ногда человек не
властен в себе; в него вселяется какая-то адская сила, на сердце падает
мрак, а в глазах блещут молнии. Ясность ума меркнет: уважение к чистоте, к
невинности - все уносит вихрь; человек не помнит себя; на него дышит
страсть; он перестает владеть собой - и тогда под ногами открывается
бездна.

     Он даже вздрогнул.

     - Ну, что ж? Пусть открывается! - сказала она, глядя на него во все
глаза.

     Он молчал; дальше или нечего, или не нужно было говорить.

     Она глядела на него долго, как будто читала в складках на лбу, как в
писаных строках, и сама вспоминала каждое его слово, взгляд, мысленно
пробегала всю историю своей любви, дошла до темного вечера в саду и вдруг
покраснела.

     - Ты все глупости говоришь! - скороговоркой заметила она, глядя в
сторону. - Никаких я молний не видела у тебя в глазах... ты смотришь на
меня большею частью, как... моя няня Кузьминична! - прибавила она и
засмеялась.

     - Ты шутишь, Ольга, а я не шутя говорю... и не все еще сказал.

     - Что еще? - спросила она. - Какая там бездна?

     Он вздохнул.

     - А то, что не надо нам видеться... наедине...

     - Почему?

     - Нехорошо...

     Она задумалась.

     - Да, говорят, это нехорошо, - сказала она в раздумье, - да почему?

     - Что скажут, когда узнают, когда разнесется...

     - Кто ж скажет? У меня нет матери: она одна могла бы спросить меня,
зачем я вижусь с тобой, и перед ней одной я заплакала бы в ответ и сказала
бы, что я дурного ничего не делаю и ты тоже. Она бы поверила. Кто ж другой?
- спросила она.

     - Тетка, - сказал Обломов.

     - Тетка?

     Ольга печально и отрицательно покачала головой:

     - Она никогда не спросит. Если б я ушла совсем, она бы не пошла искать
и спрашивать меня, а я не пришла бы больше сказать ей, где была и что
делала. Кто ж еще?

     - Другие, все... Намедни Сонечка смотрела на тебя и на меня,
улыбалась, и эти все господа и госпожи, что были с ней, тоже.

     Он рассказал ей всю тревогу, в какой он жил с тех пор.

     - Пока она смотрела только на меня, - прибавил он, - я ничего; но
когда этот же взгляд упал на тебя, у меня руки и ноги похолодели...

     - Ну? - спросила она холодно.

     - Ну, вот я и мучусь с тех пор день и ночь, ломаю голову, как
предупредить огласку; заботился, чтоб не напугать тебя... Я давно хотел
поговорить с тобой...

     - Напрасная забота! - возразила она. - Я знала и без тебя.

     - Как знала? - спросил он с удивлением.

     - Так. Сонечка говорила со мной, выпытывала из меня, язвила, даже
учила, как мне вести себя с тобой.

     - И ты мне ни слова, Ольга! - упрекнул он.

     - Ты мне тоже до сих пор не сказал ничего о своей заботе!

     - Что ж ты отвечала ей? - спросил он.

     - Ничего! Что было отвечать на это? Покраснела только.

     - Боже мой! До чего дошло: ты краснеешь! - с ужасом сказал он. - Как
мы неосторожны! Что выйдет из этого?

     Он вопросительно глядел на нее.

     - Не знаю, - кратко сказала она.

     Обломов думал успокоиться, разделив заботу с Ольгой, почерпнуть в ее
глазах и ясной речи силу воли и вдруг, не найдя живого и решительного
ответа, упал духом.

     Лицо у него подернулось нерешительностью, взгляд уныло блуждал вокруг.
Внутри его уже разыгрывалась легкая лихорадка. Он почти забыл про Ольгу;
перед ним толпились: Сонечка с мужем, гости; слышались их толки, смех.

     Ольга вместо обыкновенной своей находчивости молчит, холодно смотрит
на него и еще холоднее говорит свое "не знаю". А он не потрудился или не
умел вникнуть в сокровенный смысл этого "не знаю".

     И он молчал: без чужой помощи мысль или намерение у него не созрело бы
и, как спелое яблоко, не упало бы никогда само собою: надо его сорвать.

     Ольга поглядела несколько минут на него, потом надела мантилью,
достала с ветки косынку, не торопясь надела на голову и взяла зонтик.

     - Куда? Так рано! - вдруг, очнувшись, спросил он.

