надо карать, извергнуть из гражданской среды,
из общества...

     - Извергнуть из гражданской среды! - вдруг заговорил вдохновенно
Обломов, встав перед Пенкиным. - Это значит забыть, что в этом негодном
сосуде присутствовало высшее начало; что он испорченный человек, но все
человек же, то есть вы сами. Извергнуть! А как вы извергнете из круга
человечества, из лона природы, из милосердия божия? - почти крикнул он с
пылающими глазами.

     - Вон куда хватили! - в свою очередь, с изумлением сказал Пенкин.

     Обломов увидел, что и он далеко хватил. Он вдруг смолк, постоял с
минуту, зевнул и медленно лег на диван.

     Оба погрузились в молчание.

     - Что ж вы читаете? - спросил Пенкин.

     - Я... да все путешествия больше.

     Опять молчание.

     - Так прочтете поэму, когда выйдет? Я бы принес... - спросил Пенкин.

     Обломов сделал отрицательный знак головой.

     - Ну, я вам свой рассказ пришлю?

     Обломов кивнул в знак согласия.

     - Однако мне пора в типографию! - сказал Пенкин. - Я, знаете, зачем
пришел к вам? Я хотел предложить вам ехать в Екатерингоф; у меня коляска.
Мне завтра надо статью писать о гулянье: вместе бы наблюдать стали, чего бы
не заметил я, вы бы сообщили мне; веселее бы было. Поедемте...

     - Нет, нездоровится, - сказал Обломов, морщась и прикрываясь одеялом,
- сырости боюсь, теперь еще не высохло. А вот вы бы сегодня обедать пришли:
мы бы поговорили... У меня два несчастья...

     - Нет, наша редакция вся у Сен-Жоржа сегодня, оттуда и поедем на
гулянье. А ночью писать и чем свет в типографию отсылать. До свидания.

     - До свиданья, Пенкин.

     "Ночью писать, - думал Обломов, - когда же спать-то? А подь, тысяч
пять в год заработает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу свою
на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением, насиловать свою
натуру, волноваться, кипеть, гореть, не знать покоя и все куда-то
двигаться... И все писать, все писать, как колесо, как машина: пиши завтра,
послезавтра; праздник придет, лето настанет - а он все пиши? Когда же
остановиться и отдохнуть? Несчастный!"

     Он повернул голову к столу, где все было гладко, и чернила засохли, и
пера не видать, и радовался, что лежит он, беззаботен, как новорожденный
младенец, что не разбрасывается, не продает ничего...

     "А письмо старосты, а квартира?" - вдруг вспомнил он и задумался.

     Но вот опять звонят.

     - Что это сегодня за раут у меня? - сказал Обломов и ждал, кто войдет.

     Вошел человек неопределенных лет, с неопределенной физиономией, в
такой поре, когда трудно бывает угадать лета; не красив и не дурен, не
высок и не низок ростом, не блондин и не брюнет. Природа не дала ему
никакой резкой, заметной черты, ни дурной, ни хорошей. Его многие называли
Иваном Иванычем, другие - Иваном Васильичем, третьи - Иваном Михайлычем.

     Фамилию его называли тоже различно: одни говорили, что он Иванов,
другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев.
Постороннему, который увидит его в первый раз, скажут имя его - тот забудет
сейчас, и лицо забудет; что он скажет - не заметит. Присутствие его ничего
не придаст обществу, так же как отсутствие ничего не отнимет от него.
Остроумия, оригинальности и других особенностей, как особых примет на теле,
в его уме нет.

     Может быть, он умел бы по крайней мере рассказать все, что видел и
слышал, и занять хоть этим других, но он нигде не бывал: как родился в
Петербурге, так и не выезжал никуда; следовательно, видел и слышал то, что
знали и другие.

     Симпатичен ли такой человек? Любит ли, ненавидит ли, страдает ли?
Должен бы, кажется, и любить, и не любить, и страдать, потому что никто не
избавлен от этого. Но он как-то ухитряется всех любить. Есть такие люди, в
которых, как ни бейся, не возбудить никак духа вражды, мщения и т.п. Что ни
делай с ними, они все ласкаются. Впрочем, надо отдать им справедливость,
что и любовь их, если разделить ее на градусы, до степени жара никогда не
доходит. Хотя про таких людей говорят, что они любят всех и потому добры,
а, в сущности, они никого не любят и добры потому только, что не злы.

     Если при таком человеке подадут другие нищему милостыню - и он бросит
ему свой грош, а если обругают, или прогонят, или посмеются - так и он
обругает и посмеется с другими. Богатым его нельзя назвать, потому что он
не богат, а скорее беден; но, решительно бедным тоже не назовешь, потому,
впрочем, только, что много есть беднее его.

     Он имеет своего какого-то дохода рублей триста в год, и, сверх того,
он служит в какой-то неважной должности и получает неважное жалованье:
нужды не терпит и денег ни у кого не занимает, а занять у него и подавно в
голову никому не приходит.

