ыми для общего руководства в свет.

     Отношения Ольги к тетке были до сих пор очень просты и покойны: в
нежности они не переходили никогда границ умеренности, никогда не ложилось
между ними и тени неудовольствия.

     Это происходило частью от характера Марьи Михайловны, тетки Ольги,
частью от совершенного недостатка всякого повода для обеих - вести себя
иначе. Тетке не приходило в голову требовать от Ольги что-нибудь такое, что
б резко противоречило ее желаниям; Ольге не приснилось бы во сне не
исполнить желания тетки, не последовать ее совету.

     И в чем проявлялись эти желания? - В выборе платья, в прическе, в том,
например, поехать ли во французский театр или в оперу.

     Ольга слушалась настолько, насколько тетка выражала желание или
высказывала совет, отнюдь не более, - а она всегда высказывала его с
умеренностью до сухости, насколько допускали права тетки, никогда более.

     Отношения эти были так бесцветны, что нельзя было никак решить, есть
ли в характере тетки какие-нибудь притязания на послушание Ольги, на ее
особенную нежность или есть ли в характере Ольги послушание к тетке и
особенная к ней нежность.

     Зато с первого раза, видя их вместе, можно было решить, что они -
тетка и племянница, а не мать и дочь.

     - Я еду в магазин: не надо ли тебе чего-нибудь? - спрашивала тетка.

     - Да, ma tante, мне нужно переменить лиловое платье, - говорила Ольга,
и они ехали вместе; или: - Нет, ma tante, - скажет Ольга, - я недавно была.

     Тетка возьмет ее двумя пальцами за обе щеки, поцелует в лоб, а она
поцелует руку у тетки, и та поедет, а эта останется.

     - Мы опять ту же дачу возьмем? - скажет тетка ни вопросительно, ни
утвердительно, а так, как будто рассуждает сама с собой и не решается.

     - Да, там очень хорошо, - говорила Ольга.

     И дачу брали.

     А если Ольга скажет:

     - Ах, ma tante, неужели вам не наскучил этот лес да песок? Не лучше ли
посмотреть в другой стороне?

     - Посмотрим, - говорила тетка. - Поедем, Оленька, в театр? - говорила
тетка, - давно кричат об этой пьесе.

     - С удовольствием, - отвечала Ольга, но без торопливого желания
угодить, без выражения покорности.

     Иногда они слегка и спорили.

     - Помилуй, ma chere, к лицу ли тебе зеленые ленты? - говорила тетка. -
Возьми палевые.

     - Ах, ma tante! уж я шестой раз в палевых, наконец приглядится.

     - Ну, возьми pensee.

     - А эти вам нравятся?

     Тетка вглядывалась и медленно трясла головой.

     - Как хочешь, ma chere, а я бы на твоем месте взяла pensee или
палевые.

     - Нет, ma tante, я лучше вот эти возьму, - говорила Ольга мягко и
брала, что ей хотелось.

     Ольга спрашивала у тетки советов не как у авторитета, которого
приговор должен быть законом для нее, а так, как бы спросила совета у
всякой другой, более ее опытной женщины.

     - Ma tante, вы читали эту книгу - что это такое? - спрашивала она.

     - Ах, какая гадость! - говорила тетка, отодвигая, но не пряча книгу и
не принимая никаких мер, чтоб Ольга не прочла ее.

     И Ольге никогда не пришло бы в голову прочесть. Если они затруднялись
обе, тот же вопрос обращался к барону фон Лангвагену или к Штольцу, когда
он был налицо, и книга читалась или не читалась, по их приговору.

     - Ma chere Ольга! - скажет иногда тетка. - Про этого молодого
человека, который к тебе часто подходит у Завадских, вчера мне что-то
рассказывали, какую-то глупую историю.

     И только. А Ольга как себе хочет потом: говори или не говори с ним.

     Появление Обломова в доме не возбудило никаких вопросов, никакого
особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольне. Последний
хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного
чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже
неудобно класть ногу на ногу, где надо быть свежеодетым, помнить, о чем
говоришь, - словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел
живой, современный разговор.

     Потом Штольц думал, что если внести в сонную жизнь Обломова
присутствие молодой, симпатичной, умной, живой и отчасти насмешливой
женщины - это все равно, что внести в мрачную комнату лампу, от которой по
всем темным углам разольется ровный свет, несколько градусов тепла, и
комната повеселеет.

