.

     Он вместо пяти получал уже от семи до десяти тысяч рублей ассигнациями
дохода; тогда и жизнь его приняла другие, более широкие размеры. Он нанял
квартиру побольше, прибавил к своему штату еще повара и завел было пару
лошадей.

     Тогда еще он был молод, и если нельзя сказать, чтоб он был жив, то по
крайней мере живее, чем теперь; еще он был полон разных стремлений, все
чего-то надеялся, ждал многого и от судьбы и от самого себя; все готовился
к поприщу, к роли - прежде всего, разумеется, в службе, что и было целью
его приезда в Петербург. Потом он думал и о роли в обществе; наконец, в
отдаленной перспективе, на повороте с юности к зрелым летам, воображению
его мелькало и улыбалось семейное счастие.

     Но дни шли за днями, годы сменялись годами, пушок обратился в жесткую
бороду, лучи глаз сменились двумя тусклыми точками, талия округлилась,
волосы стали немилосердно лезть, стукнуло тридцать лет, а он ни на шаг не
подвинулся ни на каком поприще и все еще стоял у порога своей арены, там
же, где был десять лет назад.

     Но он все собирался и готовился начать жизнь, все рисовал в уме узор
своей будущности; но с каждым мелькавшим над головой его годом должен был
что-нибудь изменять и отбрасывать в этом узоре.

     Жизнь в его глазах разделялась на две половины: одна состояла из труда
и скуки - это у него были синонимы; другая - из покоя и мирного веселья. От
этого главное поприще - служба на первых порах озадачила его самым
неприятным образом.

     Воспитанный в недрах провинции, среди кротких и теплых нравов и
обычаев родины, переходя в течение двадцати лет из объятий в объятия
родных, друзей и знакомых, он до того был проникнут семейным началом, что и
будущая служба представлялась ему в виде какого-то семейного занятия,
вроде, например, ленивого записыванья в тетрадку прихода и расхода, как
делывал его отец.

     Он полагал, что чиновники одного места составляли между собой дружную,
тесную семью, неусыпно пекущуюся о взаимном спокойствии и удовольствиях,
что посещение присутственного места отнюдь не есть обязательная привычка,
которой надо придерживаться ежедневно, и что слякоть, жара или просто
нерасположение всегда будут служить достаточными и законными предлогами к
нехождению в должность.

     Но как огорчился он, когда увидел, что надобно быть по крайней мире
землетрясению, чтоб не прийти здоровому чиновнику на службу, а
землетрясений, как на грех, в Петербурге не бывает; наводнение, конечно,
могло бы тоже служить преградой, но и то редко бывает.

     Еще более призадумался Обломов, когда замелькали у него в глазах
пакеты с надписью нужное и весьма нужное, когда его заставляли делать
разные справки, выписки, рыться в делах, писать тетради в два пальца
толщиной, которые, точно на смех, называли записками; притом всё требовали
скоро, все куда-то торопились, ни на чем не останавливались: не успеют
спустить с рук одно дело, как уж опять с яростью хватаются за другое, как
будто в нем вся сила и есть, и, кончив, забудут его и кидаются на третье -
и конца этому никогда нет!

     Раза два его поднимали ночью и заставляли писать "записки", несколько
раз добывали посредством курьера из гостей - все по поводу этих же записок.
Все это навело на него страх и скуку великую. "Когда же жить. Когда жить?"
- твердил он.

     О начальнике он слыхал у себя дома, что это отец подчиненных, и потому
составил себе самое смеющееся, самое семейное понятие об этом лице. Он его
представлял себе чем-то вроде второго отца, который только и дышит тем, как
бы за дело и не за дело, сплошь да рядом, награждать своих подчиненных и
заботиться не только о их нуждах, но и об удовольствиях.

     Илья Ильич думал, что начальник до того входит в положение своего
подчиненного, что заботливо расспросит его: каково он почивал ночью, отчего
у него мутные глаза и не болит ли голова?

