- К вам гость! - сказала она.

     - Кто же: Тарантьев или Алексеев?

     - Нет, нет, тот, что обедал в ильин день.

     - Штольц? - в тревоге говорил Обломов, озираясь кругом, куда бы уйти.
- Боже! Что он скажет, как увидит... Скажите, что я уехал! - торопливо
прибавил он и ушел к хозяйке в комнату.

     Анисья кстати подоспела навстречу гостю. Агафья Матвеевна успела
передать ей приказание. Штольц поверил, только удивился, как это Обломова
не было дома.

     - Ну, скажи, что я через два часа приду, обедать буду! - сказал он и
пошел поблизости, в публичный сад.

     - Обедать будет! - с испугом передавала Анисья.

     - Обедать будет! - повторила в страхе Агафья Матвеевна Обломову.

     - Надо другой обед изготовить, - решил он помолчав.

     Она обратила на него взгляд, полный ужаса. У ней оставался всего
полтинник, а до первого числа, когда-братец выдает деньги, осталось еще
десять дней. В долг никто не дает.

     - Не успеем, Илья Ильич, - робко заметила она, - пусть покушает, что
есть...

     - Не ест он этого, Агафья Матвеевна: ухи терпеть не может, даже
стерляжьей не ест; баранины тоже в рот не берет.

     - Языка можно в колбасной взять! - вдруг, как будто по вдохновению,
сказала она, - тут близко.

     - Это хорошо, это можно: да велите зелени какой-нибудь, бобов
свежих...

     - Бобы восемь гривен фунт! - пошевелилось у ней в горле, но на язык не
сошло.

     - Хорошо, я сделаю... - сказала она, решившись заменить бобы капустой.

     - Сыру швейцарского велите фунт взять! - командовал он, не зная о
средствах Агафьи Матвеевны, - и больше ничего! Я извинюсь, скажу, что не
ждали... Да если б можно бульон какой-нибудь.

     Она было ушла.

     - А вина? - вдруг вспомнил он.

     Она отвечала новым взглядом ужаса.

     - Надо послать за лафитом, - хладнокровно заключил он.

                                     VI

     Через два часа пришел Штольц.

     - Что с тобой? Как ты переменился, обрюзг, бледен! Ты здоров? -
спросил Штольц.

     - Плохо здоровье, Андрей, - говорил Обломов, обнимая его, - левая нога
что-то все немеет.

     - Как у тебя здесь гадко! - сказал, оглядываясь, Штольц. - Что это ты
не бросишь этого халата? Смотри, весь в заплатах!

     - Привычка, Андрей; жаль расстаться.

     - А одеяло, а занавески... - начал Штольц, - тоже привычка? Жаль
переменить эти тряпки? Помилуй, неужели ты можешь спать на этой постели? Да
что с тобой?

     Штольц пристально посмотрел на Обломова, потом опять на занавески, на
постель.

     - Ничего, - говорил смущенный Обломов, - ты знаешь, я всегда был не
очень рачителен о своей комнате... Давай лучше обедать. Эй, Захар! Накрывай
скорей на стол... Ну, что ты, надолго ли? Откуда?

     - Узнай, что я и откуда? - спросил Штольц. - До тебя ведь здесь не
доходят вести из живого мира?

     Обломов с любопытством смотрел на него и дожидался, что он скажет.

     - Что Ольга? - спросил он.

     - А, не забыл! Я думал, что ты забудешь, - сказал Штольц.

     - Нет, Андрей, разве ее можно забыть? Это значит забыть, что я
когда-то жил, был в раю... А теперь вот!.. - Он вздохнул. - Но где же она?

     - В своей деревне, хозяйничает.

     - С теткой? - спросил Обломов.

     - И с мужем.

     - Она замужем? - вдруг, вытаращив глаза, произнес Обломов.

     - Чего ж ты испугался? Не воспоминания ли?.. - тихо, почти нежно
прибавил Штольц.

     - Ах, нет, бог с тобой! - оправдывался Обломов, приходя в себя. - Я не
испугался, но удивился; не знаю, почему это поразило меня. Давно ли?
Счастлива ли? скажи, ради бога. Я чувствую, что ты снял с меня большую
тяжесть! Хотя ты уверял меня, что она простила, но, знаешь... я не был
покоен! Все грызло меня что-то... Милый Андрей, как я благодарен тебе!

     Он радовался так от души, так подпрыгивал на своем диване, так
шевелился, что Штольц любовался им и был даже тронут.

