Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
здух, занятие -
все, все.
- Хорошо, я подумаю, - сказал Обломов. - Куда же мне ехать и что
делать? - спросил он.
- Поезжайте в Киссинген или в Эмс, - начал доктор, - там проживете
июнь и июль; пейте воды; потом отправляйтесь в Швейцарию или в Тироль:
лечиться виноградом. Там проживете сентябрь и октябрь...
- Черт знает что, в Тироль! - едва слышно прошептал Илья Ильич.
- Потом куда-нибудь в сухое место, хоть в Египет...
"Вона!" - подумал Обломов.
- Устраняйте заботы и огорчения...
- Хорошо вам говорить, - заметил Обломов, - вы не получаете от
старосты таких писем...
- Надо тоже избегать мыслей, - продолжал доктор..
- Мыслей?
- Да, умственного напряжения.
- А план устройства имения? Помилуйте, разве я осиновый чурбан?..
- Ну, там как хотите. Мое дело только остеречь вас. Страстей тоже надо
беречься: они вредят лечению. Надо стараться развлекать себя верховой
ездой, танцами, умеренным движеньем на чистом воздухе, приятными
разговорами, особенно с дамами, чтоб сердце билось слегка и только от
приятных ощущений.
Обломов слушал его, повеся голову.
- Потом? - спросил он.
- Потом от чтения, писанья - боже вас сохрани! Наймите виллу, окнами
на юг, побольше цветов, чтоб около были музыка да женщины...
- А пищу какую?
- Пищи мясной и вообще животной избегайте, мучнистой и студенистой
тоже. Можете кушать легкий бульон, зелень; только берегитесь: теперь холера
почти везде бродит, так надо осторожнее... Ходить можете часов восемь в
сутки. Заведите ружье...
- Господи!.. - простонал Обломов.
- Наконец, - заключил доктор, - к зиме поезжайте в Париж и там, в
вихре жизни, развлекайтесь, не задумывайтесь: из театра на бал, в маскарад,
за город с визитами, чтоб около вас друзья, шум, смех...
- Не нужно ли еще чего-нибудь? - спросил Обломов с худо скрытой
досадой.
Доктор задумался...
- Разве попользоваться морским воздухом: сядьте в Англии на пароход да
прокатитесь до Америки...
Он встал и стал прощаться.
- Если вы все это исполните в точности... - говорил он...
- Хорошо, хорошо, непременно исполню, - едко отвечал Обломов, провожая
его.
Доктор ушел, оставив Обломова в самом жалком положении. Он закрыл
глаза, положил обе руки на голову, сжался на стуле в комок и так сидел,
никуда не глядя, ничего не чувствуя.
Сзади его послышался робкий зов:
- Илья Ильич!
- Ну? - откликнулся он.
- А что ж управляющему-то сказать:
- О чем?
- А насчет того, чтоб переехать?
- Ты опять об этом? - с изумлением спросил Обломов.
- Да как же, батюшка, Илья Ильич, быть-то мне? Сами рассудите: и так
жизнь-то моя горькая, я в гроб гляжу...
- Нет, ты, видно, в гроб меня хочешь вогнать своим переездом, - сказал
Обломов. - Послушай-ка, что говорит доктор!
Захар не нашел, что сказать, только вздохнул так, что концы шейного
платка затрепетали у него на груди.
- Ты решился уморить, что ли, меня? - спросил опять Обломов. - Я
надоел тебе - а? Ну, говори же?
- Христос с вами! Живите на здоровье! Кто вам зла желает? - ворчал
Захар в совершенном смущении от трагического оборота, который начинала
принимать речь.
- Ты! - сказал Илья Ильич. - Я запретил тебе заикаться о переезде, а
ты, не проходит дня, чтоб пять раз не напомнил мне: ведь это расстроивает
меня - пойми ты. И так здоровье мое никуда не годится.
- Я думал, сударь, что... отчего, мол, думал, не переехать? - дрожащим
от душевной тревоги голосом говорил Захар.
- Отчего не переехать! Ты так легко судишь об этом! - говорил Обломов,
оборачиваясь с креслами к Захару. - Да ты вникнул ли хорошенько, что значит
переехать - а? Верно, не вникнул?
