что я давно замечал за
тобой; дай же мне помолчать и подумать. Ты мне задала нелегкую задачу.

     - Вот ты теперь станешь думать, а я буду мучиться, что ты выдумаешь
один про себя. Напрасно я сказала! - прибавила она. - Лучше говори
что-нибудь...

     - Что ж я тебе скажу? - задумчиво говорил он. - Может быть, в тебе
проговаривается еще нервическое расстройство: тогда доктор, а не я, решит,
что с тобой. Надо завтра послать... Если же не то... - начал он и
задумался.

     - Что "если же не то", говори! - нетерпеливо пристала она.

     Он шел. все думая.

     - Да ну! - говорила она, тряся его за руку.

     - Может быть, это избыток воображения: ты слишком жива... а может
быть, ты созрела до той поры... - вполголоса докончил он почти про себя.

     - Говори, пожалуйста, вслух, Андрей! Терпеть не могу, когда ты ворчишь
про себя! - жаловалась она. - Я насказала ему глупостей, а он повесил
голову и шепчет что-то под нос! Мне даже страшно с тобой, здесь, в
темноте...

     - Что сказать - я не знаю... "грусть находит, какие-то вопросы
тревожат": что из этого поймешь? Мы поговорим опять об этом и посмотрим:
кажется, надо опять купаться в море...

     - Ты сказал про себя: "Если же... может быть... созрела": что у тебя
за мысль была? - спрашивала она.

     - Я думал... - говорил он медленно, задумчиво высказываясь и сам не
доверяя своей мысли, как будто тоже стыдясь своей речи, - вот видишь ли...
бывают минуты... то есть я хочу сказать, если это не признак какого-нибудь
расстройства, если ты совершенно здорова, то, может быть, ты созрела,
подошла к той поре, когда остановился рост жизни... когда загадок нет, она
открылась вся...

     - Ты, кажется, хочешь сказать, что я состарилась? - живо перебила она.
- Не смей! - Она даже погрозила ему. - Я еще молода, сильна... - прибавила
она выпрямляясь.

     Он засмеялся.

     - Не бойся, - сказал он, - ты, кажется, не располагаешь состариться
никогда! Нет, это не то... в старости силы падают и перестают бороться с
жизнью. Нет, твоя грусть, томление - если это только то, что я думаю, -
скорее признак силы... Поиски живого, раздраженного ума порываются иногда
за житейские грани, не находят, конечно, ответов, и является грусть...
временное недовольство жизнью... Это грусть души, вопрошающей жизнь о ее
тайне... Может быть, и с тобой то же... Если это так - это не глупости.

     Она вздохнула, но, кажется, больше от радости, что опасения ее
кончились и она не падает в глазах мужа, а напротив...

     - Но ведь я счастлива; ум у меня не празден; я не мечтаю; жизнь моя
разнообразна - чего же еще? К чему эти вопросы? - говорила она. - Это
болезнь, гнет!

     Да, пожалуй, гнет для темного, слабого ума, не подготовленного к нему.
Эта грусть и, вопросы, может быть, многих свели с ума; иным они являются
как безобразные видения, как бред ума...

     - Счастье льется через край, так хочется жить... а тут вдруг
примешивается какая-то горечь...

     - А! Это расплата за Прометеев огонь! Мало того, что терпи, еще люби
эту грусть и уважай сомнения и вопросы: они - переполненный избыток,
роскошь жизни и являются больше на вершинах счастья, когда нет грубых
желаний; они не родятся среди жизни обыденной: там не до того, где горе и
нужда; толпы идут и не знают этого тумана сомнений, тоски вопросов... Но
кто встретился с ними своевременно, для того они не молот, а милые гости.

     - Но с ними не справишься: они дают тоску и равнодушие... почти ко
всему... - нерешительно прибавила она.

     - А надолго ли? Потом освежают жизнь, - говорил он. - Они приводят к
бездне, от которой не допросишься ничего, и с большей любовью заставляют
опять глядеть на жизнь... Они вызывают на борьбу с собой уже испытанные
силы, как будто затем, чтоб не давать им уснуть...

     - Мучиться каким-то туманом, призраками! - жаловалась она. - Все
светло, а тут вдруг ложится на жизнь какая-то зловещая тень! Ужели нет
средств?

     - Как не быть: опора в жизни! А нет ее, так и без вопросов тошно жить!