     - Нет, поздно. Ты правду сказал, - с задумчивым унынием говорила она,
- мы зашли далеко, а выхода нет: надо скорей расстаться и замести след
прошлого. Прощай! - сухо, с горечью, прибавила она и, склонив голову, пошла
было по дорожке.

     - Ольга, помилуй, бог с тобой! Как не видаться! Да я... Ольга!

     Она не слушала и пошла скорее; песок сухо трещал под ее ботинками.

     - Ольга Сергеевна! - крикнул он.

     Не слышит, идет.

     - Ради бога, воротись! - не голосом, а слезами кричал он. - Ведь и
преступника надо выслушать... Боже мой! Есть ли сердце у ней?.. Вот
женщины!

     Он сел и закрыл обеими руками глаза. Шагов не стало слышно.

     - Ушла! - сказал он почти в ужасе и поднял голову.

     Ольга перед ним.

     Он радостно схватил ее руку.

     - Ты не ушла, не уйдешь?.. - говорил он. - Не уходи: помни, что если
ты уйдешь - я мертвый человек!

     - А если не уйду, я преступница и ты тоже: помни это, Илья.

     - Ах, нет...

     - Как нет? Если Сонечка с мужем застанет нас еще раз вместе, - я
погибла.

     Он вздрогнул.

     - Послушай, - торопливо и запинаясь, начал он, - я не все сказал... -
и остановился.

     То, что дома казалось ему так просто, естественно, необходимо, так
улыбалось ему, что было его счастьем, вдруг стало какой-то бездной. У него
захватывало дух перешагнуть через нее. Шаг предстоял решительный, смелый.

     - Кто-то идет! - сказала Ольга.

     В боковой дорожке послышались шаги.

     - Уж не Сонечка ли? - спросил Обломов, с неподвижными от ужаса
глазами.

     Прошло двое мужчин с дамой, незнакомые. У Обломова отлегло от сердца.

     - Ольга, - торопливо начал он и взял ее за руку, - пойдем отсюда вон
туда, где никого нет. Сядем здесь.

     Он посадил ее на скамью, а сам сел на траве, подле нее.

     - Ты вспыхнула, ушла, а я не все сказал, Ольга, - проговорил он.

     - И опять уйду и не ворочусь более, если ты будешь играть мной, -
заговорила она. - Тебе понравились однажды мои слезы, теперь, может быть,
ты захотел бы видеть меня у ног своих и так, мало-помалу, сделать своей
рабой, капризничать, читать мораль, потом плакать, пугаться, пугать меня, а
после спрашивать, что нам делать? Помните, Илья Ильич, - вдруг гордо
прибавила она, встав со скамьи, - что я много выросла с тех пор, как узнала
вас, и знаю, как называется игра, в которую вы играете... но слез моих вы
больше не увидите...

     - Ах, ей-богу, я не играю! - сказал он убедительно.

     - Тем хуже для вас, - сухо заметила она. - На все ваши опасения,
предостережения и загадки я скажу одно: до нынешнего свидания я вас любила
и не знала, что мне делать; теперь знаю, - решительно заключила она,
готовясь уйти, - и с вами советоваться не стану.

     - И я знаю, - сказал он, удерживая ее за руку и усаживая на скамью, и
на минуту замолчал, собираясь с духом.

     - Представь, - начал он, - сердце у меня переполнено одним желанием,
голова - одной мыслью, но воля, язык не повинуются мне: хочу говорить, и
слова нейдут с языка. А ведь как просто, как... Помоги мне, Ольга.

     - Я не знаю, что у вас на уме...

     - О, ради бога, без этого вы: твой гордый взгляд убивает меня, каждое
слово, как мороз, леденит...

     Она засмеялась.

     - Ты сумасшедший! - сказала она, положив ему руку на голову.

     - Вот так, вот я получил дар мысли и слова! Ольга, - сказал он, став
перед ней на колени, - будь моей женой!

     Она молчала и отвернулась от него в противоположную сторону.

     - Ольга, дай мне руку! - продолжал он.

     Она не давала. Он взял сам и приложил к губам. Она не отнимала. Рука
была тепла, мягка и чуть-чуть влажна. Он старался заглянуть ей в лицо - она
отворачивалась все больше.

     - Молчание? - сказал он тревожно и вопросительно, целуя ей руку.

     - Знак согласия! - договорила она тихо, все еще не глядя на него.

     - Что ты теперь чувствуешь? Что думаешь? - спросил он, вспоминая мечту
свою о стыдливом согласии, о слезах.

