!
- вдруг сказал он.

     Она потрясла отрицательно головой. Он шел за ней и рассуждал про себя
о письме, о вчерашнем счастье, о поблекшей сирени.

     "В самом деле, сирени вянут! - думал он. - Зачем это письмо? К чему я
не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь как стало на душе опять
покойно... (он зевнул)... ужасно спать хочется. А если б письма не было, и
ничего б этого не было: она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо
сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили о счастье. И
сегодня бы так же, и завтра..." Он зевнул во весь рот.

     Далее ему вдруг пришло в голову, что бы было, если б письмо это
достигло цели, если б она разделила его мысль, испугалась, как он, ошибок и
будущих отдаленных гроз, если б послушала его так называемой опытности,
благоразумия и согласилась расстаться, забыть друг друга?

     Боже сохрани! Проститься, уехать в город, на новую квартиру!
Потянулась бы за этим длинная ночь, скучное завтра, невыносимое послезавтра
и ряд дней все бледнее, бледнее...

     Как это можно? Да это смерть! А ведь было бы так! Он бы заболел. Он и
не хотел разлуки, он бы не перенес ее, пришел бы умолять видеться. "Зачем
же я писал письмо?" - спросил он себя.

     - Ольга Сергеевна! - сказал он.

     - Что вам?

     - Ко всем моим признаниям я должен прибавить еще одно...

     - Какое?

     - Ведь письмо-то было вовсе не нужно...

     - Неправда, оно было необходимо, - решила она.

     Она оглянулась и засмеялась, увидя лицо, какое он сделал, как у него
прошел вдруг сон, как растворились глаза от изумления.

     - Необходимо? - повторил он медленно, вперяя удивленный взгляд в ее
спину. Но там были только две кисти мантильи.

     Что же значат эти слезы, упреки? Ужели хитрость? Но Ольга не хитра:
это он ясно видел.

     Хитрят и прибавляются хитростью только более или менее ограниченные
женщины. Они, за недостатком прямого ума, двигают пружинами ежедневной
мелкой жизни посредством хитрости, плетут, как кружево, свою домашнюю
политику, не замечая, как вокруг их располагаются главные линии жизни, куда
они направятся и где сойдутся.

     Хитрость - все равно что мелкая монета, на которую не купишь многого.
Как мелкой монетой можно прожить час, два, так хитростью можно там прикрыть
что-нибудь, тут обмануть, переиначить, а ее не хватит обозреть далекий
горизонт, свести начало и конец крупного, главного события.

     Хитрость близорука: хорошо видит только под носом, а не вдаль и оттого
часто сама попадается в ту же ловушку, которую расставила другим.

     Ольга просто умна: вот хоть сегодняшний вопрос, как легко и ясно
разрешила она, да и всякий! Она тотчас видит прямой смысл события и
подходит к нему по прямой дороге.

     А хитрость - как мышь: обежит вокруг, прячется... Да и характер у
Ольги не такой. Что же это такое? Что еще за новость?

     - Почему же письмо необходимо? - спросил он.

     - Почему? - повторила она и быстро обернулась к нему с веселым лицом,
наслаждаясь тем, что на каждом шагу умеет ставить его в тупик. - А потому,
- с расстановкой начала потом, - что вы не спали ночь, писали все для меня;
я тоже эгоистка! Это, во-первых...

     - За что ж вы упрекали меня сейчас, если сами соглашаетесь теперь со
мной? - перебил Обломов.

     - За то, что вы выдумали мучения. Я не выдумывала их, они случились, и
я наслаждаюсь тем, что уж прошли, а вы готовили их и наслаждались заранее.
Вы - злой! за это я вас и упрекала. Потом... в письме вашем играют мысль,
чувство... вы жили эту ночь и утро не по-своему, а как хотел, чтобы вы
жили, ваш друг и я, - это во-вторых; наконец, в-третьих...

     Она подошла к нему так близко, что кровь бросилась ему в сердце и в
голову; он начал дышать тяжело, с волнением. А она смотрит ему прямо в
глаза.