     - Что ж делать? Поддаться и тосковать?

     - Ничего, - сказал он, - вооружаться твердостью и терпеливо,
настойчиво идти своим путем. Мы не Титаны с тобой, - продолжал он, обнимая
ее, - мы не пойдем, с Манфредами и Фаустами, на дерзкую борьбу с мятежными
вопросами, не примем их вызова, склоним головы и смиренно переживем трудную
минуту, и опять потом улыбнется жизнь, счастье и...

     - А если.. они никогда не отстанут: грусть будет тревожить все больше,
больше?.. - спрашивала она.

     - Что ж? примем ее как новую стихию жизни... Да нет, этого не бывает,
не может быть у нас! Это не твоя грусть; это общий недуг человечества. На
тебя брызнула одна капля... Все это страшно, когда человек отрывается от
жизни... когда нет опоры. А у нас... Дай бог, чтоб эта грусть твоя была то,
что я думаю, а не признак какой-нибудь болезни... то хуже. Вот горе, перед
которым я упаду без защиты, без силы... А то, ужели туман, грусть, какие-то
сомнения, вопросы могут лишить нас нашего блага, нашей...

     Он не договорил, а она, как безумная, бросилась к нему в объятия и,
как вакханка, в страстном забытьи замерла на мгновение, обвив ему шею
руками.

     - Ни туман, ни грусть, ни болезнь, ни... даже смерть! - шептала она
восторженно, опять счастливая, успокоенная, веселая. Никогда, казалось ей,
не любила она его так страстно, как в эту минуту.

     - Смотри, чтоб судьба не подслушала твоего ропота, - заключил он
суеверным замечанием, внушенным нежною предусмотрительностью, - и не сочла
за неблагодарность! Она не любит, когда не ценят ее даров. До сих пор ты
еще познавала жизнь, а придется испытывать ее... Вот погоди, когда
разыграется она, настанут горе и труд... а они настанут - тогда... не до
этих вопросов... Береги силы! - прибавил тихо, почти про себя, Штольц в
ответ на ее страстный порыв. В словах его звучала грусть, как будто он уже
видел вдали и "горе и труд".

     Она молчала, мгновенно пораженная грустным звуком его голоса. Она
безгранично верила ему, верила и его голосу. Она заразилась его
задумчивостью, сосредоточилась, ушла в себя.

     Опершись на него, машинально и медленно ходила она по аллее,
погруженная в упорное молчание. Она боязливо, вслед за мужем, глядела в
даль жизни, туда, где, по словам его, настанет пора "испытаний", где ждут
"горе и труд".

     Ей стал сниться другой сон, не голубая ночь, открывался другой край
жизни, не прозрачный и праздничный, в затишье, среди безграничного обилия,
наедине с ним...

     Нет, там видела она цепь утрат, лишений, омываемых слезами, неизбежных
жертв, жизнь поста и невольного отречения от рождающихся в праздности
прихотей, вопли и стоны от новых, теперь неведомых им чувств; снились ей
болезни, расстройство дел, потеря мужа...

     Она содрогалась, изнемогала, но с мужественным любопытством глядела на
этот новый образ жизни, озирала его с ужасом и измеряла свои силы... Одна
только любовь не изменяла ей и в этом сне, она стояла верным стражем и
новой жизни; но и она была не та!

     Нет ее горячего дыхания, нет светлых лучей и голубой ночи; через годы
все казалось играми детства перед той далекой любовью, которую восприняла
на себя глубокая и грозная жизнь. Там не слыхать поцелуев и смеха, ни
трепетно-задумчивых бесед в боскете, среди цветов, на празднике природы и
жизни... Все "поблекло и отошло".

     Та неувядающая и негибнущая любовь лежала могуче, как сила жизни, на
лицах их - в годину дружной скорби светилась в медленно и молча обмененном
взгляде совокупного страдания, слышалась в бесконечном взаимном терпении
против жизненной пытки, в сдержанных слезах и заглушенных рыданиях...

     В туманную грусть и вопросы, посещавшие Ольгу, тихо вселились другие,
хотя отдаленные, но ясные, определенные и грозные сны...

     Под успокоительным и твердым словом мужа, в безграничном доверии к
нему отдыхала Ольга и от своей загадочной, не всем знакомой грусти и от
вещих и грозных снов будущего, шла бодро вперед.