     - То же, что ты, - отвечала она, продолжая глядеть куда-то в лес;
только волнение груди показывало, что она сдерживает себя.

     "Есть ли у ней слезы на глазах?" - думал Обломов, но она упорно
смотрела вниз.

     - Ты равнодушна, ты покойна? - говорил он, стараясь притянуть ее за
руку к себе.

     - Не равнодушна, но покойна.

     - Отчего ж?

     - Оттого, что давно предвидела это и привыкла к мысли.

     - Давно! - с изумлением повторил он.

     - Да, с той минуты, как дала тебе ветку сирени... я мысленно назвала
тебя...

     Она не договорила.

     - С той минуты!

     Он распахнул было широко объятия и хотел заключить ее в них.

     - Бездна разверзается, молнии блещут... осторожнее! - лукаво сказала
она, ловко ускользая от объятий и устраняя руки его зонтиком.

     Он вспомнил грозное "никогда" и присмирел.

     - Но ты никогда не говорила, даже ничем не выразила... - говорил он.

     - Мы не выходим замуж, нас выдают или берут.

     - С той минуты... ужели?.. - задумчиво повторил он.

     - Ты думал, что я, не поняв тебя, была бы здесь с тобою одна, сидела
бы по вечерам в беседке, слушала и доверялась тебе? - гордо сказала она.

     - Так это... - начал он, меняясь в лице и выпуская ее руку.

     У него шевельнулась странная мысль. Она смотрела на него с спокойной
гордостью и твердо ждала; а ему хотелось бы в эту минуту не гордости и
твердости, а слез, страсти, охмеляющего счастья, хоть на одну минуту, а
потом уже пусть потекла бы жизнь невозмутимого покоя!

     И вдруг ни порывистых слез от неожиданного счастья, ни стыдливого
согласия! Как это понять!

     В сердце у него проснулась и завозилась змея сомнения... Любит она или
только выходит замуж?

     - Но есть другой путь к счастью, - сказал он.

     - Какой? - спросила она.

     - Иногда любовь не ждет, не терпит, не рассчитывает... Женщина вся в
огне, в трепете, испытывает разом муку и такие радости, каких...

     - Я не знаю, какой это путь.

     - Путь, где женщина жертвует всем: спокойствием, молвой, уважением и
находит награду в любви... она заменяет ей все.

     - Разве нам нужен этот путь?

     - Нет.

     - Ты хотел бы этим путем искать счастья на счет моего спокойствия,
потери уважения?

     - О нет, нет! Клянусь богом, ни за что, - горячо сказал он.

     - Зачем же ты заговорил о нем?

     - Право, и сам не знаю...

     - А я знаю: тебе хотелось бы узнать, пожертвовала ли бы я тебе своим
спокойствием, пошла ли бы я с тобой по этому пути? Не правда ли?

     - Да, кажется, ты угадала... Что ж?

     - Никогда, ни за что! - твердо сказала она.

     Он задумался, потом вздохнул.

     - Да, то ужасный путь, и много надо любви, чтоб женщине пойти по нем
вслед за мужчиной, гибнуть - и все любить.

     Он вопросительно взглянул ей в лицо: она ничего; только складка над
бровью шевельнулась, а лицо покойно.

     - Представь, - говорил он, - что Сонечка, которая не стоит твоего
мизинца, вдруг не узнала бы тебя при встрече!

     Ольга улыбнулась, и взгляд ее был так же ясен. А Обломов увлекался
потребностью самолюбия допроситься жертв у сердца Ольги и упиться этим.

     - Представь, что мужчины, подходя к тебе, не опускали бы с робким
уважением глаз, а смотрели бы на тебя с смелой лукавой улыбкой...

     Он поглядел на нее: она прилежно двигает зонтиком камешек по песку.

     - Ты вошла бы в залу, и несколько чепцов пошевелилось бы от
негодования; какой-нибудь один из них пересел бы от тебя... а гордость бы у
тебя была все та же, а ты бы сознавала ясно, что ты выше и лучше их.

     - К чему ты говоришь мне эти ужасы? - сказала она покойно. - Я не
пойду никогда этим путем.

     - Никогда? - уныло спросил Обломов.

     - Никогда! - повторила она.

     - Да, - говорил он задумчиво, - у тебя недостало бы силы взглянуть
стыду в глаза. Может быть, ты не испугалась бы смерти: не казнь страшна, но
приготовления к ней, ежечасные пытки, ты бы не выдержала и зачахла - да?

     Он все заглядывал ей в глаза, что она.