     - Какой ты добрый, Илья! - сказал он. - Сердце твое стоило ее! Я ей
все перескажу...

     - Нет, нет, не говори! - перебил Обломов. - Она сочтет меня
бесчувственным, что я с радостью услыхал о ее замужестве.

     - А радость разве не чувство, и притом еще без эгоизма? Ты радуешься
только ее счастью...

     - Правда, правда! - перебил Обломов. - Бог знает, что я мелю... Кто ж,
кто этот счастливец? - Я и не спрошу.

     - Кто? - повторил Штольц. - Какой ты недогадливый, Илья!

     Обломов вдруг остановил на своем друге неподвижный взгляд: черты его
окоченели на минуту, и румянец сбежал с лица.

     - Не... ты ли? - вдруг спросил он.

     - Опять испугался. Чего же? - засмеявшись, сказал Штольц.

     - Не шути, Андрей, скажи правду! - с волнением говорил Обломов.

     - Ей богу, не шучу. Другой год я женат на Ольге.

     Мало-помалу испуг пропадал в лице Обломова, уступая место мирной
задумчивости; он еще не поднимал глаз, но задумчивость его через минуту
была уж полна тихой и глубокой радости, и когда он медленно взглянул на
Штольца, во взгляде его уж было умиление и слезы.

     - Милый Андрей! - произнес Обломов, обнимая его. - Милая Ольга...
Сергевна! - прибавил потом, сдержав восторг. - Вас благословил сам бог!
Боже мой! как я счастлив! Скажи же ей...

     - Скажу, что другого Обломова не знаю! - перебил его глубоко тронутый
Штольц.

     - Нет, скажи, напомни, что я встретился ей затем, чтоб вывести ее на
путь, и что я благословляю эту встречу, благословляю ее и на новом пути!
Что, если б другой... - с ужасом прибавил он, - а теперь, - весело заключил
он, - я не краснею своей роли, не каюсь; с души тяжесть спала; там ясно, и
я счастлив. Боже! благодарю тебя!

     Он опять чуть не прыгал на диване от волнения: то прослезится, то
засмеется.

     - Захар, шампанского к обеду! - закричал он, забыв, что у него не было
ни гроша.

     - Все скажу Ольге, все! - говорил Штольц. - Недаром она забыть не
может тебя. Нет, ты стоил ее: у тебя сердце, как колодезь, глубоко!

     Голова Захара выставилась из передней.

     - Пожалуйте сюда! - говорил он, мигая барину.

     - Что там? - с нетерпением спросил он. - Поди вон!

     - Денег пожалуйте! - шептал Захар.

     Обломов вдруг замолчал.

     - Ну, не нужно! - шепнул он в дверь. - Скажи, что забыл, не успел!
Поди!.. Нет, поди сюда! - громко сказал он. - Знаешь ли новость, Захар?
Поздравь: Андрей Иванович женился!

     - Ах, батюшка! Привел бог дожить до этакой радости! Поздравляем,
батюшка, Андрей Иваныч; дай бог вам несчетные годы жить, деток наживать.
Ах, господи, вот радости!

     Захар кланялся, улыбался, сипел, хрипел. Штольц вынул ассигнацию и
подал ему.

     - На вот тебе, да купи себе сюртук, - сказал он, - посмотри, ты точно
нищий.

     - На ком, батюшка? - спросил Захар, ловя руки Штольца.

     - На Ольге Сергевне - помнишь? - сказал Обломов.

     - На Ильинской барышне! Господи! Какая славная барышня! Поделом
бранили меня тогда Илья Ильич, старого пса! Грешен, виноват: все на вас
сворачивал. Я тогда и людям ильинским рассказал, а не Никита! Точно, что
клевета вышла. Ах ты, господи, ах, боже мой!.. - твердил он, уходя в
переднюю.

     - Ольга зовет тебя в деревню к себе гостить: любовь твоя простыла,
неопасно: ревновать не станешь. Поедем.

     Обломов вздохнул.

     - Нет, Андрей, - сказал он, - не любви и не ревности я боюсь, а
все-таки к вам не поеду.

     - Чего ж ты боишься?

     - Боюсь зависти: ваше счастье будет для меня зеркалом, где я все буду
видеть свою горькую и убитую жизнь; а ведь уж я жить иначе не стану, не
могу.

     - Полно, милый Илья! Нехотя станешь жить, как живут около тебя. Будешь
считать, хозяйничать, читать, слушать музыку. Как у ней теперь выработался
голос! Помнишь Casta diva?

     Обломов замахал рукой, чтоб он не напоминал.