     Вот весь результат, которого он добивался, знакомя друга своего с
Ольгой. Он не предвидел, что он вносит фейерверк, Ольга и Обломов - и
подавно.

     Илья Ильич высидел с теткой часа два чинно, не положив ни разу ноги на
ногу, разговаривая прилично обо всем; даже два раза ловко подвинул ей
скамеечку под ноги.

     Приехал барон, вежливо улыбнулся и ласково пожал ему руку.

     Обломов еще чиннее вел себя, и все трое как нельзя более довольны были
друг другом.

     Тетка на разговоры по углам, на прогулки Обломова с Ольгой смотрела...
или, лучше сказать, никак не смотрела.

     Гулять с молодым человеком, с франтом - это другое дело: она бы и
тогда не сказала ничего, но, с свойственным ей тактом, как-нибудь незаметно
установила бы другой порядок: сама бы пошла с ними раз или два, послала бы
кого-нибудь третьего, и прогулки сами собою бы кончились.

     Но гулять "с мсьё Обломовым", сидеть с ним в углу большой залы, на
балконе... что ж из этого? Ему за тридцать лет: не станет же он говорить ей
пустяков, давать каких-нибудь книг... Да этого ничего никому и в голову не
приходило.

     Притом тетка слышала, как Штольц накануне отъезда говорил Ольге, чтоб
она не давала дремать Обломову, чтоб запрещала спать, мучила бы его,
тиранила, давала ему разные поручения - словом, распоряжалась им. И ее
просил не выпускать Обломова из вида, приглашать почаще к себе, втягивать в
прогулки, поездки, всячески шевелить его, если б он не поехал за границу.

     Ольга не показывалась, пока он сидел с теткой, и время тянулось
медленно. Обломова опять стало кидать в жар и холод. Теперь уж он
догадывался о причине той перемены Ольги. Перемена эта была для него
почему-то тяжеле прежней.

     От прежнего промаха ему было только страшно и стыдно, а теперь тяжело,
неловко, холодно, уныло на сердце, как в сырую, дождливую погоду. Он дал ей
понять, что догадался о ее любви к нему, да еще, может быть, догадался
невпопад. Это уже в самом деле была обида, едва ли исправимая. Да если и
впопад, то как неуклюже! Он просто фат.

     Он мог спугнуть чувство, которое стучится в молодое, девственное
сердце робко, садится осторожно и легко, как птичка на ветку: посторонннй
звук, шорох - и оно улетит.

     Он с замирающим трепетом ждал, когда Ольга сойдет к обеду, что и как
она будет говорить, как будет смотреть на него...

     Она сошла - и он надивиться не мог, глядя на нее; он едва узнал ее. У
ней другое лицо, даже другой голос.

     Молодая, наивная, почти детская усмешка ни разу не показалась на
губах, ни разу не взглянула она так широко, открыто, глазами, когда в них
выражался или вопрос, или недоумение, или простодушное любопытство, как
будто ей уж не о чем спрашивать, нечего знать, нечему удивляться!

     Взгляд ее не следил за ним, как прежде. Она смотрела на него, как
будто давно знала, изучила его, наконец как будто он ей ничего, все равно
как барон, - словом, он точно не видел ее с год, и она на год созрела.

     Не было суровости, вчерашней досады, она шутила и даже смеялась,
отвечала на вопросы обстоятельно, на которые бы прежде не отвечала ничего.
Видно было, что она решилась принудить себя делать, что делают другие, чего
прежде не делала. Свободы, непринужденности, позволяющей все высказать, что
на уме, уже не было. Куда все вдруг делось?

     После обеда он подошел к ней спросить, не пойдет ли она гулять. Она,
не отвечая ему, обратилась к тете с вопросом:

     - Пойдем ли мы гулять?

     - Разве недалеко, - сказала тетка. - Вели дать мне зонтик.

     И пошли все. Ходили вяло, смотрели вдаль, на Петербург, дошли до леса
и воротились на балкон.

     - Вы, кажется, не расположены сегодня петь? Я и просить боюсь, -
спросил Обломов, ожидая, не кончится ли это принуждение, не возвратится ли
к ней веселость, не мелькнет ли хоть в одном слове, в улыбке, наконец в
пении луч искренности, наивности и доверчивости.