- И так не вникнул! - смиренно отвечал Захар, готовый во всем
согласиться с барином, лишь бы не доводить дела до патетических сцен,
которые были для него хуже горькой редьки.
- Не вникнул, так слушай, да и разбери, можно переезжать или нет. Что
значит переехать? Это значит: барин уйди на целый день, да так одетый с
утра и ходи...
- Что ж, хоть бы и уйти? - заметил Захар. - Отчего же и не отлучиться
на целый день? Ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали!
Прежде вы были как огурчик, а теперь, как сидите, бог знает на что похожи.
Походили бы по улицам, посмотрели бы на народ или на другое что...
- Полно вздор молоть, а слушай! - сказал Обломов. - Ходить по улицам!
- Да, право, - продолжал Захар с большим жаром. - Вон, говорят,
какое-то неслыханное чудовище привезли: его бы поглядели. В тиатр или
маскарад бы пошли, а тут бы без вас и переехали.
- Не болтай пустяков! Славно ты заботишься о барском покое! По-твоему,
шатайся целый день - тебе нужды нет, что я пообедаю невесть где и как и не
прилягу после обеда?.. Без меня они тут перевезут! Недогляди, так и
перевезут - черепки. Знаю я, - с возрастающей убедительностью говорил
Обломов, - что значит перевозка! Это значит ломка, шум; все вещи свалят в
кучу на полу: тут и чемодан, и спинка дивана, и картины, и чубуки, и книги,
и склянки какие-то, которых в другое время и не видать, а тут черт знает
откуда возьмутся! Смотри за всем, чтоб не растеряли да не переломали...
половина тут, другая на возу или на новой квартире: захочется покурить,
возьмешь трубку, а табак уже уехал... Хочешь сесть, да не на что; до чего
ни дотронулся - выпачкался; все в пыли; вымыться нечем, и ходи вон с
этакими руками, как у тебя...
- У меня руки чисты, - заметил Захар, показывая какие-то две подошвы
вместо рук.
- Ну, уж не показывай только! - сказал Илья Ильич отворачиваясь. - А
захочется пить, - продолжал Обломов, - взял графин, да стакана нет...
- Можно и из графина напиться! - добродушно прибавил Захар.
- Вот у вас все так: можно и не мести, и пыли не стирать, и ковров не
выколачивать. А на новой квартире, - продолжал Илья Ильич, увлекаясь сам
живо представившейся ему картиной переезда, - дня в три не разберутся, все
не на своем месте: картины у стен, на полу, калоши на постели, сапоги в
одном узле с чаем да с помадой. То, глядишь, ножка у кресла сломана, то
стекло на картине разбито или диван в пятнах. Чего ни спросишь - нет, никто
не знает - где, или потеряно, или забыто на старой квартире: беги туда...
- В ину пору раз десять взад и вперед сбегаешь, - перебил Захар.
- Вот видишь ли! - продолжал Обломов. - А встанешь на новой квартире
утром, что за скука! Ни воды, ни угольев нет, а зимой так холодом
насидишься, настудят комнаты, а дров нет; поди бегай, занимай...
- Еще каких соседей бог даст, - заметил опять Захар, - от иных не то
что вязанки дров - ковша воды не допросишься.
- То-то же! - сказал Илья Ильич. - Переехал - к вечеру, кажется бы, и
конец хлопотам: нет, еще провозишься недели две. Кажется, все
расставлено... смотришь, что-нибудь да осталось: шторы привесить, картинки
приколотить - душу всю вытянет, жить не захочется... А издержек,
издержек...
- Прошлый раз, восемь лет назад, рублев двести стало - как теперь
помню, - подтвердил Захар.
- Ну вот, шутка! - говорил Илья Ильич. - А как дико жить сначала на
новой квартире! Скоро ли привыкнешь? Да я ночей пять не усну на новом
месте; меня тоска загрызет, как встану да увижу вон вместо этой вывески
токаря другое что-нибудь напротив, или вон ежели из окна не выглянет эта
стриженая старуха перед обедом, так мне и скучно... Видишь ли ты сам
теперь, до чего доводил барина - а? - спросил с упреком Илья Ильич.
- Вижу, - прошептал смиренно Захар.