     Она смотрит весело; картина ужаса не смутила ее; на губах ее играла
легкая улыбка.

     - Я не хочу ни чахнуть, ни умирать! Все не то, - сказала она, - можно
нейти тем путем и любить еще сильнее.

     - Отчего же бы ты не пошла по этому пути, - спросил он настойчиво,
почти с досадой, - если тебе не страшно?..

     - Оттого, что на нем... впоследствии всегда... расстаются, - сказала
она, - а я... расстаться с тобой!..

     Она остановилась, положила ему руку на плечо, долго глядела на него и
вдруг, отбросив зонтик в сторону, быстро и жарко обвила его шею руками,
поцеловала, потом вся вспыхнула, прижала лицо к его груди и прибавила тихо:

     - Никогда!

     Он испустил радостный вопль и упал на траву к ее ногам.

1857 года

                                ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

                                     I

     Обломов сиял, идучи домой. У него кипела кровь, глаза блистали. Ему
казалось, что у него горят даже волосы. Так он и вошел к себе в комнату - и
вдруг сияние исчезло и глаза в неприятном изумлении остановились неподвижно
на одном месте: в его кресле сидел Тарантьев.

     - Что это тебя не дождешься? Где ты шатаешься? - строго спросил
Тарантьев, подавая ему свою мохнатую руку. - И твой старый чорт совсем от
рук отбился: спрашиваю закусить - нету, водки - и той не дал.

     - Я гулял здесь в роще, - небрежно сказал Обломов, еще не опомнясь от
обиды, нанесенной появлением земляка, и в какую минуту!

     Он забыл ту мрачную сферу, где долго жил, и отвык от ее удушливого
воздуха. Тарантьев в одно мгновенье сдернул его будто с неба опять в
болото. Обломов мучительно спрашивал себя: зачем пришел Тарантьев? надолго
ли? - терзался предположением, что, пожалуй, он останется обедать и тогда
нельзя будет отправиться к Ильинским. Как бы спровадить его, хоть бы это
стоило некоторых издержек, - вот единственная мысль, которая занимала
Обломова. Он молча и угрюмо ждал, что скажет Тарантьев.

     - Что ж ты, земляк, не подумаешь взглянуть на квартиру? - спросил
Тарантьев.

     - Теперь это не нужно, - сказал Обломов, стараясь не глядеть на
Тарантьева. - Я... не перееду туда.

     - Что-о? Как не переедешь? - грозно возразил Тарантьев. - Нанял, да не
переедешь? А контракт?

     - Какой контракт?

     - Ты уж и забыл? Ты на год контракт подписал. Подай восемьсот рублей
ассигнациями, да и ступай куда хочешь. Четыре жильца смотрели, хотели
нанять: всем отказали. Один нанимал на три года.

     Обломов теперь только вспомнил, что в самый день переезда на дачу
Тарантьев привез ему бумагу, а он второпях подписал, не читая.

     "Ах, боже мой, что я наделал!" - думал он.

     - Да мне не нужна квартира, - говорил Обломов, - я еду за границу...

     - За границу! - перебил Тарантьев. - Это с этим немцем? Да где тебе,
не поедешь!

     - Отчего не поеду? У меня и паспорт есть: вот я покажу. И чемодан
куплен.

     - Не поедешь! - равнодушно повторил Тарантьев. - А ты вот лучше
деньги-то за полгода вперед отдай.

     - У меня нет денег.

     - Где хочешь достань; брат кумы, Иван Матвеич, шутить не любит. Сейчас
в управу подаст: не разделаешься. Да я свои заплатил, отдай мне.

     - Ты где взял столько денег? - спросил Обломов.

     - А тебе что за дело? Старый долг получил. Давай деньги! Я за тем
приехал.

     - Хорошо, я на днях приеду и передам квартиру другому, а теперь я
тороплюсь...

     Он начал застегивать сюртук.

     - А какую тебе квартиру нужно? Лучше этой во всем городе не найдешь.
Ведь ты ее видал? - сказал Тарантьев.

     - И видеть не хочу, - отвечал Обломов, - зачем я туда перееду? Мне
далеко...

     - От чего? - грубо спросил Тарантьев.

     Но Обломов не сказал, от чего.

     - От центра, - прибавил он потом.

     - От какого это центра? Зачем он тебе нужен? Лежать-то?

     - Нет, уж я теперь не лежу.

     - Что так?

     - Так. Я... сегодня... - начал Обломов.

     - Что? - перебил Тарантьев.

