ических припадках. Мне с самого начала следовало
бы строго сказать вам: "Вы ошиблись, перед вами не тот, кого вы ждали, о
ком мечтали. Погодите, он придет, и тогда вы очнетесь; вам будет досадно и
стыдно за свою ошибку, а мне эта досада и стыд сделают боль", - вот что
следовало бы мне сказать вам, если б я от природы был попрозорливее умом и
пободрее душой, если б, наконец, был искреннее... Я и говорил, но, помните,
как: с боязнью, чтоб вы не поверили, чтоб этого не случилось; я вперед
говорил все, что могут потом сказать другие, чтоб приготовить вас не
слушать и не верить, а сам торопился видеться с вами и думал: "Когда-то еще
другой придет, я пока счастлив". Вот она, логика увлечения и страстей.

     Теперь уже я думаю иначе. А что будет, когда я привяжусь к ней, когда
видеться - сделается не роскошью жизни, а необходимостью, когда любовь
вопьется в сердце (недаром я чувствую там отверделость)? Как оторваться
тогда? Переживешь ли эту боль? Худо будет мне. Я и теперь без ужаса не могу
подумать об этом. Если б вы были опытнее, старше, тогда бы я благословил
свое счастье и подал вам руку навсегда. А то...

     Зачем же я пишу? Зачем не пришел прямо сказать сам, что желание
видеться с вами растет с каждым днем, а видеться не следует? Сказать это
вам в лицо - достанет ли духу, сами посудите! Иногда я и хочу сказать
что-то похожее на это, а говорю совсем другое. Может быть, на лице вашем
выразилась бы печаль (если правда, что вам нескучно было со мной), или вы,
не поняв моих добрых намерений, оскорбились бы: ни того, ни другого я не
перенесу, заговорю опять не то, и честные намерения разлетятся в прах и
кончатся уговором видеться на другой день. Теперь, без вас, совсем не то:
ваших кротких глаз, доброго, хорошенького личика нет передо мной; бумага
терпит и молчит, и я пишу покойно (лгу): мы не увидимся больше (не лгу).

     Другой бы прибавил: пишу и обливаюсь слезами, но я не рисуюсь перед
вами, не драпируюсь в свою печаль, потому что не хочу усиливать боль,
растравлять сожаление, грусть. Вся эта драпировка скрывает обыкновенно
умысел глубже пустить корни на почве чувства, а я хочу истребить и в вас и
в себе семена его. Да и плакать пристало или соблазнителям, которые ищут
уловить фразами неосторожное самолюбие женщин, или томным мечтателям. Я
говорю это, прощаясь, как прощаются с добрым другом, отпуская его в далекий
путь. Недели чрез три, чрез месяц было бы поздно, трудно: любовь делает
неимоверные успехи, это душевный антонов огонь. И теперь я уже ни на что не
похож, не считаю часы и минуты, не знаю восхождения и захождения солнца, а
считаю: видел - не видел, увижу - не увижу, приходила - не пришла,
придет... Все это к лицу молодости, которая легко переносит и приятные и
неприятные волнения; а мне к лицу покой, хотя скучный, сонный, но он знаком
мне; а с бурями я не управлюсь.

     Многие бы удивились моему поступку: отчего бежит? скажут; другие будут
смеяться надо мной: пожалуй, я и на то решаюсь. Уж если я решаюсь не
видаться с вами, значит на все решаюсь.

     В своей глубокой тоске немного утешаюсь тем, что этот коротенький
эпизод нашей жизни мне оставит навсегда такое чистое, благоуханное
воспоминание, что одного его довольно будет, чтоб не погрузиться в прежний
сон души, а вам, не принеся вреда, послужит руководством в будущей,
нормальной любви. Прощайте, ангел, улетайте скорее, как испуганная птичка
улетает с ветки, где села ошибкой, так же легко, бодро и весело, как она, с
той ветки, на которую сели невзначай!"

     Обломов с одушевлением писал: перо летало по страницам. Глаза сияли,
щеки горели. Письмо вышло длинно, - как все любовные письма: любовники
страх как болтливы.

     "Странно! Мне уж не скучно, не тяжело! - думал он. - Я почти
счастлив... Отчего это? Должно быть, оттого, что я сбыл груз души в
письмо".

     Он перечитал письмо, сложил и запечатал.

     - Захар! - сказал он. - Когда придет человек, отдай ему это письмо к
барышне.

     - Слушаю, - сказал Захар.