- Зачем же ты предлагал мне переехать? Станет ли человеческих сил
вынести все это?
- Я думал, что другие, мол, не хуже нас, да переезжают, так и нам
можно... - сказал Захар.
- Что? Что? - вдруг с изумлением спросил Илья Ильич, приподнимаясь с
кресел. - Что ты сказал?
Захар вдруг смутился, не зная, чем он мог подать барину повод к
патетическому восклицанию и жесту... Он молчал.
- Другие не хуже! - с ужасом повторил Илья Ильич. - Вот ты до чего
договорился! Я теперь буду знать, что я для тебя все равно, что "другой"!
Обломов поклонился иронически Захару и сделал в высшей степени
оскорбленное лицо.
- Помилуйте, Илья Ильич, разве я равняю вас с кем-нибудь?..
- С глаз долой! - повелительно сказал Обломов, указывая рукой на
дверь. - Я тебя видеть не могу. А! "другие"! Хорошо!
Захар с глубоким вздохом удалился к себе.
- Эка жизнь, подумаешь! - ворчал он, садясь на лежанку.
- Боже мой! - стонал тоже Обломов. - Вот хотел посвятить утро дельному
труду, а тут расстроили на целый день! И кто же? свой собственный слуга,
преданный, испытанный, а что сказал! И как это он мог?
Обломов долго не мог успокоиться; он ложился, вставал, ходил по
комнате и опять ложился. Он в низведении себя Захаром до степени других
видел нарушение прав своих на исключительное предпочтение Захаром особы
барина всем и каждому.
Он вникал в глубину этого сравнения и разбирал, что такое другие и что
он сам, в какой степени возможна и справедлива эта параллель и как тяжела
обида, нанесенная ему Захаром; наконец, сознательно ли оскорбил его Захар,
то есть убежден ли он был, что Илья Ильич все равно, что "другой", или так
это сорвалось у него с языка, без участия головы. Все это задело самолюбие
Обломова, и он решился показать Захару разницу между ним и теми, которых
разумел Захар под именем "других", и дать почувствовать ему всю гнусность
его поступка.
- Захар! - протяжно и торжественно кликнул он.
Захар, услышав этот зов, не прыгнул, по обыкновению, с лежанки, стуча
ногами, не заворчал; он медленно сполз с печки и пошел, задевая за все и
руками и боками, тихо, нехотя, как собака, которая по голосу господина
чувствует, что проказа ее открыта и что зовут ее на расправу.
Захар отворил вполовину дверь, но войти не решался.
- Войди! - сказал Илья Ильич.
Хотя дверь отворялась свободно, но Захар отворял так, как будто нельзя
было пролезть, и оттого только завяз в двери, но не вошел.
Обломов сидел на краю постели.
- Поди сюда! - настойчиво сказал он.
Захар с трудом высвободился из двери, но тотчас притворил ее за собой
и прислонился к ней плотно спиной.
- Сюда! - говорил Илья Ильич, указывая пальцем место подле себя.
Захар сделал полшага и остановился за две сажени от указанного места.
- Еще! - говорил Обломов.
Захар сделал вид, что будто шагнул, а сам только качнулся, стукнул
ногой и остался на месте.
Илья Ильич, видя, что ему никак не удается на этот раз подманить
Захара ближе, оставил его там, где он стоял, и смотрел на него несколько
времени молча, с укоризной.
Захар, чувствуя неловкость от этого безмолвного созерцания его особы,
делал вид, что не замечает барина, и более, нежели когда-нибудь, стороной
стоял к нему и даже не кидал в эту минуту своего одностороннего взгляда на
Илью Ильича.
Он упорно стал смотреть налево, в другую сторону: там увидал он давно
знакомый ему предмет - бахрому из паутины около картин, и в пауке - живой
упрек своему нерадению.
- Захар! - тихо, с достоинством произнес Илья Ильич.
Захар не отвечал; он, кажется, думал: "Ну, чего тебе? Другого, что ли,
Захара? Ведь я тут стою", и перенес взгляд свой мимо барина, слева направо;
там тоже напомнило ему о нем самом зеркало, подернутое, как кисеей, густою
пылью; сквозь нее дико, исподлобья смотрел на него, как из тумана,
собственный его же угрюмый и некрасивый лик.