     Но он жестоко разочаровался в первый же день своей службы. С приездом
начальника начиналась беготня, суета, все смущались, все сбивали друг друга
с ног, иные обдергивались, опасаясь, что они не довольно хороши как есть,
чтоб показаться начальнику.

     Это происходило, как заметил Обломов впоследствии, оттого, что есть
такие начальники, которые в испуганном до одурения лице подчиненного,
выскочившего к ним навстречу, видят не только почтение к себе, но даже
ревность, а иногда и способности к службе.

     Илье Ильичу не нужно было пугаться так своего начальника, доброго и
приятного в обхождении человека: он никогда никому дурного не сделал,
подчиненные были как нельзя более довольны и не желали лучшего. Никто
никогда не слыхал от него неприятного слова, ни крика, ни шуму; он никогда
ничего не требует, а все просит. Дело сделать - просит, в гости к себе -
просит и под арест сесть - просит. Он никогда никому не сказал ты; всем вы:
и одному чиновнику и всем вместе.

     Но все подчиненные чего-то робели в присутствии начальника; они на его
ласковый вопрос отвечали не своим, а каким-то другим голосом, каким с
прочими не говорили.

     И Илья Ильич вдруг робел, сам не зная отчего, когда начальник входил в
комнату, и у него стал пропадать свой голос и являлся какой-то другой,
тоненький и гадкий, как скоро заговаривал с ним начальник.

     Исстрадался Илья Ильич от страха и тоски на службе даже и при добром,
снисходительном начальнике. Бог знает что сталось бы с ним, если б он
попался к строгому и взыскательному!

     Обломов прослужил кое-как года два; может быть, он дотянул бы и
третий, до получения чина, но особенный случай заставил его ранее покинуть
службу.

     Он отправил однажды какую-то нужную бумагу вместо Астрахани в
Архангельск. Дело объяснилось; стали отыскивать виноватого.

     Все другие с любопытством ждали, как начальник позовет Обломова, как
холодно и покойно спросит, "он ли это отослал бумагу в Архангельск", и все
недоумевали, каким голосом ответит ему Илья Ильич. Некоторые полагали, что
он вовсе не ответит: не сможет.

     Глядя на других, Илья Ильич и сам перепугался, хотя и он и все прочие
знали, что начальник ограничится замечанием; но собственная совесть была
гораздо строже выговора.

     Обломов не дождался заслуженной кары, ушел домой и прислал медицинское
свидетельство.

     В этом свидетельстве сказано было: "Я, нижеподписавшийся,
свидетельствую, с приложением своей печати, что коллежский секретарь Илья
Обломов одержим отолщением сердца с расширением левого желудочка оного
(Hypertrophia cordis cum dilatatione ejus ventriculi sinistri), а равно
хроническою болью в печени (hetitis), угрожающею опасным развитием здоровью
и жизни больного, каковые припадки происходят, как надо полагать, от
ежедневного хождения в должность. Посему, в предотвращение повторения и
усиления болезненных припадков, я считаю за нужное прекратить на время г.
Обломову хождение на службу и вообще предписываю воздержание от умственного
занятия и всякой деятельности".

     Но это помогло только на время: надо же было выздороветь, - а за этим
в перспективе было опять ежедневное хождение в должность. Обломов не вынес
и подал в отставку. Так кончилась - и потом уже не возобновлялась - его
государственная деятельность.

     Роль в обществе удалась было ему лучше.

     В первые годы пребывания в Петербурге, в его ранние, молодые годы,
покойные черты лица его оживлялись чаще, глаза подолгу сияли огнем жизни,
из них лились лучи света, надежды, силы. Он волновался, как и все,
надеялся, радовался пустякам и от пустяков же страдал. Но это все было
давно, еще в ту нежную пору, когда человек во всяком другом человеке
предполагает искреннего друга и влюбляется почти во всякую женщину и всякой
готов предложить руку и сердце, что иным даже и удается совершить, часто к
великому прискорбию потом на всю остальную жизнь.

     В эти блаженные дни на долю Ильи Ильича тоже выпало немало мягких,
бархатных, даже страстных взглядов из толпы красавиц, пропасть
многообещающих улыбок, два-три непривилегированные поцелуя и еще больше
дружеских рукопожатий, с болью до слез.