     После "тумана" наставало светлое утро, с заботами матери, хозяйки: там
манил к себе цветник и поле, там кабинет мужа. Только не с беззаботным
самонаслаждением играла она жизнью, а с затаенной и бодрой мыслью жила она,
готовилась, ждала...

     Она росла все выше, выше... Андрей видел, что прежний идеал его
женщины и жены недосягаем, но он был счастлив и бледным отражением его в
Ольге: он не ожидал никогда и этого.

     Между тем и ему долго, почти всю жизнь предстояла еще немалая забота
поддерживать на одной высоте свое достоинство мужчины в глазах самолюбивой,
гордой Ольги не из пошлой ревности, а для того, чтоб не помрачилась эта
хрустальная жизнь; а это могло бы случиться, если б хоть немного
поколебалась ее вера в него.

     Многим женщинам не нужно ничего этого: раз вышедши замуж, они покорно
принимают и хорошие и дурные качества мужа, безусловно мирятся с
приготовленным им положением и сферой или так же покорно уступают первому
случайному увлечению, сразу признавая невозможным или не находя нужным
противиться ему: "Судьба, дескать, страсти, женщина - создание слабое" и т.
д.

     Даже если муж и превышает толпу умом - этой обязательной силой в
мужчине, такие женщины гордятся этим преимуществом мужа, как каким-нибудь
дорогим ожерельем, и то в таком только случае, если ум этот остается слеп
на их жалкие, женские проделки. А если он осмелится прозирать в мелочную
комедию их лукавого, ничтожного, иногда порочного существования, им
делается тяжело и тесно от этого ума.

     Ольга не знала этой логики покорности слепой судьбе и не понимала
женских страстишек и увлечений. Признав раз в избранном человеке
достоинство и права на себя, она верила в него и потому любила, а
переставала верить - переставала и любить, как случилось с Обломовым.

     Но там еще шаги ее были нерешительны, воля шатка; она только что
вглядывалась и вдумывалась в жизнь, только приводила в сознание стихии
своего ума и характера и собирала материалы; дело создания еще не
начиналось, пути жизни угаданы не были.

     Но теперь она уверовала в Андрея не слепо, а с сознаньем, и в нем
воплотился ее идеал мужского совершенства. Чем больше, чем сознательнее она
веровала в него, тем труднее было ему держаться на одной высоте, быть
героем не ума ее и сердца только, но и воображения. А она веровала в него
так, что не признавала между ним и собой другого посредника, другой
инстанции, кроме бога.

     Оттого она не снесла бы понижения ни на волос признанных ею
достоинств; всякая фальшивая нота в его характере или уме произвела бы
потрясающий диссонанс. Разрушенное здание счастья погребло бы ее под
развалинами, или, если б еще уцелели ее силы, она бы - искала...

     Да нет, такие женщины не ошибаются два раза. После упадка такой веры,
такой любви возрождение невозможно.

     Штольц был глубоко счастлив своей наполненной, волнующейся жизнью, в
которой цвела неувядаемая весна, и ревниво, деятельно, зорко возделывал,
берег и лелеял ее. Со дна души поднимался ужас тогда только, когда он
вспоминал, что Ольга была на волос от гибели, что эта угаданная дорога - их
два существования, слившиеся в одно, могли разойтись; что незнание путей
жизни могло дать исполниться гибельной ошибке, что Обломов...

     Он вздрагивал. Как! Ольга в той жизни, которую Обломов ей готовил! Она
- среди переползанья изо дня в день, деревенская барыня, нянька своих
детей, хозяйка - и только!

     Все вопросы, сомнения, вся лихорадка жизни уходила бы на заботы по
хозяйству, на ожидания праздников, гостей, семейных съездов, на родины,
крестины, в апатию и сон мужа!

     Брак был бы только формой, а не содержанием, средством, а не целью;
служил бы широкой и неизменной рамкой для визитов, приема гостей, обедов и
вечеров, пустой болтовни?..

     Как же она вынесет эту жизнь? Сначала бьется, отыскивая и угадывая
тайну жизни, плачет, мучится, потом привыкает, толстеет, ест, спит,
тупеет...

     Нет, не так бы с ней было: она - плачет, мучится, чахнет и умирает в
объятиях любящего, доброго и бессильного мужа... Бедная Ольга!