     - Жарко! - заметила тетка.

     - Ничего, я попробую, - сказала Ольга и спела романс.

     Он слушал и не верил ушам.

     Это не она: где же прежний, страстный звук?

     Она пела так чисто, так правильно и вместе так... так... как поют все
девицы, когда их просят спеть в обществе; без увлечения. Она вынула свою
душу из пения, и в слушателе не шевельнулся ни один нерв.

     Лукавит, что ли, она, притворяется, сердится? Ничего нельзя угадать:
она смотрит ласково, охотно говорит, но говорит так же, как поет, как
все....Что это такое?

     Обломов, не дождавшись чаю, взял шляпу и раскланялся.

     - Приходите чаще, - сказала тетка, - в будни мы всегда одни, если вам
не скучно, а в воскресенье у нас всегда кое-кто есть - не соскучитесь.

     Барон вежливо встал и поклонился ему.

     Ольга кивнула ему, как доброму знакомому, и когда он пошел, она
повернулась к окну, смотрела туда и равнодушно слушала удалявшиеся шаги
Обломова.

     Эти два часа и следующие три-четыре дня, много неделя, сделали на нее
глубокое действие, двинули ее далеко вперед. Только женщины способны к
такой быстроте расцветания сил, развития всех сторон души.

     Она как будто слушала курс жизни не по дням, а по часам. И каждый час
малейшего, едва заметного опыта, случая, который мелькнет, как птица, мимо
носа мужчины, схватывается неизъяснимо быстро девушкой: она следит за его
полетом вдаль, и кривая, описанная полетом линия остается у ней в памяти
неизгладимым знаком, указанием, уроком.

     Там, где для мужчины надо поставить поверстный столб с надписью, ей
довольно прошумевшего ветерка, трепетного, едва уловимого ухом сотрясения
воздуха.

     Отчего вдруг, вследствие каких причин, на лице девушки, еще на той
недели такой беззаботной, с таким до смеха наивным лицом, вдруг ляжет
строгая мысль? И какая это мысль? О чем? Кажется, все лежит в этой мысли,
вся логика, вся умозрительная и опытная философия мужчины, вся система
жизни!

     Cousin, который оставил ее недавно девочкой, кончил курс ученья, надел
эполеты, завидя ее, бежит к ней весело, с намерением, как прежде, потрепать
ее по плечу, повертеться с ней за руки, поскакать по стульям, по диванам...
вдруг, взглянув ей пристально в лицо, оробеет, отойдет смущенный и поймет,
что он еще - мальчишка, а она - уже женщина!

     Откуда? Что случилось? Драма? Громкое событие? Новость какая-нибудь, о
которой весь город знает?

     Ничего, ни maman, ни mon oncle, ни ma tante, ни няня, ни горничная -
никто не знает. И некогда было случиться: она протанцевала две мазурки,
несколько контрдансов да голова у ней что-то разболелась; не поспала
ночь...

     А потом опять все прошло, только уже в лице прибавилось что-то новое:
иначе смотрит она, перестала смеяться громко, не ест по целой груше зараз,
не рассказывает, "как у них в пансионе"... Она тоже кончила курс.

     Обломов на другой, на третий день, как cousin, едва узнал Ольгу и
глядел на нее робко, а она на него просто, только без прежнего любопытства,
без ласки, а так, как другие.

     "Что это с ней? Что она теперь думает, чувствует? - терзался он
вопросами. - Ей-богу, ничего не понимаю!"

     И где было понять ему, что с ней совершилось то, что совершается с
мужчиной в двадцать пять лет при помощи двадцати пяти профессоров,
библиотек, после шатанья по свету, иногда даже с помощью некоторой утраты
нравственного аромата души, свежести мысли и волос, то есть что она
вступила в сферу сознания. Вступление это обошлось ей так дешево и легко.

     - Нет, это тяжело, скучно! - заключил он. - Перееду на Выборгскую
сторону, буду заниматься, читать, уеду в Обломовку... один! - прибавил
потом с глубоким унынием. - Без нее! Прощай, мой рай, мой светлый, тихий
идеал жизни!

     Он не пошел ни на четвертый, ни на пятый день; не читал, не писал,
отправился было погулять, вышел на пыльную дорогу, дальше надо в гору идти.