     Впрочем, он никогда не отдавался в плен красавицам, никогда не был их
рабом, даже очень прилежным поклонником, уже и потому, что к сближению с
женщинами ведут большие хлопоты. Обломов больше ограничивался поклонением
издали, на почтительном расстоянии.

     Редко судьба сталкивала его с женщиною в обществе до такой степени,
чтоб он мог вспыхнуть на несколько дней и почесть себя влюбленным. От этого
его любовные интриги не разыгрывались в романы: они останавливались в самом
начале и своею невинностью, простотой и чистотой не уступали повестям любви
какой-нибудь пансионерки на возрасте.

     Пуще всего он бегал тех бледных, печальных дев, большею частию с
черными глазами, в которых светятся "мучительные дни и неправедные ночи",
дев с неведомыми никому скорбями и радостями, у которых всегда есть что-то
вверить, сказать, и когда надо сказать, они вздрагивают, заливаются
внезапными слезами, потом вдруг обовьют шею друга руками, долго смотрят в
глаза, потом на небо, говорят, что жизнь их обречена проклятию, и иногда
падают в обморок. Он с боязнью обходил таких дев. Душа его была еще чиста и
девственна; она, может быть, ждала своей любви, своей поры, своей
патетической страсти, а потом, с годами, кажется, перестала ждать и
отчаялась.

     Илья Ильич еще холоднее простился с толпой друзей. Тотчас после
первого письма старосты о недоимках и неурожае заменил он первого своего
друга, повара, кухаркой, потом продал лошадей и, наконец, отпустил прочих
"друзей".

     Его почти ничто не влекло из дома, и он с каждым днем все крепче и
постояннее водворялся в своей квартире.

     Сначала ему тяжело стало пробыть целый день одетым, потом он ленился
обедать в гостях, кроме коротко знакомых, больше холостых домов, где можно
снять галстук, расстегнуть жилет и где можно даже "поваляться" или соснуть
часок.

     Вскоре и вечера надоели ему: надо надевать фрак, каждый день бриться.

     Вычитал он где-то, что только утренние испарения полезны, а вечерние
вредны, и стал бояться сырости.

     Несмотря на все эти причуды, другу его, Штольцу, удавалось вытаскивать
его в люди; но Штольц часто отлучался из Петербурга в Москву, в Нижний, в
Крым, а потом и за границу - и без него Обломов опять ввергался весь по уши
в свое одиночество и уединение, из которого могло его вывести только
что-нибудь необыкновенное, выходящее из ряда ежедневных явлений жизни; но
подобного ничего не было и не предвиделось впереди.

     Ко всему этому с летами возвратилась какая-то ребяческая робость,
ожидание опасности и зла от всего, что не встречалось в сфере его
ежедневного быта, - следствие отвычки от разнообразных внешних явлений.

     Его не пугала, например, трещина потолка в его спальне: он к ней
привык; не приходило ему тоже в голову, что вечно спертый воздух в комнате
и постоянное сиденье взаперти чуть ли не губительнее для здоровья, нежели
ночная сырость; что переполнять ежедневно желудок есть своего рода
постепенное самоубийство; но он к этому привык и не пугался.

     Он не привык к движению, к жизни, к многолюдству и суете.

     В тесной толпе ему было душно; в лодку он садился с неверною надеждою
добраться благополучно до другого берега, в карете ехал, ожидая, что лошади
понесут и разобьют.

     Не то на него нападал нервический страх: он пугался окружающей его
тишины или просто и сам не знал чего - у него побегут мурашки по телу. Он
иногда боязливо косится на темный угол, ожидая, что воображение сыграет с
ним штуку и покажет сверхъестественное явление.

     Так разыгралась роль его в обществе. Лениво махнул он рукой на все
юношеские, обманувшие его или обманутые им надежды, все нежно-грустные,
светлые воспоминания, от которых у иных и под старость бьется сердце.

                                     VI

     Что ж он делал дома? Читал? Писал? Учился?