     Обломову в самом деле стало почти весело. Он сел с ногами на диван и
даже спросил: нет ли чего позавтракать. Съел два яйца и закурил сигару. И
сердце и голова у него были наполнены; он жил. Он представлял себе, как
Ольга получит письмо, как изумится, какое сделает лицо, когда прочтет. Что
будет потом?..

     Он наслаждался перспективой этого дня, новостью положения... Он с
замиранием сердца прислушивался к стуку двери, не приходил ли человек, не
читает ли уже Ольга письмо... Нет, в передней тихо.

     "Что ж бы это значило? - с беспокойством думал он. - Никого не было:
как же так?"

     Тайный голос тут же шептал ему: "Отчего ты беспокоишься? Ведь тебе это
и нужно, чтоб не было, чтоб разорвать сношения?" Но он заглушал этот голос.

     Чрез полчаса он докликался Захара со двора, где тот сидел с кучером.

     - Не было никого? - спросил он. - Не приходили?

     - Нет, приходили, - отвечал Захар.

     - Что ж ты?

     - Сказал, что вас нет: в город, дескать, уехали.

     Обломов вытаращил на него глаза.

     - Зачем же ты это сказал? - спросил он. - Я что тебе велел, когда
человек придет?

     - Да не человек приходил, горничная, - с невозмутимым хладнокровием
отозвался Захар.

     - А письмо отдал?

     - Никак нет: ведь вы сначала велели сказать, что дома нет, а потом
отдать письмо. Вот, как придет человек, так отдам.

     - Нет, нет, ты... просто душегубец! Где письмо? Подай сюда! - сказал
Обломов.

     Захар принес письмо, уже значительно запачканное.

     - Ты руки мой, смотри! - злобно сказал Обломов, указывая на пятно.

     - У меня руки чисты, - отозвался Захар, глядя в сторону.

     - Анисья, Анисья! - закричал Обломов.

     Анисья выставилась до половины из передней.

     - Посмотри, что делает Захар? - пожаловался он ей. - На вот письмо и
отдай его человеку или горничной, кто придет от Ильинских, чтоб барышне
отдали, слышишь?

     - Слышу, батюшка. Пожалуйте, отдам.

     Но только она вышла в переднюю, Захар вырвал у ней письмо.

     - Ступай, ступай, - закричал он, - знай свое бабье дело!

     Вскоре опять прибежала горничная. Захар стал отпирать ей дверь, а
Анисья подошла было к ней, но Захар яростно взглянул на нее.

     - Ты чего тут? - спросил он хрипло.

     - Я пришла только послушать, как ты...

     - Ну, ну, ну! - загремел он, замахиваясь на нее локтем. - Туда же!

     Она усмехнулась и пошла, но из другой комнаты в щелку, смотрела, то ли
сделает Захар, что велел барин.

     Илья Ильич, услышав шум, выскочил сам.

     - Что ты, Катя? - спросил он.

     - Барышня приказали спросить, куда вы уехали? А вы и не уехали, дома!
Побегу сказать, - говорила она и побежала было.

     - Я дома. Это вот все врет, - сказал Обломов. - На вот, отдай барышне
письмо!

     - Слушаю, отдам!

     - Где барышня теперь?

     - Они по деревне пошли, велели сказать, что если вы кончили книжку,
так чтоб пожаловали в сад часу во втором.

     Она ушла.

     "Нет, не пойду... зачем раздражать чувство, когда все должно быть
кончено?.." - думал Обломов, направляясь в деревню.

     Он издали видел, как Ольга шла по горе, как догнала ее Катя и отдала
письмо; видел, как Ольга на минуту остановилась, посмотрела на письмо,
подумала, потом кивнула Кате и вошла в аллею парка.

     Обломов пошел в обход, мимо горы, с другого конца вошел в ту же аллею
и, дойдя до середины, сел в траве, между кустами, и ждал.

     "Она пройдет здесь, - думал он, - я только погляжу незаметно, что она,
и удалюсь навсегда".

     Он ждал с замирающим сердцем ее шагов. Нет, тихо. Природа жила
деятельною жизнью; вокруг кипела невидимая, мелкая работа, а все, казалось,
лежит в торжественном покое.

     Между тем в траве все двигалось, ползало, суетилось. Вон муравьи бегут
в разные стороны так хлопотливо и суетливо, сталкиваются, разбегаются,
торопятся, все равно как посмотреть с высоты на какой-нибудь людской рынок:
те же кучки, та же толкотня, так же гомозится народ.