     "Вот охота тащиться в жар!" - сказал он сам себе, зевнул и воротился,
лег на диван и заснул тяжелым сном, как бывало сыпал в Гороховой улице, в
запыленной комнате, с опущенными шторами.

     Сны снились такие смутные. Проснулся - перед ним накрытый стол,
ботвинья, битое мясо. Захар стоит, глядя сонно в окно; в другой комнате
Анисья гремит тарелками.

     Он пообедал, сел к окну. Скучно, нелепо, все один!

     Опять никуда и ничего не хочется!

     - Вот посмотрите, барин, котеночка от соседей принесли; не надо ли? Вы
спрашивали вчера, - сказала Анисья, думая развлечь его, и положила ему
котенка на колени.

     Он начал гладить котенка: и с котенком скучно!

     - Захар! - сказал он.

     - Чего изволите? - вяло отозвался Захар.

     - Я, может быть, в город перееду, - сказал Обломов.

     - Куда в город? Квартиры нет.

     - А на Выборгскую сторону.

     - Что ж это будет, с одной дачи на другую станем переезжать? - отвечал
он. - Чего там не видали? Михея Андреича, что ли?

     - Да здесь неудобно...

     - Это еще перевозиться? Господи! И тут умаялись совсем; да вот еще
двух чашек не доищусь да половой щетки; коли не Михей Андреич увез туда,
так, того и гляди, пропали.

     Обломов молчал. Захар ушел и тотчас воротился, таща за собою чемодан и
дорожный мешок.

     - А это куда девать? Хоть бы продать, что ли? - сказал он, толкнув
ногой чемодан.

     - Что ты, с ума сошел? Я на днях поеду за границу, - с сердцем перебил
Обломов.

     - За границу! - вдруг, усмехнувшись, проговорил Захар. - Благо что
поговорили, а то за границу!

     - Что ж тебе так странно? Поеду, да и конец... У меня и паспорт готов,
- сказал Обломов.

     - А кто там сапоги-то с вас станет снимать? - иронически заметил
Захар. - Девки-то, что ли? Да вы там пропадете без меня!

     Он опять усмехнулся, от чего бакенбарды и брови раздались в стороны.

     - Ты все глупости говоришь! Вынеси это и ступай! - с досадой отвечал
Обломов.

     На другой день, только что Обломов проснулся в десятом часу утра,
Захар, подавая ему чай, сказал, что когда он ходил в булочную, так встретил
барышню.

     - Какую барышню? - спросил Обломов.

     - Какую? Ильинскую барышню, Ольгу Сергеевну.

     - Ну? - нетерпеливо спросил Обломов.

     - Ну, кланяться приказали, спрашивали, здоровы ли вы, что делаете.

     - Что ж ты сказал?

     - Сказал, что здоровы; что, мол, ему делается?.. - отвечал Захар.

     - Зачем же ты прибавляешь свои глупые рассуждения? - заметил Обломов.
- "Что ему делается"! Ты почем знаешь, что мне делается? Ну, еще что?

     - Спрашивали, где вы обедали вчера.

     - Ну?..

     - Я сказал, что дома, и ужинали, мол, дома. "А разве он ужинает?" -
спрашивает барышня-то. Двух цыплят, мол, только скушали...

     - Дур-р-р-ак! - крепко произнес Обломов.

     - Что за дурак! разве это неправда? - сказал Захар. - Вон я и кости,
пожалуй, покажу...

     - Право, дурак! - повторил Обломов. - Ну, что ж она?

     - Усмехнулись. "Что ж так мало?" - промолвили после.

     - Вот дурак-то! - твердил Обломов. - Ты бы еще рассказал, что ты
рубашку на меня надеваешь навыворот.

     - Не спрашивали, так и не сказал, - отвечал Захар.

     - Что еще спрашивала?

     - Спрашивали, что делали эти дни.

     - Ну, что ж ты?

     - Ничего, мол, не делают, лежат все.

     - Ах!.. - с сильной досадой произнес Обломов, подняв кулаки к вискам.
- Поди вон! - прибавил он грозно. - Если ты когда-нибудь осмелишься
рассказывать про меня такие глупости, посмотри, что я с тобой сделаю! Какой
яд - этот человек!