     А если огонь не угаснет, жизнь не умрет, если силы устоят и запросят
свободы, если она взмахнет крыльями, как сильная и зоркая орлица, на миг
полоненная слабыми руками, и ринется на ту высокую скалу, где видит орла,
который еще сильнее и зорче ее?.. Бедный Илья!

     - Бедный Илья! - сказал однажды Андрей вслух, вспомнив прошлое.

     Ольга при этом имени вдруг опустила руки с вышиваньем на колени,
откинула голову назад и глубоко задумалась. Восклицание вызвало
воспоминание.

     - Что с ним? - спросила она потом. - Ужели нельзя узнать?

     Андрей пожал плечами.

     - Подумаешь, - сказал он, - что мы живем в то время, когда не было
почт, когда люди, разъехавшись в разные стороны, считали друг друга
погибшими и в самом деле пропадали без вести.

     - Ты бы написал опять к кому-нибудь из своих приятелей: узнали бы, по
крайней мере...

     - Ничего не узнали бы, кроме того, что мы уже знаем: жив, здоров, на
той же квартире - это я и без приятелей знаю. А что с ним, как он переносит
свою жизнь, умер ли он нравственно или еще тлеет искра жизни - этого
посторонний не узнает...

     - Ах, не говори так, Андрей: мне страшно и больно слушать! Мне и
хотелось бы, и боюсь знать...

     Она готова была заплакать.

     - Весной будем в Петербурге - узнаем сами.

     - Этого мало, что узнаем, надо сделать все...

     - А я разве не делал? Мало ли я его уговаривал, хлопотал за него,
устроил его дела - а он хоть бы откликнулся на это! При свидании готов на
все, а чуть с глаз долой - прощай: опять заснул. Возишься, как с пьяницей!

     - Зачем с глаз долой? - нетерпеливо возразила Ольга. - С ним надо
действовать решительно: взять его с собой в карету и увезти. Теперь же мы
переселяемся в имение; он будет близко от нас... мы возьмем его с собой.

     - Вот далась нам с тобой забота! - рассуждал Андрей, ходя взад и
вперед по комнате. - И конца ей нет!

     - Ты тяготишься ею? - сказала Ольга. - Это новость! Я в первый раз
слышу твой ропот на эту заботу.

     - Я не ропщу, - отвечал Андрей, - а рассуждаю.

     - А откуда взялось это рассуждение? Ты сознался себе самому, что это
скучно, беспокойно - да?

     Она поглядела на него пытливо. Он покачал отрицательно головой:

     - Нет, не беспокойно, а бесполезно: это я иногда думаю.

     - Не говори, не говори! - остановила его она. - Я опять, как на той
неделе, буду целый день думать об этом и тосковать. Если в тебе погасла
дружба к нему, так из любви к человеку ты должен нести эту заботу. Если ты
устанешь, я одна пойду и не выйду без него: он тронется моими просьбами; я
чувствую, что я заплачу горько, если увижу его убитого, мертвого! Может
быть, слезы...

     - Воскресят, ты думаешь? - перебил Андрей.

     - Нет, не воскресят к деятельности, по крайней мере заставят его
оглянуться вокруг себя и переменить свою жизнь на что-нибудь лучшее. Он
будет не в грязи, а близ равных себе, с нами. Я только появилась тогда - и
он в одну минуту очнулся и застыдился...

     - Уж не любишь ли ты его по-прежнему? - спросил Андрей шутя.

     - Нет! - не шутя, задумчиво, как бы глядя в прошедшее, говорила Ольга.
- Я люблю его не по-прежнему, но есть что-то, что я люблю в нем, чему я,
кажется, осталась верна и не изменюсь, как иные...

     - Кто же иные? Скажи, ядовитая змея, уязви, ужаль: я, что ли?
Ошибаешься. А если хочешь знать правду, так я и тебя научил любить его и
чуть не довел до добра. Без меня ты бы прошла мимо его, не заметив. Я дал
тебе понять, что в нем есть и ума не меньше других, только зарыт, задавлен
он всякою дрянью и заснул в праздности. Хочешь, я скажу тебе, отчего он
тебе дорог, за что ты еще любишь его?

     Она кивнула в знак согласия головой.