     - Едем же! - настаивал Штольц. - Это ее воля; она не отстанет. Я
устану, а она нет. Это такой огонь, такая жизнь, что даже подчас достается
мне. Опять забродит у тебя в душе прошлое. Вспомнишь парк, сирень и будешь
пошевеливаться...

     - Нет, Андрей, нет, не поминай, не шевели, ради бога! - серьезно
перебил его Обломов. - Мне больно от этого, а не отрадно. Воспоминания -
или величайшая поэзия, когда они - воспоминания о живом счастье, или -
жгучая боль, когда они касаются засохших ран... Поговорим о другом. Да, я
не поблагодарил тебя за твои хлопоты о моих делах, о деревне. Друг мой! Я
не могу, не в силах; ищи благодарности в своем собственном сердце, в своем
счастье - в Ольге... Сергевне, а я... я... не могу! Прости, что сам я до
сих пор не избавил тебя от хлопот. Но вот скоро весна, я непременно
отправлюсь в Обломовку...

     - А знаешь, что делается в Обломовке? Ты не узнаешь ее! - сказал
Штольц. - Я не писал к тебе, потому что ты не отвечаешь на письма. Мост
построен, дом прошлым летом возведен под крышу. Только уж об убранстве
внутри ты хлопочи сам, по своему вкусу - за это не берусь. Хозяйничает
новый управляющий, мой человек. Ты видел в ведомости расходы...

     Обломов молчал.

     - Ты не читал их? - спросил Штольц, глядя на него. - Где они?

     - Постой, я после обеда сыщу; надо Захара спросить.

     - Ах Илья, Илья! Не то смеяться, не то плакать.

     - После обеда сыщем. Давай обедать!

     Штольц поморщился, садясь за стол. Он вспомнил ильин день: устриц,
ананасы, дупелей; а теперь видел толстую скатерть, судки для уксуса и масла
без пробок, заткнутые бумажками; на тарелках лежало по большому черному
ломтю хлеба, вилки с изломанными черенками. Обломову подали уху, а ему суп
с крупой и вареного цыпленка, потом следовал жесткий язык, после баранина.
Явилось красное вино. Штольц налил полстакана, попробовал, поставил стакан
на стол и больше уж не пробовал. Илья Ильич выпил две рюмки смородинной
водки, одну за другой, и с жадностью принялся за баранину.

     - Вино никуда не годится! - сказал Штольц.

     - Извини, второпях не успели на ту сторону сходить, - говорил Обломов.
- Вот, не хочешь ли смородинной водки? Славная, Андрей, попробуй! - Он
налил еще рюмку и выпил.

     Штольц с изумлением поглядел на него, но промолчал.

     - Агафья Матвеевна сама настаивает: славная женщина! - говорил
Обломов, несколько опьянев. - Я, признаться, не знаю, как я буду в деревне
жить без нее: такой хозяйки не найдешь.

     Штольц слушал его, немного нахмурив брови.

     - Ты думаешь, это кто все готовит? Анисья? Нет! - продолжал Обломов. -
Анисья за цыплятами ходит, да капусту полет в огороде, да полы моет; а это
все Агафья Матвеевна делает.

     Штольц не ел ни баранины, ни вареников, положил вилку и смотрел, с
каким аппетитом ел это все Обломов.

     - Теперь ты уж не увидишь на мне рубашки наизнанку, - говорил дальше
Обломов, с аппетитом обсасывая косточку, - она все осмотрит, все увидит, ни
одного нештопанного чулка нет - и все сама. А кофе как варит! Вот я угощу
тебя после обеда.

     Штольц слушал молча, с озабоченным лицом.

     - Теперь брат ее съехал, жениться вздумал, так хозяйство, знаешь, уж
не такое большое, как прежде. А бывало так у ней все и кипит в руках! С
утра до вечера так и летает: и на рынок и в Гостиный двор... Знаешь, я тебе
скажу, - плохо владея языком, заключил Обломов, - дай мне тысячи две-три,
так я бы тебя не стал потчевать языком да бараниной; целого бы осетра
подал, форелей, филе первого сорта. А Агафья Матвеевна без повара чудес бы
наделала - да!

     Он выпил еще рюмку водки.

     - Да выпей, Андрей, право выпей: славная водка! Ольга Сергевна тебе
этакой не сделает! - говорил он нетвердо. - Она споет Casta diva, а водки
сделать не умеет так! И пирога такого с цыплятами и грибами не сделает! Так
пекли только бывало в Обломовке да вот здесь! И что еще хорошо, так это то,
что не повар; тот бог знает какими руками заправляет пирог; а Агафья
Матвеевна - сама опрятность!