     - Обедаю не дома...

     - Ты деньги-то подай, да и черт с тобой!

     - Какие деньги? - с нетерпением повторил Обломов. - Я на днях заеду на
квартиру, переговорю с хозяйкой.

     - Какая хозяйка? Кума-то? Что она знает? Баба! Нет, ты поговори с ее
братом - вот увидишь!

     - Ну хорошо; я заеду и переговорю.

     - Да, жди тебя! Ты отдай деньги, да и ступай.

     - У меня нет; надо занять.

     - Ну так заплати же мне теперь, по крайней мере, за извозчика, -
приставал Тарантьев, - три целковых.

     - Где же твой извозчик? И за что три целковых?

     - Я отпустил его. Как за что? И то не хотел везти: "по песку-то?",
говорит. Да отсюда три целковых - вот двадцать два рубля!

     - Отсюда дилижанс ходит за полтинник, - сказал Обломов, - на вот!

     Он достал ему четыре целковых. Тарантьев спрятал их в карман.

     - Семь рублей ассигнациями за тобой, - прибавил он. - Да дай на обед!

     - На какой обед?

     - Я теперь в город не поспею: на дороге в трактире придется; тут все
дорого: рублей пять сдерут.

     Обломов молча вынул целковый и бросил ему. Он не садился от
нетерпения, чтоб Тарантьев ушел скорей; но тот не уходил.

     - Вели же мне дать чего-нибудь закусить, - сказал он.

     - Ведь ты хотел в трактире обедать? - заметил Обломов.

     - Это обедать! А теперь всего второй час.

     Обломов велел Захару дать чего-нибудь.

     - Ничего нету, не готовили, - сухо отозвался Захар, глядя мрачно на
Тарантьева. - А что, Михей Андреич, когда принесете барскую рубашку да
жилет?..

     - Какой тебе рубашки да жилета? - отговаривался Тарантьев. - Давно
отдал.

     - Когда это? - спросил Захар.

     - Да не тебе ли в руки отдал, как вы переезжали? А ты куда-то сунул в
узел да спрашиваешь еще...

     Захар остолбенел.

     - Ах ты, господи! Что это, Илья Ильич, за срам такой! - возразил он,
обратясь к Обломову.

     - Пой, пой эту песню! - возразил Тарантьев. - Чай, пропил, да и
спрашиваешь...

     - Нет, я еще отроду барского не пропивал! - захрипел Захар. - Вот
вы...

     - Перестань, Захар! - строго перебил Обломов.

     - Вы, что ли, увезли одну половую щетку да две чашки у нас? - спросил
опять Захар.

     - Какие щетки? - загремел Тарантьев. - Ах ты, старая шельма! Давай-ка
лучше закуску!

     - Слышите, Илья Ильич, как лается? - сказал Захар. - Нет закуски, даже
хлеба нет дома, и Анисья со двора ушла, - договорил он и ушел.

     - Где ж ты обедаешь? - спросил Тарантьев. - Диво, право: Обломов
гуляет в роще, не обедает дома... Когда ж ты на квартиру-то? Ведь осень на
дворе. Приезжай посмотреть.

     - Хорошо, хорошо, на днях...

     - Да деньги не забудь привезти!

     - Да, да, да... - нетерпеливо говорил Обломов.

     - Ну, не нужно ли чего на квартире? Там, брат, для тебя выкрасили полы
и потолки, окна, двери - все: больше ста рублей стоит.

     - Да, да, хорошо... Ах, вот что я хотел тебе сказать, - вдруг вспомнил
Обломов:- сходим, пожалуйста, в палату, нужно доверенность
засвидетельствовать...

     - Что я тебе за ходатай достался? - отозвался Тарантьев.

     - Я тебе прибавлю на обед, - сказал Обломов.

     - Туда сапог больше изобьешь, чем ты прибавишь.

     - Ты поезжай, заплачу.

     - Нельзя мне в палату идти, - мрачно проговорил Тарантьев.

     - Отчего?

     - Враги есть, злобствуют на меня, ковы строят, как бы погубить.

     - Ну хорошо, я сам съезжу, - сказал Обломов и взялся за фуражку.

     - Вот, как приедешь на квартиру, Иван Матвеич тебе все сделает. Это,
брат, золотой человек, не чета какому-нибудь выскочке-немцу! Коренной,
русский служака, тридцать лет на одном стуле сидит, всем присутствием
вертит, и деньжонки есть, а извозчика не наймет; фрак не лучш