     - В-третьих, потому, что в письме этом, как в зеркале, видна ваша
нежность, ваша осторожность, забота обо мне, боязнь за мое счастье, ваша
чистая совесть.. все, что указал мне в вас Андрей Иванович и что я
полюбила, за что забываю вашу лень... апатию... Вы высказались там
невольно: вы не эгоист, Илья Ильич, вы написали совсем не для того, чтоб
расстаться, - этого вы не хотели, а потому, что боялись обмануть меня...
это говорила честность, иначе бы письмо оскорбило меня и я не заплакала бы
- от гордости! Видите, я знаю, за что люблю вас, и не боюсь ошибки: я в вас
не ошибаюсь...

     Она показалась Обломову в блеске, в сиянии, когда говорила это. Глаза
у ней сияли таким торжеством любви, сознанием своей силы; на щеках рдели
два розовые пятна. И он, он был причиной этого! Движением своего честного
сердца он бросил ей в душу этот огонь, эту игру, этот блеск.

     - Ольга!.. Вы... лучше всех женщин, вы первая женщина в мире! - сказал
он в восторге и, не помня себя, простер руки, наклонился к ней.

     - Ради бога... один поцелуй, в залог невыразимого счастья, - прошептал
он, как в бреду.

     Она мгновенно подалась на шаг назад; торжественное сияние, краски
слетели с лица; кроткие глаза заблистали грозой.

     - Никогда! Никогда! Не подходите! - с испугом, почти с ужасом сказала
она, вытянув обе руки и зонтик между ним и собой, и остановилась как
вкопанная, окаменелая, не дыша, в грозной позе, с грозным взглядом,
вполуоборот.

     Он вдруг присмирел: перед ним не кроткая Ольга, а оскорбленная богиня
гордости и гнева, с сжатыми губами, с молнией в глазах.

     - Простите!.. - бормотал он, смущенный, уничтоженный.

     Она медленно обернулась и пошла, косясь боязливо через плечо, что он.
А он ничего: идет тихо, будто волочит хвост, как собака, на которую
топнули.

     Она было прибавила шагу, но, увидя лицо его, подавила улыбку и пошла
покойнее, только вздрагивала по временам. Розовое пятно появлялось то на
одной щеке, то на другой.

     По мере того как она шла, лицо ее прояснялось, дыхание становилось
реже и покойнее, и она опять пошла ровным шагом. Она видела, как свято ее
"никогда" для Обломова, и порыв гнева мало-помалу утихал и уступал место
сожалению. Она шла тише, тише...

     Ей хотелось смягчить свою вспышку; она придумывала предлог заговорить.

     "Все изгадил! Вот настоящая ошибка! "Никогда!" Боже! Сирени поблекли,
- думал он, глядя на висящие сирени, - вчера поблекло, письмо тоже
поблекло, и этот миг, лучший в моей жизни, когда женщина в первый раз
сказала мне, как голос с неба, что есть во мне хорошего, и он поблек!.."

     Он посмотрел на Ольгу - она стоит и ждет его, потупив глаза.

     - Дайте мне письмо!.. - тихо сказала она.

     - Оно поблекло! - печально ответил он, подавая письмо.

     Она опять близко подвинулась к нему и наклонила еще голову; веки были
опущены совсем... Она почти дрожала. Он отдал письмо: она не поднимала
головы, не отходила.

     - Вы меня испугали, - мягко прибавила она.

     - Простите, Ольга, - бормотал он.

     Она молчала.

     - Это грозное "никогда!.." - сказал он печально и вздохнул.

     - Поблекнет! - чуть слышно прошептала она, краснея. Она бросила на
него стыдливый, ласковый взгляд, взяла обе его руки, крепко сжала в своих,
потом приложила их к своему сердцу.

     - Слышите, как бьется! - сказала она. - Вы испугали меня! Пустите!

     И, не взглянув на него, обернулась и побежала по дорожке, подняв
спереди немного платье.

     - Куда вы так? - говорил он. - Я устал, не могу за вами.

     - Оставьте меня. Я бегу петь, петь, петь!.. - твердила она с пылающим
лицом. - Мне теснит грудь, мне почти больно!

     Он остался на месте и долго смотрел ей вслед, как улетающему ангелу.

     "Ужель и этот миг поблекнет?" - почти печально думал он, и сам не
чувствовал, идет ли он, стоит ли на месте.

     "Сирени отошли, - опять думал он, - вчера отошло, и ночь с призраками,
с удушьем тоже отошла... Да! и этот миг отойдет, как сирени! Но когда
отходила сегодняшняя ночь, в это время уже расцветало нынешнее утро..."