     Да: если попадется под руки книга, газета, он ее прочтет.

     Услышит о каком-нибудь замечательном произведении - у него явится
позыв познакомиться с ним; он ищет, просит книги, и если принесут скоро, он
примется за нее, у него начнет формироваться идея о предмете; еще шаг - и
он овладел бы им, а посмотришь, он уже лежит, глядя апатически в потолок, и
книга лежит подле него недочитанная, непонятая.

     Охлаждение овладевало им еще быстрее, нежели увлечение: он уже никогда
не возвращался к покинутой книге.

     Между тем он учился, как и другие, как все, то есть до пятнадцати лет,
в пансионе; потом старики Обломовы, после долгой борьбы, решились послать
Илюшу в Москву, где он волей-неволей проследил курс наук до конца.

     Робкий, апатический характер мешал ему обнаруживать вполне свою лень и
капризы в чужих людях, в школе, где не делали исключений в пользу балованых
сынков. Он по необходимости сидел в классе прямо, слушал, что говорили
учителя, потому что другого ничего делать было нельзя, и с трудом, с потом,
со вздохами выучивал задаваемые ему уроки.

     Все это вообще считал он за наказание, ниспосланное небом за наши
грехи.

     Дальше той строки, под которой учитель, задавая урок, проводил ногтем
черту, он не заглядывал, расспросов никаких ему не делал и пояснений не
требовал. Он довольствовался тем, что написано в тетрадке, и докучливого
любопытства не обнаруживал, даже когда и не все понимал, что слушал и учил.

     Если ему кое-как удавалось одолеть книгу, называемую статистикой,
историей, политической экономией, он совершенно был доволен.

     Когда же Штольц приносил ему книги, какие надо еще прочесть сверх
выученного, Обломов долго глядел молча на него.

     - И ты, Брут, против меня! - говорил он со вздохом, принимаясь за
книги.

     Неестественно и тяжело ему казалось такое неумеренное чтение.

     Зачем же все эти тетрадки, на которые изведешь пропасть бумаги,
времени и чернил? Зачем учебные книги? Зачем же, наконец, шесть-семь лет
затворничества, все строгости, взыскания, сиденье и томленье над уроками,
запрет бегать, шалить, веселиться, когда еще не все кончено?

     "Когда же жить? - спрашивал он опять самого себя. - Когда же, наконец,
пускать в оборот этот капитал знаний, из которых большая часть еще ни на
что не понадобится в жизни? Политическая экономия, например, алгебра,
геометрия - что я стану с ними делать в Обломовке?"

     И сама история только в тоску повергает: учишь, читаешь, что вот-де
настала година бедствий, несчастлив человек; вот собирается с силами,
работает, гомозится, страшно терпит и трудится, все готовит ясные дни. Вот
настали они - тут бы хоть сама история отдохнула: нет, опять появились
тучи, опять здание рухнуло, опять работать, гомозиться... Не остановятся
ясные дни, бегут - и все течет жизнь, все течет, все ломка да ломка.

     Серьезное чтение утомляло его. Мыслителям не удалось расшевелить в нем
жажду к умозрительным истинам.

     Зато поэты задели его за живое: он стал юношей, как все. И для него
настал счастливый, никому не изменяющий, всем улыбающийся момент жизни,
расцветания сил, надежд на бытие, желания блага, доблести, деятельности,
эпоха сильного биения сердца, пульса, трепета, восторженных речей и сладких
слез. Ум и сердце просветлели: он стряхнул дремоту, душа запросила
деятельности.

     Штольц помог ему продлить этот момент, сколько возможно было для такой
натуры, какова была натура его друга. Он поймал Обломова на поэтах и года
полтора держал его под ферулой мысли и науки.

     Пользуясь восторженным полетом молодой мечты, он в чтение поэтов
вставлял другие цели, кроме наслаждения, строже указывал в дали пути своей
и его жизни и увлекал в будущее. Оба волновались, плакали, давали друг
другу торжественные обещания идти разумною и светлой дорогою.

     Юношеский жар Штольца заражал Обломова, и он сгорал от жажды труда,
далекой, но обаятельной цели.