     Вот шмель жужжит около цветка и вползает в его чашечку; вот мухи кучей
лепятся около выступившей капли сока на трещине липы; вот птица где-то в
чаще давно все повторяет один и тот же звук, может быть зовет другую.

     Вот две бабочки, вертясь друг около друга в воздухе, опрометью, как в
вальсе, мчатся около древесных стволов. Трава сильно пахнет; из нее
раздается неумолкаемый треск...

     "Какая тут возня! - думал Обломов, вглядываясь в эту суету и
вслушиваясь в мелкий шум природы. - А снаружи так все тихо, покойно!.."

     А шагов все не слыхать. Наконец, вот... "Ох! - вздохнул Обломов,
тихонько раздвигая ветви. - Она, она... Что это? плачет! Боже мой!"

     Ольга шла тихо и утирала платком слезы; но едва оботрет, являются
новые. Она стыдится, глотает их, хочет скрыть даже от деревьев и не может.
Обломов не видал никогда слез Ольги; он не ожидал их, и они будто обожгли
его, но так, что ему от того было не горячо, а тепло.

     Он быстро пошел за ней.

     - Ольга, Ольга! - нежно говорил он, следуя за ней.

     Она вздрогнула, оглянулась, поглядела на него с удивлением, потом
отвернулась и пошла дальше.

     Он пошел рядом с ней.

     - Вы плачете? - сказал он.

     У ней слезы полились сильнее. Она уже не могла удержать их и прижала
платок к лицу, разразилась рыданием и села на первую скамью.

     - Что я наделал! - шептал он с ужасом, взяв ее руку и стараясь
оторвать от лица.

     - Оставьте меня! - проговорила она. - Уйдите! Зачем вы здесь? Я знаю,
что я не должна плакать: о чем? Вы правы: да, все может случиться.

     - Что делать, чтоб не было этих слез? - спрашивал он, став перед ней
на колени. - Говорите, приказывайте: я готов на все...

     - Вы сделали, чтоб были слезы, а остановить их не в вашей власти... Вы
не так сильны! Пустите! - говорила она, махая себе платком в лицо.

     Он посмотрел на нее и мысленно читал себе проклятия.

     - Несчастное письмо! - произнес он с раскаянием.

     Она открыла рабочую корзинку, вынула письмо и подала ему.

     - Возьмите, - сказала она, - и унесите его с собой, чтоб мне долго еще
не плакать, глядя на него.

     Он молча спрятал его в карман и сидел подле нее, повесив голову.

     - По крайней мере, вы отдадите справедливость моим намерениям, Ольга?
- тихо говорил он. - Это доказательство, как мне дорого ваше счастье.

     - Да, дорого! - вздохнув, сказала она. - Нет, Илья Ильич, вам, должно
быть, завидно стало, что я так тихо была счастлива, и вы поспешили
возмутить счастье.

     - Возмутить! Так вы не читали моего письма? Я вам повторю...

     - Не дочитала, потому что глаза залились слезами: я еще глупа! Но я
угадала остальное: не повторяйте, чтоб больше не плакать...

     Слезы закапали опять.

     - Не затем ли я отказываюсь от вас, - начал он, - что предвижу ваше
счастье впереди, что жертвую ему собой?.. Разве я делаю это хладнокровно?
Разве у меня не плачет все внутри? Зачем же я это делаю?

     - Зачем? - повторила она, вдруг перестав плакать и обернувшись к нему.
- Затем же, зачем спрятались теперь в кусты, чтоб подсмотреть, буду ли я
плакать и как я буду плакать, - вот зачем! Если б вы хотели искренне того,
что написано в письме, если б были убеждены, что надо расстаться, вы бы
уехали за границу, не повидавшись со мной.

     - Какая мысль!.. - заговорил он с упреком и не договорил. Его поразило
это предположение, потому что ему вдруг стало ясно, что это правда.

     - Да, - подтвердила она, - вчера вам нужно было мое люблю, сегодня
понадобились слезы, а завтра, может быть, вы захотите видеть, как я умираю.

     - Ольга, можно ли так обижать меня! Ужели вы не верите, что я отдал бы
теперь полжизни, чтоб услышать ваш смех и не видеть слез.

     - Да, теперь, может быть, когда уже видели, как плачет о вас
женщина... Нет, - прибавила она, - у вас нет сердца. Вы не хотели моих
слез, говорите вы, так бы и не сделали, если б не хотели.