     - Что ж это такое? - вслух сказал он в забывчивости. - И - любовь
тоже... любовь? А я думал, что она, как знойный полдень, повиснет над
любящимися и ничто не двинется и не дохнет в ее атмосфере: и в любви нет
покоя, и она движется все куда-то вперед, вперед... "как вся жизнь",
говорит Штольц. И не родился еще Иисус Навин, который бы сказал ей: "Стой и
не движись!" Что ж будет завтра? - тревожно спросил он себя и задумчиво,
лениво пошел домой.

     Проходя мимо окон Ольги, он слышал, как стесненная грудь ее
облегчалась в звуках Шуберта, как будто рыдала от счастья.

     Боже мой! Как хорошо жить на свете!

                                     XI

     Обломов дома нашел еще письмо от Штольца, которое начиналось и
кончалось словами: "Теперь или никогда!", потом было исполнено упреков в
неподвижности, потом приглашение приехать непременно в Швейцарию, куда
собирался Штольц, и, наконец, в Италию.

     Если же не это, так он звал Обломова в деревню, поверить свои дела,
встряхнуть запущенную жизнь мужиков, поверить и определить свой доход и при
себе распорядиться постройкой нового дома.

     "Помни наш уговор: теперь или никогда", - заключил он.

     - Теперь, теперь, теперь! - повторил Обломов. - Андрей не знает, какая
поэма разыгрывается в моей жизни. Какие ему еще дела? Разве я могу
когда-нибудь и чем-нибудь быть так занят? Попробовал бы он! Вот почитаешь о
французах, об англичанах: будто они все работают, будто все дело на уме!
Ездят себе по всей Европе, иные даже в Азию и в Африку, так, без всякого
дела: кто рисовать альбом или древности откапывать, кто стрелять львов или
змей ловить. Не то, так дома сидят в благородной праздности; завтракают,
обедают с приятелями, с женщинами - вот и все дело! Что ж я за каторжник?
Андрей только выдумал: "Работай да работай, как лошадь!" К чему? Я сыт,
одет. Однако Ольга опять спрашивала, намерен ли я съездить в Обломовку...

     Он бросился писать, соображать, ездил даже к архитектору. Вскоре на
маленьком столике у него расположен был план дома, сада. Дом семейный,
просторный, с двумя балконами.

     "Тут я, тут Ольга, тут спальня, детская... - улыбаясь, думал он. - Но
мужики, мужики... - И улыбка слетала, забота морщила ему лоб. - Сосед
пишет, входит в подробности, говорит о запашке, об умолоте... Экая скука!
Да еще предлагает на общий счет проложить дорогу в большое торговое село, с
мостом через речку, просит три тысячи денег, хочет, чтоб я заложил
Обломовку... А почем я знаю, нужно ли это?.. Выйдет ли толк? Не обманывает
ли он?.. Положим, он честный человек: Штольц его знает, да ведь он тоже
может обмануться, а я деньги-то ухну! Три тысячи - такую кучу! Где их
взять? Нет, страшно! Еще пишет, чтоб выселить некоторых мужиков на пустошь,
и требует поскорей ответа - все поскорей. Он берется выслать все документы
для заклада имения в совет. "Пришли я ему доверенность, в палату ступай
засвидетельствовать" - вона чего захотел! А я и не знаю, где палата, как
двери-то отворяются туда".

     Обломов другую неделю не отвечает ему, между тем даже и Ольга
спрашивает, был ли он в палате. Недавно Штольц также прислал письмо и к
нему и к ней, спрашивает: "Что он делает?"

     Впрочем, Ольга могла только поверхностно наблюдать за деятельностью
своего друга, и то в доступной ей сфере. Весело ли он смотрит, охотно ли
ездит всюду, является ли в условный час в рощу, насколько занимает его
городская новость, общий разговор. Всего ревнивее следит она, не выпускает
ли он из вида главную цель жизни. Если она и спросила его о палате, так
затем только, чтоб отвечать что-нибудь Штольцу о делах его друга.

     Лето в самом разгаре; июль проходит; погода отличная. С Ольгой Обломов
почти не расстается. В ясный день он в парке, в жаркий полдень теряется с
ней в роще, между сосен, сидит у ее ног, читает ей; она уже вышивает другой
лоскуток канвы - для него. И у них царствует жаркое лето: набегают иногда
облака и проходят.