     - За то, что в нем дороже всякого ума: честное, верное сердце! Это его
природное золото; он невредимо пронес его сквозь жизнь. Он падал от
толчков, охлаждался, заснул, наконец, убитый, разочарованный, потеряв силу
жить, но не потерял честности и верности. Ни одной фальшивой ноты не издало
его сердце, не пристало к нему грязи. Не обольстит его никакая нарядная
ложь, и ничто не совлечет на фальшивый путь; пусть волнуется около него
целый океан дряни, зла, пусть весь мир отравится ядом и пойдет навыворот -
никогда Обломов не поклонится идолу лжи, в душе его всегда будет чисто,
светло, честно... Это хрустальная, прозрачная душа; таких людей мало; они
редки; это перлы в толпе! Его сердца не подкупишь ничем; на него всюду и
везде можно положиться. Вот чему ты осталась верна и почему забота о нем
никогда не будет тяжела мне. Многих людей я знал с высокими качествами, но
никогда не встречал сердца чище, светлее и проще; многих любил я, но никого
так прочно и горячо, как Обломова. Узнав раз, его разлюбить нельзя. Так
это? Угадал?

     Ольга молчала, потупя глаза на работу. Андрей задумался.

     - Ужель не все тут? Что же еще? Ах!.. - очнувшись, весело прибавил
потом. - Совсем забыл "голубиную нежность"...

     Ольга засмеялась, проворно оставила свое шитье, подбежала к Андрею,
обвила его шею руками, несколько минут поглядела лучистыми глазами прямо
ему в глаза, потом задумалась, положив голову на плечо мужа. В ее
воспоминании воскресло кроткое, задумчивое лицо Обломова, его нежный
взгляд, покорность, потом его жалкая стыдливая улыбка, которою он при
разлуке ответил на ее упрек... и ей стало так больно, так жаль его...

     - Ты его не оставишь, не бросишь? - говорила она, не отнимая рук от
шеи мужа.

     - Никогда! Разве бездна какая-нибудь откроется неожиданно между нами,
стена встанет...

     Она поцеловала мужа.

     - В Петербурге ты возьмешь меня к нему?

     Он нерешительно молчал.

     - Да? да? - настойчиво требовала она ответа.

     - Послушай, Ольга, - сказал он, стараясь освободить шею от кольца ее
рук, - прежде надо...

     - Нет, скажи: да, обещай, я не отстану!

     - Пожалуй, - отвечал он, - но только не в первый, а во второй раз: я
знаю, что с тобой будет, если он...

     - Не говори, не говори!.. - перебила она. - Да, ты возьмешь меня:
вдвоем мы сделаем все. Один ты не сумеешь, не захочешь!

     - Пусть так; но ты расстроишься и, может быть, надолго, - сказал он,
не совсем довольный, что Ольга вынудила у него согласие.

     - Помни же, - заключила она, садясь на свое место, - что ты
отступишься только тогда, когда "откроется бездна или встанет стена между
ним и тобой". Я не забуду этих слов.

                                     IX

     Мир и тишина покоятся над Выборгской стороной, над ее немощеными
улицами, деревянными тротуарами, над тощими садами, над заросшими крапивой
канавами, где под забором какая-нибудь коза, с оборванной веревкой на шее,
прилежно щиплет траву или дремлет тупо, да в полдень простучат щегольские,
высокие каблуки прошедшего по тротуару писаря, зашевелится кисейная
занавеска в окошке и из-за ерани выглянет чиновница, или вдруг над забором,
в саду, мгновенно выскочит и в ту ж минуту спрячется свежее лицо девушки,
вслед за ним выскочит другое такое же лицо и также исчезнет, потом явится
опять первое и сменится вторым; раздается визг и хохот качающихся на
качелях девушек.

     Все тихо в доме Пшеницыной. Войдешь на дворик и будешь охвачен живой
идиллией: куры и петухи засуетятся и побегут прятаться в углы; собака
начнет скакать на цепи, заливаясь лаем; Акулина перестанет доить корову, а
дворник остановится рубить дрова, и оба с любопытством посмотрят на
посетителя.

     - Кого вам? - спросит он и, услыхав имя Ильи Ильича или хозяйки дома,
молча укажет крыльцо и примется опять рубить дрова, а посетитель по чистой,
усыпанной песком тропинке пойдет к крыльцу, на ступеньках которого постлан
простой, чистый коврик, дернет за медную, ярко вы