     - Да разве я знал?! - с вопросом и восклицанием в голосе сказал он,
прикладывая обе ладони к груди.

     - У сердца, когда оно любит, есть свой ум, - возразила она, - оно
знает, чего хочет, и знает наперед, что будет. Мне вчера нельзя было прийти
сюда: к нам вдруг приехали гости, но я знала, что вы измучились бы, ожидая
меня, может быть дурно бы спали: я пришла, потому что не хотела вашего
мученья... А вы... вам весело, что я плачу. Смотрите, смотрите,
наслаждайтесь!

     И опять заплакала она.

     - Я и так дурно спал, Ольга; я измучился ночь...

     - И вам жаль стало, что я спала хорошо, что я не мучусь - не правда
ли? - перебила она. - Если б я не заплакала теперь, вы бы и сегодня дурно
спали.

     - Что ж мне теперь делать: просить прощения? - с покорной нежностью
сказал он.

     - Просят прощения дети или когда в толпе отдавят ногу кому-нибудь, а
тут извинение не поможет, - говорила она, обмахивая опять платком лицо.

     - Однако, Ольга, если это правда. Если моя мысль справедлива и ваша
любовь - ошибка? Если вы полюбите другого, а, взглянув на меня тогда,
покраснеете...

     - Так что же? - спросила она, глядя на него таким иронически-глубоким,
проницательным взглядом, что он смутился.

     "Она что-то хочет добыть из меня! - подумал он. - Держись, Илья
Ильич!"

     - Как "что же"! - машинально повторил он, беспокойно глядя на нее и не
догадываясь, какая мысль формируется у ней в голове, как оправдает она свое
что же, когда, очевидно, нельзя оправдать результатов этой любви, если она
ошибка.

     Она глядела на него так сознательно, с такой уверенностью, так,
по-видимому, владела своею мыслью.

     - Вы боитесь, - возразила она колко, - упасть "на дно бездны"; вас
пугает будущая обида, что я разлюблю вас!.. "Мне будет худо", пишете вы...

     Он все еще плохо понимал.

     - Да ведь мне тогда будет хорошо, если я полюблю другого: значит, я
буду счастлива! А вы говорите, что "предвидите мое счастье впереди и готовы
пожертвовать для меня всем, даже жизнью"?

     Он глядел на нее пристально и мигал редко и широко.

     - Вон какая вышла логика! - шептал он. - Признаться, я не ожидал...

     А она оглядывала его так ядовито с ног до головы.

     - А счастье, от которого вы с ума сходите? - продолжала она. - А эти
утра и вечера, этот парк, а мое люблю - все это ничего не стоит, никакой
цены, никакой жертвы, никакой боли?

     "Ах, если б сквозь землю провалиться!" - думал он, внутренне мучаясь,
по мере того как мысль Ольги открывалась ему вполне.

     - А если, - начала она горячо вопросом, - вы устанете от этой любви,
как устали от книг, от службы, от света; если со временем, без соперницы,
без другой любви, уснете вдруг около меня, как у себя на диване, и голос
мой не разбудит вас; если опухоль у сердца пройдет, если даже не другая
женщина, а халат ваш будет вам дороже?..

     - Ольга, это невозможно! - перебил он с неудовольствием, отодвигаясь
от нее.

     - Отчего невозможно? - спросила она. - Вы говорите, что я "ошибаюсь,
что полюблю другого", а я думаю иногда, что вы просто разлюбите меня. И что
тогда? Как я оправдаю себя в том, что делаю теперь? Если не люди, не свет,
что я скажу самой себе?.. И я иногда тоже не сплю от этого, но не терзаю
вас догадками о будущем, потому что верю в лучшее. У меня счастье
пересиливает боязнь. Я во что-нибудь ценю, когда от меня у вас заблестят
глаза, когда вы отыскиваете меня, карабкаясь на холмы, забываете лень и
спешите для меня по жаре в город за букетом, за книгой; когда вижу, что я
заставляю вас улыбаться, желать жизни... Я жду, ищу одного - счастья, и
верю, что нашла. Если ошибусь, если правда, что я буду плакать над своей
ошибкой, по крайней мере я чувствую здесь (она приложила ладонь к сердцу),
что я не виновата в ней; значит, судьба не хотела этого, бог не дал. Но я
не боюсь за будущие слезы; я буду плакать не напрасно: я купила ими
что-нибудь... Мне так хорошо... было!.. - прибавила она.