     Если ему и снятся тяжелые сны и стучатся в сердце сомнения, Ольга, как
ангел, стоит на страже; она взглянет ему своими светлыми глазами в лицо,
добудет, что у него на сердце, - и все опять тихо, и опять чувство течет
плавно, как река, с отражением новых узоров неба.

     Взгляд Ольги на жизнь, на любовь, на все сделался еще яснее,
определеннее. Она увереннее прежнего глядит около себя, не смущается
будущим; в ней развернулись новые стороны ума, новые черты характера. Он
проявляется то поэтически разнообразно, глубоко, то правильно, ясно,
постепенно и естественно...

     У ней есть какое-то упорство, которое не только пересиливает все грозы
судьбы, но даже лень и апатию Обломова. Если у ней явится какое-нибудь
намерение, так дело и закипит. Только и слышишь об этом. Если и не слышишь,
то видишь, что у ней на уме все одно, что она не забудет, не отстанет, не
растеряется, все сообразит и добьется, чего искала.

     Он не мог понять, откуда у ней является эта сила, этот такт - знать и
уметь, как и что делать, какое бы событие ни явилось.

     "Это оттого, - думал он, - что у ней одна бровь никогда не лежит
прямо, а все немного поднявшись, и над ней такая тоненькая, чуть заметная
складка... Там, в этой складке, гнездится у ней упорство".

     Какое покойное, светлое выражение ни ляжет ей на лицо, а эта складка
не разглаживается и бровь не ложится ровно. Но внешней силы, резких приемов
и наклонностей у ней нет. Настойчивость в намерениях и упорство ни на шаг
не увлекают ее из женской сферы.

     Она не хочет быть львицей, обдать резкой речью неловкого поклонника,
изумить быстротою ума всю гостиную, чтоб кто-нибудь из угла закричал:
"браво! браво!"

     В ней даже есть робость, свойственная многим женщинам: она, правда, не
задрожит, увидя мышонка, не упадет в обморок от падения стула, но побоится
пойти подальше от дома, своротит, завидя мужика, который ей покажется
подозрительным, закроет на ночь окно, чтоб воры не влезли, - все по-женски.

     Потом, она так доступна чувству сострадания, жалости! У ней не трудно
вызвать слезы; к сердцу ее доступ легок. В любви она так нежна; во всех
отношениях ко всем столько мягкости, ласкового внимания - словом, она
женщина!

     Иногда речь ее и сверкнет искрой сарказма, но там блещет такая грация,
такой кроткий, милый ум, что всякий с радостью подставит лоб!

     Зато она не боится сквозного ветра, ходит легко одетая в сумерки - ей
ничего! В ней играет здоровье; кушает она с аппетитом; у ней есть любимые
блюда; она знает, как и готовить их.

     Да это всё знают многие, но многие не знают, что делать в том или
другом случае, а если и знают, то только заученное, слышанное, и не знают,
почему так, а не иначе делают они, сошлются сейчас на авторитет тетки,
кузины...

     Многие даже не знают сами, чего им хотеть, а если и решатся на это, то
вяло, так что, пожалуй, надо, пожалуй, и не надо. Это, должно быть, оттого,
что у них брови лежат ровно, дугой, прощипаны пальцами и нет складки на
лбу.

     Между Обломовым и Ольгой установились тайные, невидимые для других
отношения: всякий взгляд, каждое незначительное слово, сказанное при
других, имело для них свой смысл. Они видели во всем намек на любовь.

     И Ольга вспыхнет иногда при всей уверенности в себе, когда за столом
расскажут историю чьей-нибудь любви, похожей на ее историю; а как все
истории о любви сходны между собой, то ей часто приходилось краснеть.

     И Обломов при намеке на это вдруг схватит в смущении за чаем такую
кучу сухарей, что кто-нибудь непременно засмеется.

     Они стали чутки и осторожны. Иногда Ольга не скажет тетке, что видела
Обломова, и он дома объявит, что едет в город, а сам уйдет в парк.

     Однакож, как ни ясен был ум Ольги, как ни сознательно смотрела она
вокруг, как ни была свежа, здорова, но у нее стали являться какие-то новые,
болезненные симптомы. Ею по временам овладевало беспокойство, над которым
она задумывалась и не знала, как растолковать его себе.