Он с неудовольствием отвратил взгляд от этого грустного, слишком
знакомого ему предмета и решился на минуту остановить его на Илье Ильиче.
Взгляды их встретились.
Захар не вынес укора, написанного в глазах барина, и потупил свои
вниз, под ноги: тут опять, в ковре, пропитанном пылью и пятнами, он прочел
печальный аттестат своего усердия к господской службе.
- Захар! - с чувством повторил Илья Ильич.
- Чего изволите? - едва слышно прошептал Захар и чуть-чуть вздрогнул,
предчувствуя патетическую речь.
- Дай мне квасу! - сказал Илья Ильич.
У Захара отлегло от сердца; он с радости, как мальчишка, проворно
бросился в буфет и принес квасу.
- Что, каково тебе? - кротко спросил Илья Ильич, отпив из стакана и
держа его в руках. - Ведь нехорошо?
Вид дикости на лице Захара мгновенно смягчился блеснувшим в чертах его
лучом раскаяния. Захар почувствовал первые признаки проснувшегося в груди и
подступившего к сердцу благоговейного чувства к барину, и он вдруг стал
смотреть прямо ему в глаза.
- Чувствуешь ли ты свой проступок? - спросил Илья Ильич.
"Что это за "проступок" за такой? - думал Захар с горестью. -
Что-нибудь жалкое; ведь нехотя заплачешь, как он станет этак-то пропекать".
- Что ж, Илья Ильич, - начал Захар с самой низкой ноты своего
диапазона, - я ничего не сказал, окроме того, что, мол...
- Нет, ты погоди! - перебил Обломов. - Ты понимаешь ли, что ты сделал?
На вот, поставь стакан на стол и отвечай!
Захар ничего не отвечал и решительно не понимал, что он сделал, но это
не помешало ему с благоговением посмотреть на барина; он даже понурил
немного голову, сознавая свою вину.
- Как же ты не ядовитый человек? - говорил Обломов.
Захар все молчал, только крупно мигнул раза три.
- Ты огорчил барина! - с расстановкой произнес Илья Ильич и пристально
смотрел на Захара, наслаждаясь его смущением.
Захар не знал, куда деваться от тоски.
- Ведь огорчил? - спросил Илья Ильич.
- Огорчил! - шептал, растерявшись совсем, Захар от этого нового
жалкого слова. Он метал взгляды направо, налево и прямо, ища в чем-нибудь
спасения, и опять замелькали перед ним и паутина, и пыль, и собственное
отражение, и лицо барина.
"Хоть бы сквозь землю провалиться! Эх, смерть нейдет!" - подумал он,
видя, что не избежать ему патетической сцены, как ни вертись. И так он
чувствовал, что мигает чаще и чаще, и вот, того и гляди, брызнут слезы.
Наконец он отвечал барину известной песней, только в прозе.
- Чем же я огорчил вас, Илья Ильич? - почти плача сказал он.
- Чем? - повторил Обломов. - Да ты подумал ли, что такое другой?
Он остановился, продолжая глядеть на Захара.
- Сказать ли тебе, что это такое?
Захар повернулся, как медведь в берлоге, и вздохнул на всю комнату.
- Другой - кого ты разумеешь - есть голь окаянная, грубый,
необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе
на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то
он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает
день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев,
возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет... "Куда,
мол, ты?" - "Переезжаю", - говорит. Вот это так "другой"! А я, по-твоему,
"другой" - а?
Захар взглянул на барина, переступил с ноги на ногу и молчал.
- Что такое другой? - продолжал Обломов. - Другой есть такой человек,
который сам себе сапоги чистит, одевается сам, хоть иногда и барином
смотрит, да врет, он и не знает, что такое прислуга; послать некого - сам
сбегает за чем нужно; и дрова в печке сам помешает, иногда и пыль
оботрет...
- Из немцев много этаких, - угрюмо сказал Захар.
- То-то же! А я? Как ты думаешь, я "другой"?
- Вы совсем другой! - жалобно сказал Захар, все не понимавший, что
хочет сказать барин. - Бог знает, что это напустило такое на вас...