     Но цвет жизни распустился и не дал плодов. Обломов отрезвился и только
изредка, по указанию Штольца, пожалуй, и прочитывал ту или другую книгу, но
не вдруг, не торопясь, без жадности, а лениво пробегал глазами по строкам.

     Как ни интересно было место, на котором он останавливался, но если на
этом месте заставал его час обеда или сна, он клал книгу переплетом вверх и
шел обедать или гасил свечу и ложился спать.

     Если давали ему первый том, он по прочтении не просил второго, а
приносили - он медленно прочитывал.

     Потом уж он не осиливал и первого тома, а большую часть свободного
времени проводил, положив локоть на стол, а на локоть голову; иногда вместо
локтя употреблял ту книгу, которую Штольц навязывал ему прочесть.

     Так совершил свое учебное поприще Обломов. То число, в которое он
выслушал последнюю лекцию, и было геркулесовыми столпами его учености.
Начальник заведения подписью своею на аттестате, как прежде учитель ногтем
на книге, провел черту, за которую герой наш не считал уже нужным
простирать свои ученые стремления.

     Голова его представляла сложный архив мертвых дел, лиц, эпох, цифр,
религий, ничем не связанных политико-экономических, математических или
других истин, задач, положений и т. п.

     Это была как будто библиотека, состоящая из одних разрозненных томов
по разным частям знаний.

     Странно подействовало ученье на Илью Ильича: у него между наукой и
жизнью лежала целая бездна, которой он не пытался перейти. Жизнь у него
была сама по себе, а наука сама по себе.

     Он учился всем существующим и давно не существующим правам, прошел
курс и практического судопроизводства, а когда, по случаю какой-то покражи
в доме, понадобилось написать бумагу в полицию, он взял лист бумаги, перо,
думал, думал, да и послал за писарем.

     Счеты в деревне сводил староста. "Что ж тут было делать науке?" -
рассуждал он в недоумении.

     И он воротился в свое уединение без груза знаний, которые бы могли
дать направление вольно гуляющей в голове или праздно дремлющей мысли.

     Что ж он делал? Да все продолжал чертить узор собственной жизни. В ней
он, не без основания, находил столько премудрости и поэзии, что и не
исчерпаешь никогда без книг и учености.

     Изменив службе и обществу, он начал иначе решать задачу существования,
вдумывался в свое назначение и наконец открыл, что горизонт его
деятельности и житья-бытья кроется в нем самом.

     Он понял, что ему досталось в удел семейное счастье и заботы об
имении. До тех пор он и не знал порядочно своих дел: за него заботился
иногда Штольц. Не ведал он хорошенько ни дохода, ни расхода своего, не
составлял никогда бюджета - ничего.

     Старик Обломов как принял имение от отца, так передал его и сыну. Он
хотя и жил весь век в деревне, но не мудрил, не ломал себе головы над
разными затеями, как это делают нынешние: как бы там открыть какие-нибудь
новые источники производительности земель или распространять и усиливать
старые и т. п. Как и чем засевались поля при дедушке, какие были пути сбыта
полевых продуктов тогда, такие остались и при нем.

     Впрочем, старик бывал очень доволен, если хороший урожай или
возвышенная цена даст дохода больше прошлогоднего: он называл это
благословением божиим. Он только не любил выдумок и натяжек к приобретению
денег.

     - Отцы и деды не глупее нас были, - говорил он в ответ на какие-нибудь
вредные, по его мнению, советы, - да прожили же век счастливо; проживем и
мы: даст бог, сыты будем.

     Получая, без всяких лукавых ухищрений, с имения столько дохода,
сколько нужно было ему, чтоб каждый день обедать и ужинать без меры, с
семьей и разными гостями, он благодарил бога и считал грехом стараться
приобретать больше.

     Если приказчик приносил ему две тысячи, спрятав третью в карман, и со
слезами ссылался на град, засуху, неурожай, старик Обломов крестился и тоже
со слезами приговаривал: "Воля божья; с богом спорить не станешь! Надо
благодарить господ