     В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому что никак
не могли заметить сослуживцы и начальники, что он делает хуже, что лучше,
так, чтоб можно было определить, к чему он именно способен. Если дадут
сделать и то и другое, он так сделает, что начальник всегда затрудняется,
как отозваться о его труде; посмотрит, посмотрит, почитает, почитает, да и
скажет только: "Оставьте, я после посмотрю... да, оно почти так, как
нужно".

     Никогда не поймаешь на лице его следа заботы, мечты, что бы
показывало, что он в эту минуту беседует сам с собою, или никогда тоже не
увидишь, чтоб он устремил пытливый взгляд на какой-нибудь внешний предмет,
который бы хотел усвоить своему ведению.

     Встретится ему знакомый на улице: "Куда?" - спросит. "Да вот иду на
службу, или в магазин, или проведать кого-нибудь". - "Пойдем лучше со мной,
- скажет тот, - на почту или зайдем к портному, или прогуляемся", - и он
идет с ним, заходит и к портному, и на почту, и прогуливается в
противуположную сторону от той, куда шел.

     Едва ли кто-нибудь, кроме матери, заметил появление его на свет, очень
немногие замечают его в течение жизни, но, верно, никто не заметит, как он
исчезнет со света; никто не спросит, не пожалеет о нем, никто и не
порадуется его смерти. У него нет ни врагов, ни друзей, но знакомых
множество. Может быть, только похоронная процессия обратит на себя внимание
прохожего, который почтит это неопределенное лицо в первый раз достающеюся
ему почестью - глубоким поклоном; может быть, даже другой, любопытный,
забежит вперед процессии узнать об имени покойника и тут же забудет его.

     Весь этот Алексеев, Васильев, Андреев, или как хотите, есть какой-то
неполный, безличный намек на людскую массу, глухое отзвучие, неясный ее
отблеск.

     Даже Захар, который в откровенных беседах, на сходках у ворот или в
лавочке, делал разную характеристику всех гостей, посещавших барина его,
всегда затруднялся, когда очередь доходила до этого... положим хоть,
Алексеева. Он долго думал, долго ловил какую-нибудь угловатую черту, за
которую можно было бы уцепиться, в наружности, в манерах или в характере
этого лица, наконец, махнув рукой, выражался так: "А у этого ни кожи, ни
рожи, ни ведения!"

     - А! - встретил его Обломов. - Это вы, Алексеев? Здравствуйте. Откуда?
Не подходите, не подходите: я вам не дам руки: вы с холода!

     - Что вы, какой холод! Я не думал к вам сегодня, - сказал Алексеев, -
да Овчинин встретился и увез к себе. Я за вами, Илья Ильич.

     - Куда это?

     - Да к Овчинину-то, поедемте. Там Матвей Андреич Альянов, Казимир
Альбертыч Пхайло, Василий Севастьяныч Колымягин.

     - Что ж они там собрались и что им нужно от меня?

     - Овчинин зовет вас обедать.

     - Гм! Обедать... - повторил Обломов монотонно.

     - А потом все в Екатерингоф отправляются: они велели сказать, чтоб вы
коляску наняли.

     - А что там делать?

     - Как же! Нынче там гулянье. Разве не знаете: сегодня первое мая?

     - Посидите; мы подумаем... - сказал Обломов.

     - Вставайте же! Пора одеваться.

     - Погодите немного: ведь рано.

     - Что за рано! Они просили в двенадцать часов; отобедаем пораньше,
часа в два, да и на гулянье. Едемте же скорей! Велеть вам одеваться давать?

     - Куда одеваться? Я еще не умылся.

     - Так умывайтесь.

     Алексеев стал ходить взад и вперед по комнате, потом остановился перед
картиной, которую видел тысячу раз прежде, взглянул мельком в окно, взял
какую-то вещь с этажерки, повертел в руках, посмотрел со всех сторон и
положил опять, а там пошел опять ходить, посвистывая, - это все, чтоб не
мешать Обломову встать и умыться. Так прошло минут десять.

     - Что ж вы? - вдруг спросил Алексеев Илью Ильича.

     - Что?

     - Да все лежите?

     - А разве надо вставать?

     - Как же! Нас дожидаются. Вы хотели ехать.

     - Куда это ехать? Я не хотел ехать никуда...

     - Вот, Илья Ильич, сейчас ведь говорили, что едем обедать к Овчинину,
а потом в Екатерингоф...

     - Это я по сырости поеду! И чего я там не видал? Вон дождь собирается,
пасмурно на дворе, - лениво говорил Обломов.

     - На небе ни облачка, а вы выдумали дождь. Пасмурно оттого, что у вас
окошки-то с которых пор не мыты? Грязи-то, грязи на них! Зги божией не
видно, да и одна штора почти совсем опущена.

     - Да, вот подите-ка, заикнитесь об этом Захару, так он сейчас баб
предложит да из дому погонит на целый день!

     Обломов задумался, а Алексеев барабанил пальцами по столу, у которого
сидел, рассеянно пробегая глазами по стенам и по потолку.

