рхива памяти.

     Она предлагала эти вопросы не с женскою рассеянностью, не по внушению
минутного каприза знать то или другое, а настойчиво, с нетерпением, и в
случае молчания Обломова казнила его продолжительным, испытующим взглядом.
Как он дрожал от этого взгляда!

     - Что вы не скажете ничего, молчите? - спросила она. - Можно подумать,
что вам скучно.

     - Ах! - произнес он, как будто приходя в себя от обморока. - Как я
люблю вас!

     - В самом деле? А не спроси я, оно и не похоже, - сказала она.

     - Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит? - начал он. -
Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь... дайте руку... что-то мешает,
как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает в глубоком
горе, а между тем, странно, и в горе и в счастье в организме один и тот же
процесс: тяжело, почти больно дышать, хочется плакать! Если б я заплакал,
мне бы так же, как в горе, от слез стало бы легко...

     Она поглядела на него молча, как будто поверяла слова его, сравнила с
тем, что у него написано на лице, и улыбнулась: поверка оказалась
удовлетворительною. На лице ее разлито было дыхание счастья, но мирного,
которое, казалось, ничем не возмутишь. Видно, что у ней не было тяжело на
сердце, а только хорошо, как в природе в это тихое утро.

     - Что со мной? - в раздумье спросил будто себя Обломов.

     - Сказать - что?

     - Скажите.

     - Вы... влюблены.

     - Да, конечно, - подтвердил он, отрывая ее руку от канвы, и не
поцеловал, а только крепко прижал ее пальцы к губам и располагал, кажется,
держать так долго.

     Она пробовала тихонько отнять, но он крепко держал.

     - Ну, пустите, довольно, - сказала она.

     - А вы? - спросил он. - Вы... не влюблены...

     - Влюблена, нет... я не люблю этого: я вас люблю! - сказала она и
поглядела на него долго, как будто поверяла и себя, точно ли она любит.

     - Лю... блю! - произнес Обломов. - Но ведь любить можно мать, отца,
няньку, даже собачонку: все это покрывается общим, собирательным понятием
"люблю", как старым...

     - Халатом? - сказала она засмеявшись. - А propos, где ваш халат?

     - Какой халат? У меня никакого не было.

     Она посмотрела на него с улыбкой упрека.

     - Вот вы о старом халате! - сказал он. - Я жду, душа замерла у меня от
нетерпения слышать, как из сердца у вас порывается чувство, каким именем
назовете вы эти порывы, а вы... бог с вами, Ольга! Да, я влюблен в вас и
говорю, что без этого нет и прямой любви: ни в отца, ни в мать, ни в няньку
не влюбляются, а любят их...

     - Не знаю, - говорила она задумчиво, как будто вникая в себя и
стараясь уловить, что в ней происходит. - Не знаю, влюблена ли я в вас;
если нет, то, может быть, не наступила еще минута; знаю только одно, что я
так не любила ни отца, ни мать, ни няньку...

     - Какая же разница? Чувствуете ли вы что-нибудь особенное!.. -
добивался он.

     - А вам хочется знать? - спросила она лукаво.

     - Да, да, да! Неужели у вас нет потребности высказаться?

     - А зачем вам хочется знать?

     - Чтоб поминутно жить этим: сегодня, всю ночь, завтра - до нового
свидания... Я только тем и живу.

     - Вот видите, вам нужно обновлять каждый день запас вашей нежности!
Вот где разница между влюбленным и любящим. Я...

     - Вы?.. - нетерпеливо ждал он.

     - Я люблю иначе, - сказала она, опрокидываясь спиной на скамью и
блуждая глазами в несущихся облаках. - Мне без вас скучно; расставаться с
вами ненадолго - жаль, надолго - больно. Я однажды навсегда узнала, увидела
и верю, что вы меня любите, - и счастлива, хоть не повторяйте мне никогда,
что любите меня. Больше и лучше любить я не умею.

     "Это слова... как будто Корделии!" - подумал Обломов, глядя на Ольгу
страстно...

     - Умрете... вы, - с запинкой продолжала она, - я буду носить вечный
траур по вас и никогда более не улыбнусь в жизни. Полюбите другую -
роптать, проклинать не стану, а про себя пожелаю вам счастья... Для меня
любовь эта - все равно что... жизнь, а жизнь...

     Она искала выражения.

     - Что ж жизнь, по-вашему? - спросил Обломов.

     - Жизнь - долг, обязанность, следовательно любовь - тоже долг: мне как
будто бог послал ее, - досказала она, подняв глаза к небу, - и велел
любить.

     - Корделия! - вслух произнес Обломов. - И ей двадцать один год! Так
вот что любовь, по-вашему! - прибавил он в раздумье.

     - Да, и у меня, кажется, достанет сил прожить и пролюбить всю жизнь...

     "Кто ж внушил ей это! - думал Обломов, глядя на нее чуть не с
благоговением. - Не путем же опыта, истязаний, огня и дыма дошла она до
этого ясного и простого понимания жизни и любви".

     - А есть радости живые, есть страсти? - заговорил он.

     - Не знаю, - сказала она, - я не испытала и не понимаю, что это такое.

     - О, как я понимаю теперь!

     - Может быть, и я со временем испытаю, может быть, и у меня будут те
же порывы, как у вас, так же буду глядеть при встрече на вас и не верить,
точно ли вы передо мной... А это, должно быть, очень смешно! - весело
прибавила она. - Какие вы глаза иногда делаете: я думаю, ma tante замечает.

     - В чем же счастье у вас в любви, - спросил он, - если у вас нет тех
живых радостей, какие испытываю я?..