     Иногда, идучи в жаркий полдень под руку с Обломовым, она лениво
обопрется на плечо его и идет машинально, в каком-то изнеможении, молчит
упорно. Бодрость пропадает в ней; взгляд утомленный, без живости, делается
неподвижен, устремляется куда-нибудь на одну точку, и ей лень обратить его
на другой предмет.

     Ей становится тяжело, что-то давит грудь, беспокоит. Она снимает
мантилью, косынку с плеч, но и это не помогает - все давит, все теснит. Она
бы легла под дерево и пролежала так целые часы.

     Обломов теряется, машет веткой ей в лицо, но она нетерпеливым знаком
устранит его заботы и мается.

     Потом вдруг вздохнет, оглянется вокруг себя сознательно, поглядит на
него, пожмет руку, улыбнется, и опять явится бодрость, смех, и она уже
владеет собой.

     Особенно однажды вечером она впала в это тревожное состояние, в
какой-то лунатизм любви, и явилась Обломову в новом свете.

     Было душно, жарко; из леса глухо шумел теплый ветер, небо заволакивало
тяжелыми облаками. Становилось все темнее и темнее.

     - Дождь будет, - сказал барон и уехал домой.

     Тетка ушла в свою комнату. Ольга долго, задумчиво играла на
фортепиано, но потом оставила.

     - Не могу, у меня пальцы дрожат, мне как будто душно, - сказала она
Обломову. - Походимте по саду.

     Долго ходили они молча по аллеям рука в руку. Руки у ней влажны и
мягки. Они вошли в парк.

     Деревья и кусты смешались в мрачную массу; в двух шагах ничего не было
видно; только беловатой полосой змеились песчаные дорожки.

     Ольга пристально вглядывалась в мрак и жалась к Обломову. Молча
блуждали они.

     - Мне страшно! - вдруг, вздрогнув, сказала она, когда они почти ощупью
пробирались в узкой аллее, между двух черных, непроницаемых стен леса.

     - Чего? - спросил он. - Не бойся, Ольга, я с тобой.

     - Мне страшно и тебя! - говорила она шепотом. - Но как-то хорошо
страшно! Сердце замирает. Дай руку, попробуй, как оно бьется.

     А сама вздрагивала и озиралась вокруг.

     - Видишь, видишь? - вздрогнув, шептала она, крепко хватая его обеими
руками за плечо. - Ты не видишь, мелькает в темноте кто-то?..

     Она теснее прижалась к нему.

     - Никого нет.., - говорил он; но и у него мурашки поползли по спине.

     - Закрой мне глаза скорей чем-нибудь... крепче! - шепотом говорила
она. - Ну, теперь ничего... Это нервы, - прибавила она с волнением. - Вон
опять! Смотри, кто это? Сядем где-нибудь на скамье...

     Он ощупью отыскал скамью и посадил ее.

     - Пойдем домой, Ольга, - уговаривал он, - ты нездорова.

     Она положила ему голову на плечо.

     - Нет, здесь воздух свежее, - сказала она, - у меня тут теснит, у
сердца.

     Она дышала горячо ему на щеку.

     Он дотронулся до ее головы рукой - и голова горяча. Грудь тяжело дышит
и облегчается частыми вздохами.

     - Не лучше ли домой? - твердил в беспокойстве Обломов. - Надо лечь...

     - Нет, нет, оставь меня, не трогай... - говорила она томно, чуть
слышно. - У меня здесь горит... - указывала она на грудь.

     - Право, пойдем домой... - торопил Обломов.

     - Нет, постой, это пройдет...

     Она сжимала ему руку и по временам близко взглядывала в глаза и долго
молчала. Потом начала плакать, сначала тихонько, потом навзрыд. Он
растерялся.

     - Ради бога, Ольга, скорей домой! - с беспокойством говорил он.

     - Ничего, - отвечала она всхлипывая, - не мешай, дай выплакаться...
огонь выйдет слезами, мне легче будет; это все нервы играют...

     Он слушал в темноте, как тяжело дышит она, чувствовал, как каплют ему
на руку ее горячие слезы, как судорожно пожимает она ему руку.

     Он не шевелил пальцем, не дышал. А голова ее лежит у него на плече,
дыхание обдает ему щеку жаром... Он тоже вздрагивал, но не смел коснуться
губами ее щеки.

     Потом она становилась все тише, тише, дыхание делалось ровнее... Она
примолкла. Он думал, не заснула ли она