     - Пусть же будет опять хорошо! - умолял Обломов.

     - А вы видите только мрачное впереди; вам счастье нипочем... Это
неблагодарность, - продолжала она, - это не любовь, это...

     - Эгоизм! - досказал Обломов и не смел взглянуть на Ольгу, не смел
говорить, не смел просить прощения.

     - Идите, - тихо сказала она, - куда вы хотели идти.

     Он поглядел на нее. Глаза у ней высохли. Она задумчиво смотрела вниз и
чертила зонтиком по песку.

     - Ложитесь опять на спину, - прибавила потом, - не ошибетесь, "не
упадете в бездну".

     - Я отравился и отравил вас, вместо того чтоб быть просто и прямо
счастливым... - бормотал он с раскаянием.

     - Пейте квас: не отравитесь, - язвила она.

     - Ольга! Это невеликодушно! - сказал он. - После того, когда я сам
казнил себя сознанием.

     - Да, на словах вы казните себя, бросаетесь в пропасть, отдаете
полжизни, а там придет сомнение, бессонная ночь: как вы становитесь нежны к
себе, осторожны, заботливы, как далеко видите вперед!..

     "Какая истина, и как она проста!" - подумал Обломов, но стыдился
сказать вслух. Отчего ж он не сам растолковал ее себе, а женщина,
начинающая жить? И как это она скоро! Недавно еще таким ребенком смотрела.

     - Нам больше не о чем говорить, - заключила она вставая. - Прощайте,
Илья Ильич, и будьте... покойны; ведь ваше счастье в этом.

     - Ольга! Нет, ради бога, нет! Теперь, когда все стало опять ясно, не
гоните меня... - говорил он, взяв ее за руку.

     - Чего же вам надо от меня? - Вы сомневаетесь, не ошибка ли моя любовь
к вам: я не могу успокоить вашего сомнения; может быть, и ошибка - я не
знаю...

     Он выпустил ее руку. Опять занесен нож над ним.

     - Как не знаете? Разве вы не чувствуете? - спросил он опять с
сомнением на лице. - Разве вы подозреваете?..

     - Я ничего не подозреваю; я сказала вам вчера, что я чувствую, а что
будет через год - не знаю. Да разве после одного счастья бывает другое,
потом третье, такое же? - спрашивала она, глядя на него во все глаза. -
Говорите, вы опытнее меня.

     Но ему не хотелось уже утверждать ее в этой мысли, и он молчал,
покачивая одной рукой акацию.

     - Нет, любят только однажды! - повторил он, как школьник, заученную
фразу.

     - Вот видите: и я верю в это, - добавила она. - Если же это не так,
то, может быть, и я разлюблю вас, может быть, мне будет больно от ошибки, и
вам тоже; может быть, мы расстанемся!.. Любить два, три раза... нет, нет...
Я не хочу верить этому!

     Он вздохнул. Это может быть ворочало у него душу, и он задумчиво
плелся за ней. Но ему с каждым шагом становилось легче; выдуманная им ночью
ошибка было такое отдаленное будущее... "Ведь это не одна любовь, ведь вся
жизнь такова... - вдруг пришло ему в голову, - и если отталкивать всякий
случай, как ошибку, когда же будет - не ошибка? Что же я? Как будто
ослеп..."

     - Ольга, - сказал он, едва касаясь двумя пальцами ее талии (она
остановилась), - вы умнее меня.

     Она потрясла головой:

     - Нет, проще и смелее. Чего вы боитесь? Ужели вы не шутя думаете, что
можно разлюбить? - с гордою уверенностью спросила она.

     - Теперь и я не боюсь! - бодро сказал он. - С вами не страшна судьба!

     - Эти слова я недавно где-то читала... у Сю, кажется, - вдруг
возразила она с иронией, обернувшись к нему, - только их там говорит
женщина мужчине...

     У Обломова краска бросилась в лицо.

     - Ольга! Пусть будет все по-вчерашнему, - умолял он, - я не буду
бояться ошибок.

     Она молчала.

     - Да? - робко спрашивал он.

     Она молчала.

     - Ну, если не хотите сказать, дайте знак какой-нибудь... ветку
сирени...

     - Сирени... отошли, пропали! - отвечала она. - Вон, видите, какие
остались: поблеклые!

     - Отошли, поблекли! - повторил он, глядя на сирени. - И письмо отошло