     - Что ж мне, лгать, что ли, на старости лет? - оправдывался Захар.

     - Поди вон! - повторил Илья Ильич.

     Захару брань ничего, только бы "жалких слов" не говорил барин.

     - Я сказал, что вы хотите переехать на Выборгскую сторону, - заключил
Захар.

     - Ступай! - повелительно крикнул Обломов.

     Захар ушел и вздохнул на всю прихожую, а Обломов стал пить чай.
захватить еще снежку, как все лицо залепила ему целая глыба снегу: он упал;
     Он отпил чай и из огромного запаса булок и кренделей съел только одну
булку, опасаясь опять нескромности Захара. Потом закурил сигару и сел к
столу, развернул какую-то книгу, прочел лист, хотел перевернуть - книга
оказалась неразрезанною.

     Обломов разорвал листы пальцем: от этого по краям листа образовались
фестоны, а книга чужая, Штольца, у которого заведен такой строгий скучный
порядок, особенно насчет книг, что не приведи бог! Бумаги, карандаши, все
мелочи - как положит, так чтоб и лежали.

     Надо бы взять костяной ножик, да его нет; можно, конечно, спросить и
столовый, но Обломов предпочел положить книгу на свое место и направиться к
дивану; только что он оперся рукой в шитую подушку, чтоб половчей
приладиться лечь, как Захар вошел в комнату.

     - А ведь барышня-то просила вас прийти в этот... как его... ох!.. -
доложил он.

     - Что ж ты не сказал давеча, два часа назад? - торопливо спросил
Обломов.

     - Вон велели идти, не дали досказать... - возразил Захар.

     - Ты губишь меня, Захар! - произнес Обломов патетически.

     "Ну, никак опять за свое! - думал Захар, подставляя барину левую
бакенбарду и глядя в стену. - По-намеднишнему... ввернет словцо!"

     - Куда прийти? - спросил Обломов.

     - А вон в этот, как его? Да в сад, что ли...

     - В парк? - спросил Обломов.

     - В парк, точно так, "погулять, дескать, если угодно; я там буду"...

     - Одеваться!

     Обломов избегал весь парк, заглядывал в куртины, в беседки - нет
Ольги. Он пошел по той аллее, где было объяснение, и застал ее там, на
скамье, недалеко от того места, где она сорвала и бросила ветку.

     - Я думала, что вы уж не придете, - сказала она ему ласково.

     - Я давно ищу вас по всему парку, - отвечал он.

     - Я знала, что вы будете искать, и нарочно села здесь, в этой аллее:
думала, что вы непременно пройдете по ней.

     Он хотел было спросить: "Почему вы это думали?", но взглянул на нее и
не спросил.

     У ней лицо было другое, не прежнее, когда они гуляли тут, а то, с
которым он оставил ее в последний раз и которое задало ему такую тревогу. И
ласка была какая-то сдержанная, все выражение лица такое сосредоточенное,
такое определенное; он видел, что в догадки, намеки и наивные вопросы
играть с ней нельзя, что этот ребяческий, веселый миг пережит.

     Многое, что не досказано, к чему можно бы подойти с лукавым вопросом,
было между ними решено без слов, без объяснений, бог знает как, но
воротиться к тому уже нельзя.

     - Что вас не видать давно? - спросила она.

     Он молчал. Ему хотелось бы опять как-нибудь стороной дать ей понять,
что тайная прелесть отношений их исчезла, что его тяготит эта
сосредоточенность, которою она окружила себя, как облаком, будто ушла в
себя, и он не знает, как ему быть, как держать себя с ней.

     Но он чувствовал, что малейший намек на это вызовет у ней взгляд
удивления, потом прибавит холодности в обращении, может быть и совсем
пропадет та искра участия, которую он так неосторожно погасил в самом
начале. Надо ее раздуть опять, тихо и осторожно, но как - он решительно не
знал.

     Он смутно понимал, что она выросла и чуть ли не выше его, что отныне
нет возврата к детской доверчивости, что перед ними Рубикон и утраченное
счастье уже на другом берегу: надо перешагнуть.

     А как? Ну, если он шагает один?

     Она понимала яснее его, что в нем происходит, и потому перевес был на
ее стороне. Она открыто глядела в его душу, видела, как рождалось чувство
на дне его души, как играло и выход