     Штольц слушал внимательно, навострив уши.

     - А руки-то у нее были белые, - продолжал значительно отуманенный
вином Обломов, - поцеловать не грех! Теперь стали жестки, потому что все
сама! Сама крахмалит мне рубашки! - с чувством, почти со слезами произнес
Обломов. - Ей-богу, так, я сам видел. За другим жена так не смотрит -
ей-богу! Славная баба Агафья Матвеевна! Эх, Андрей! Переезжай-ко сюда с
Ольгой Сергеевной, найми здесь дачу: то-то бы зажили! В роще чай бы стали
пить, в ильинскую пятницу на Пороховые бы Заводы пошли, за нами бы телега с
припасами да с самоваром ехала. Там, на траве, на ковре легли бы! Агафья
Матвеевна выучила бы и Ольгу Сергевну хозяйничать, право выучила бы. Теперь
вот только плохо пошло: брат переехал; а если б нам дали три- четыре
тысячи, я бы тебе таких индеек наставил тут...

     - Ты получаешь пять от меня! - сказал вдруг Штольц. - Куда ж ты их
деваешь?

     - А долг? - вдруг вырвалось у Обломова.

     Штольц вскочил с места.

     - Долг? - повторил он. - Какой долг?

     И он, как грозный учитель, глядел на прячущегося ребенка.

     Обломов вдруг замолчал. Штольц пересел к нему на диван.

     - Кому ты должен? - спросил он.

     Обломов немного отрезвился и опомнился.

     - Никому, я соврал, - сказал он.

     - Нет, ты вот теперь лжешь, да неискусно. Что у тебя? Что с тобой,
Илья? А! Так вот что значит баранина, кислое вино! У тебя денег нет! Куда ж
ты деваешь?

     - Я точно должен... немного, хозяйке за припасы... - говорил Обломов.

     - За баранину и за язык! Илья, говори, что у тебя делается? Что это за
история: брат переехал, хозяйство пошло плохо... Тут что-то неловко.
Сколько ты должен?

     - Десять тысяч, по заемному письму... - прошептал Обломов.

     Штольц вскочил и опять сел.

     - Десять тысяч? Хозяйке? За припасы? - повторил он с ужасом.

     - Да, много забирали; я жил очень широко... Помнишь, ананасы да
персики... вот я задолжал... - бормотал Обломов. - Да что об этом?

     Штольц не отвечал ему. Он соображал: "Брат переехал, хозяйство пошло
плохо - и точно оно так: все смотрит голо, бедно, грязно! Что ж хозяйка за
женщина? Обломов хвалит ее! она смотрит за ним; он говорит о ней с
жаром..."

     Вдруг Штольц изменился в лице, поймав истину. На него пахнуло холодом.

     - Илья! - спросил он. - Эта женщина... что она тебе?.. - Но Обломов
положил голову на стол и задремал.

     "Она его грабит, тащит с него все... это вседневная история, а я до
сих пор не догадался!" - думал он.

     Штольц встал и быстро отворил дверь к хозяйке, так что та, увидя его,
с испугу выронила ложечку из рук, которою мешала кофе.

     - Мне нужно с вами поговорить, - вежливо сказал он.

     - Пожалуйте в гостиную, я сейчас приду, - отвечала она робко.

     И, накинув на шею косынку, вошла вслед за ним в гостиную и села на
кончике дивана. Шали уж не было на ней, и она старалась прятать руки под
косынку.

     - Илья Ильич дал вам заемное письмо? - спросил он.

     - Нет, - с тупым взглядом удивления отвечала она, - они мне никакого
письма не давали.

     - Как никакого?

     - Я никакого письма не видала! - твердила она с тем же тупым
удивлением...

     - Заемное письмо! - повторил Штольц.

     Она подумала немного.

     - Вы бы поговорили с братцем, - сказала она, - а я никакого письма не
видала.

     "Что она, дура или плутовка?" - подумал Штольц.

     - Но он должен вам? - спросил он.

     Она поглядела на него тупо, потом вдруг лицо у ней осмыслилось, даже
выразило тревогу. Она вспомнила о заложенном жемчуге, о серебре, о салопе и
вообразила, что Штольц намекает на этот долг; только никак не могла понять,
как узнали об этом; она ни слова не проронила не только Обломову об этой
тайне, даже Анисье, которой отдавала отчет в каждой копейке.