     - Так как же нам? Что делать? Будете одеваться или останетесь так? -
спросил он чрез несколько минут.

     - А что?

     - Да в Екатерингоф?..

     - Дался вам этот Екатерингоф, право! - с досадой отозвался Обломов. -
Не сидится вам здесь? Холодно, что ли, в комнате или пахнет нехорошо, что
вы так и смотрите вон?

     - Нет, мне у вас всегда хорошо; я доволен, - сказал Алексеев.

     - А коли хорошо тут, так зачем и хотеть в другое место? Останьтесь-ка
лучше у меня на целый день, отобедайте, а там вечером - бог с вами!.. Да, я
и забыл: куда мне ехать! Тарантьев обедать придет: сегодня суббота.

     - Уж если оно так... я хорошо... как вы... - говорил Алексеев.

     - А о делах своих я вам не говорил? - живо спросил Обломов.

     - О каких делах? Не знаю, - сказал Алексеев, глядя на него во все
глаза.

     - Отчего я не встаю-то так долго? Ведь я вот тут лежал все да думал,
как мне выпутаться из беды.

     - Что такое? - спросил Алексеев, стараясь сделать испуганное лицо.

     - Два несчастья! Не знаю, как и быть.

     - Какие же?

     - С квартиры гонят; вообразите - надо съезжать: ломки, возни...
подумать страшно! Ведь восемь лет жил на квартире. Сыграл со мной штуку
хозяин: "Съезжайте, говорит, поскорее".

     - Еще поскорее! Торопит, стало быть нужно. Это очень несносно -
переезжать: с переездкой всегда хлопот много, - сказал Алексеев, -
растеряют, перебьют - очень скучно! А у вас такая славная квартира... вы
что платите?

     - Где сыщешь другую этакую, - говорил Обломов, - и еще второпях?
Квартира сухая, теплая; в доме смирно: обокрали всего один раз! Вон
потолок, кажется и непрочен: штукатурка совсем отстала, - а все не валится.

     - Скажите пожалуйста! - говорил Алексеев, качая головой.

     - Как бы это устроить, чтоб... не съезжать? - в раздумье, про себя
рассуждал Обломов.

     - Да у вас по контракту нанята квартира? - спросил Алексеев, оглядывая
комнату с потолка до полу.

     - Да, только срок контракту вышел; я все это время платил помесячно...
не помню только, с которых пор.

     - Как же вы полагаете? - спросил после некоторого молчания Алексеев, -
съехать или оставаться?

     - Никак не полагаю, - сказал Обломов, - мне и думать-то об этом не
хочется. Пусть Захар что-нибудь придумает.

     - А вот некоторые так любят переезжать, - сказал Алексеев, - в том
только и удовольствие находят, как бы квартиру переменить...

     - Ну, пусть эти "некоторые" и переезжают. А я терпеть не могу никаких
перемен! Это еще что, квартира! - заговорил Обломов. - А вот посмотрите-ка,
что староста пишет ко мне. Я вам сейчас покажу письмо... где, бишь, оно?
Захар, Захар!

     - Ах ты, владычица небесная! - захрипел у себя Захар, прыгая с печки,
- когда это бог приберет меня?

     Он вошел и мутно поглядел на барина.

     - Что ж ты письмо не сыскал?

     - А где я его сыщу? Разве я знаю, какое письмо вам нужно? Я не умею
читать.

     - Все равно поищи, - сказал Обломов.

     - Вы сами какое-то письмо вчера вечером читали, - говорил Захар, - а
после я не видал.

     - Где же оно? - с досадой возразил Илья Ильич. - Я его не проглотил. Я
очень хорошо помню, что ты взял у меня и куда-то вон тут положил. А то вот,
где оно, смотри!

     Он тряхнул одеялом: из складок его выпало на пол письмо.

     - Вот вы этак все на меня!.. - Ну, ну, поди, поди! - в одно и то же
время закричали друг на друга Обломов и Захар.

     Захар ушел, а Обломов начал читать письмо, писанное точно квасом, на
серой бумаге, с печатью из бурого сургуча. Огромные бледные буквы тянулись
в торжественной процессии, не касаясь друг друга, по отвесной линии, от
верхнего угла к нижнему. Шествие иногда нарушалось бледночернильным большим
пятном.

     - "Милостивый государь, - начал Обломов, - ваше благородие, отец наш и
кормилец, Илья Ильич..."

     Тут Обломов пропустил несколько приветствий и пожеланий здоровья и
продолжал с середины:

     - "Доношу твоей барской милости, что у тебя в вотчине, кормилец наш,
все благополучно. Пятую неделю нет дождей: знать, прогневали господа бога,
что нет дождей. Этакой засухи старики не запомнят: яровое так и палит,
словно полымем. Озимь ино место червь сгубил, ино место ранние морозы
сгубили; перепахали было на яровое, да не знамо, уродится ли что? Авось,
милосердый господь помилует твою барскую милос