- Я совсем другой - а? Погоди, ты посмотри, что ты говоришь! Ты
разбери-ка, как "другой"-то живет? "Другой" работает без устали, бегает,
суетится, - продолжал Обломов, - не поработает, так и не поест. "Другой"
кланяется, "другой" просит, унижается... А я? Ну-ка, реши: как ты думаешь,
"другой" я - а?
- Да полно вам, батюшка, томить-то меня жалкими словами! - умолял
Захар. - Ах ты, господи!
- Я "другой"! Да разве я мечусь, разве работаю? Мало ем, что ли?
Худощав или жалок на вид? Разве недостает мне чего-нибудь? Кажется, подать,
сделать - есть кому! Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу,
слава богу! Стану ли я беспокоиться? Из чего мне? И кому я это говорю? Не
ты ли с детства ходил за мной? Ты все это знаешь, видел, что я воспитан
нежно, что я ни холода, ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба
себе не зарабатывал и вообще черным делом не занимался. Так как же это у
тебя достало духу равнять меня с другими? Разве у меня такое здоровье, как
у этих "других"? Разве я могу все это делать и перенести?
Захар потерял решительно всякую способность понять речь Обломова; но
губы у него вздулись от внутреннего волнения; патетическая сцена гремела,
как туча, над головой его. Он молчал.
- Захар! - повторил Илья Ильич.
- Чего изволите? - чуть слышно прошипел Захар.
- Дай еще квасу.
Захар принес квасу, и когда Илья Ильич, напившись, отдал ему стакан,
он было проворно пошел к себе.
- Нет, нет, ты постой! - заговорил Обломов. - Я спрашиваю тебя: как ты
мог так горько оскорбить барина, которого ты ребенком носил на руках,
которому век служишь и который благодетельствует тебе?
Захар не выдержал: слово благодетельствует доконало его! Он начал
мигать чаще и чаще. Чем меньше понимал он, что говорил ему в патетической
речи Илья Ильич, тем грустнее становилось ему.
- Виноват, Илья Ильич, - начал он сипеть с раскаянием, - это я по
глупости, право по глупости...
И Захар, не понимая, что он сделал, не знал, какой глагол употребить в
конце своей речи.
- А я, - продолжал Обломов голосом оскорбленного и не оцененного по
достоинству человека, - еще забочусь день и ночь, тружусь, иногда голова
горит, сердце замирает, по ночам не спишь, ворочаешься, все думаешь, как бы
лучше... а о ком? Для кого? Все для вас, для крестьян; стало быть, и для
тебя. Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом
с головой, что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую
думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в чем нужды, чтоб не позавидовали
чужим, чтоб не плакались на меня господу богу на страшном суде, а молились
бы да поминали меня добром. Неблагодарные! - с горьким упреком заключил
Обломов.
Захар тронулся окончательно последними жалкими словами. Он начал
понемногу всхлипывать; сипенье и хрипенье слились в этот раз в одну,
невозможную ни для какого инструмента ноту, разве только для какого-нибудь
китайского гонга или индийского там-тама.
- Батюшка, Илья Ильич! - умолял он. - Полно вам! Что вы, господь с
вами, такое несете! Ах ты, мать пресвятая богородица! Какая беда вдруг
стряслась нежданно-негаданно...
- А ты, - продолжал, не слушая его, Обломов, - ты бы постыдился
выговорить-то! Вот какую змею отогрел на груди!
- Змея! - произнес Захар, всплеснув руками, и так приударил плачем,
как будто десятка два жуков влетели и зажужжали в комнате. - Когда же я
змею поминал? - говорил он среди рыданий. - Да я и во сне-то не вижу ее,
поганую!
Оба они перестали понимать друг друга, а наконец каждый и себя.
- Да как это язык поворотился у тебя? - продолжал Илья Ильич. - А я
еще в плане моем определил ему особый дом, огород, отсыпной хлеб, назначил
жалованье! Ты у меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по делам!
Мужики тебе в пояс; все тебе: Захар Трофимыч да Захар Трофимыч! А он все
еще недоволен, в "другие" пожаловал! Вот и награда! Славно барина честит!
Захар продолжал всхлипывать, и Илья Ильич был сам растроган. Увещевая
Захара, он глубоко проникся в эту минуту сознанием благодеяний, оказанных
им к