     - Сколько он вам должен? - с беспокойством спрашивал Штольц.

     - Ничего не должны! Ни копеечки!

     "Скрывает передо мной, стыдится, жадная тварь, ростовщица! - думал он.
- Но я доберусь".

     - А десять тысяч? - сказал он.

     - Какие десять тысяч? - в тревожном удивлении спросила она.

     - Илья Ильич вам должен десять тысяч по заемному письму? - да или нет?
- спросил он.

     - Они ничего не должны. Были должны постом мяснику двенадцать с
полтиной, так еще на третьей неделе отдали; за сливки молочнице тоже
заплатили - они ничего не должны.

     - Разве документа у вас на него нет?

     Она тупо поглядела на него.

     - Вы бы с братцем поговорили, - отвечала она, они живут через улицу, в
доме Замыкалова, вот здесь, еще погреб в доме есть.

     - Нет, позвольте переговорить с вами, - решительно сказал он. - Илья
Ильич считает себя должным вам, а не братцу...

     - Они мне не должны, - отвечала она, - а что я закладывала серебро,
земчуг и мех, так это я для себя закладывала. Маше и себе башмаки купила,
Ванюше на рубашки да в зеленные лавки отдала. А на Илью Ильича ни копеечки
не пошло.

     Он смотрел на нее, слушал и вникал в смысл ее слов. Он один, кажется,
был близок к разгадке тайны Агафьи Матвеевны, и взгляд пренебрежения, почти
презрения, который он кидал на нее, говоря с ней, невольно сменился
взглядом любопытства, даже участия.

     В закладе жемчуга, серебра он вполовину смутно прочел тайну жертв и
только не мог решить, приносились ли они чистою преданностью или в надежде
каких-нибудь будущих благ.

     Он не знал, печалиться ли ему или радоваться за Илью. Открылось явно,
что он не должен ей, что этот долг есть какая-то мошенническая проделка ее
братца, но зато открывалось многое другое... Что значат эти заклады
серебра, жемчугу?

     - Так вы не имеете претензий на Илье Ильиче? - спросил он.

     - Вы потрудитесь с братцем поговорить, - отвечала она монотонно, -
теперь они должны быть дома.

     - Вам не должен Илья Ильич, говорите вы?

     - Ни копеечки, ей-богу правда! - божилась она, глядя на образ и
крестясь.

     - Вы это подтвердите при свидетелях?

     - При всех, хоть на исповеди! - А что земчуг и серебро я заложила, так
это на свои расходы...

     - Очень хорошо! - перебил ее Штольц. - Завтра я побываю у вас с двумя
моими знакомыми, и вы не откажетесь сказать при них то же самое?

     - Вы бы лучше с братцем переговорили, - повторяла она, - а то я
одета-то не так... все на кухне, нехорошо, как чужие увидят: осудят.

     - Ничего, ничего; а с братцем вашим я увижусь завтра же, после того
как вы подпишете бумагу...

     - Писать-то я отвыкла совсем.

     - Да тут немного нужно написать, всего две строки.

     - Нет, уж увольте; пусть вот лучше Ванюша бы написал: он чисто
пишет...

     - Нет, вы не отказывайтесь, - настаивал он. - Если вы не подпишете
бумаги, то это значит, что Илья Ильич должен вам десять тысяч.

     - Нет, они не должны ничего, ни копеечки, - твердила она, - ей-богу!

     - В таком случае, вы должны подписать бумагу. Прощайте, до завтра.

     - Завтра бы вы лучше к братцу зашли... - говорила она, провожая его, -
вон тут, на углу, через улицу.

     - Нет, и вас прошу братцу до меня ничего не говорить, иначе Илье
Ильичу будет очень неприятно...

     - Так я не скажу им ничего! - послушно сказала она.

                                    VII

     На другой день Агафья Матвеевна дала Штольцу свидетельство, что она
никакой денежной претензии на Обломова не имеет. С этим свидетельством
Штольц внезапно явился перед братцем.

     Это было истинным громовым ударом для Ивана Матвеевича. Он вынул
документ и показал трепещущим средним пальцем правой руки, ногтем вниз, на
подпись Обломова и на засвидетельствование маклера.

     - Закон-с, - сказал он, - мое дело сторона; я только соблюдаю интересы
сестры, а какие деньги брали Илья Ильич, мне неизвестно.

     - Этим не кончится ваше дело, - погрозил ему, уезжая, Штольц.

     - Законное дело-с, а я в стороне! - оправдывался Иван Матвеевич, пряча
руки в