     - В чем? А вот в чем! - говорила она, указывая на него, на себя, на
окружавшее их уединение. - Разве это не счастье, разве я жила когда-нибудь
так? Прежде я не просидела бы здесь и четверти часа одна, без книги, без
музыки, между этими деревьями. Говорить с мужчиной, кроме Андрея Иваныча,
мне было скучно, не о чем: я все думала, как бы остаться одной... А
теперь... и молчать вдвоем весело!

     Она повела глазами вокруг, по деревьям, по траве, потом остановила их
на нем, улыбнулась и подала ему руку.

     - Разве мне не будет больно ужо, когда вы будете уходить? - прибавила
она. - Разве я не стану торопиться поскорей лечь спать, чтоб заснуть и не
видать скучной ночи? Разве завтра не пошлю к вам утром. Разве...

     С каждым "разве" лицо Обломова все расцветало, взгляд наполнялся
лучами.

     - Да, да, - повторил он, - я тоже жду утра, и мне скучна ночь, и я
завтра пошлю к вам не за делом, а чтоб только произнести лишний раз и
услыхать, как раздастся ваше имя, узнать от людей какую-нибудь подробность
о вас, позавидовать, что они уж вас видели... Мы думаем, ждем, живем и
надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь, что вы
любите меня, как не любили ни отца, ни тетку, ни...

     - Ни собачонку, - сказала она и засмеялась.

     - Верьте же мне, - заключила она, - как я вам верю, и не сомневайтесь,
не тревожьте пустыми сомнениями этого счастья, а то оно улетит. Что я раз
назвала своим, того уже не отдам назад, разве отнимут. Я это знаю, нужды
нет, что я молода, но... Знаете ли, - сказала она с уверенностью в голосе,
- в месяц, с тех пор, как знаю вас, я много передумала и испытала, как
будто прочла большую книгу, так, про себя, понемногу... Не сомневайтесь
же...

     - Не могу не сомневаться, - перебил он, - не требуйте этого. Теперь,
при вас, я уверен во всем: ваш взгляд, голос, все говорит. Вы смотрите на
меня, как будто говорите: мне слов не надо, я умею читать ваши взгляды. Но
когда вас нет, начинается такая мучительная игра в сомнения, в вопросы, и
мне опять надо бежать к вам, опять взглянуть на вас, без этого я не верю.
Что это?

     - А я верю вам: отчего же? - спросила она.

     - Еще бы вы не верили! Перед вами сумасшедший, зараженный страстью! В
глазах моих вы видите, я думаю, себя, как в зеркале. Притом вам двадцать
лет; посмотрите на себя: может ли мужчина, встретя вас, не заплатить вам
дань удивления... хотя взглядом? А знать вас, слушать, глядеть на вас
подолгу, любить - о, да тут с ума сойдешь! А вы так ровны, покойны; и если
пройдут сутки, двое и я не услышу от вас "люблю...", здесь начинается
тревога...

     Он указал на сердце.

     - Люблю, люблю, люблю - вот вам на трое суток запаса! - сказала она,
вставая со скамьи.

     - Вы все шутите, а мне-то каково! - вздохнув, заметил он, спускаясь с
нею с горы.

     Так разыгрывался между ними все тот же мотив в разнообразных
варьяциях. Свидания, разговоры - все это была одна песнь, одни звуки, один
свет, который горел ярко, и только преломлялись и дробились лучи его на
розовые, на зеленые, на палевые и трепетали в окружавшей их атмосфере.
Каждый день и час приносил новые звуки и лучи, но свет горел один, мотив
звучал все тот же.

     И он, и она прислушивались к этим звукам, уловляли их и спешили
выпевать, что каждый слышит, друг перед другом, не подозревая, что завтра
зазвучат другие звуки, явятся иные лучи, и забывая на другой день, что
вчера было пение другое.

     Она одевала излияния сердца в те краски, какими горело ее воображение
в настоящий момент, и веровала, что они верны природе, и спешила в невинном
и бессознательном кокетстве явиться в прекрасном уборе перед глазами своего
друга.

     Он веровал еще больше в эти волшебные звуки, в обаятельный свет и
спешил предстать перед ней во всеоружии страсти, показать ей весь блеск и
всю силу огня, который пожирал его душу.

     Они не лгали ни перед собой, ни друг другу: они выдавали то, что
говорило сердце, а голос его проходил чрез воображение.

     Обломову нужды, в сущности, не было, являлась ли Ольга Корделией и
осталась ли бы верна этому образу или пошла бы новой тропой и преобразилась
в другое видение, лишь бы она являлась в тех же красках и лучах, в каких
она жила в его сердце, лишь бы ему было хорошо.

     И Ольга не справлялась, поднимет ли страстный друг ее перчатку, если б
она бросила ее в пасть ко льву, бросится ли для нее в бездну, лишь бы она
видела симптомы этой страсти, лишь бы он оставался верен идеалу мужчины, и
притом мужчины, просыпающегося чрез нее к жизни, лишь бы от луча ее
взгляда, от ее улыбки горел огонь бодрости в нем и он не переставал бы
видеть в ней цель жизни.

     И поэтому в мелькнувшем образе Корделии, в огне страсти Обломова
отразилось только одно мгновение, одно эфемерное дыхание любви, одно ее
утро, один прихотливый узор. А завтра, завтра блеснет уже другое, может
быть такое же прекрасное, но все-таки другое...

                                     X

     Обломов был в том состоянии, когда человек только что проводил глазами
закатившееся летнее солнце и наслаждается его румяными следами, не отрывая
взгляда от зари, не оборачиваясь назад, откуда выходит ночь, думая только о
возвращении на завтра тепла и света.

     Он лежал на спине и наслаждался последними следами вчерашнего
свидания. "Люблю, люблю, люблю", - дрожало еще в его ушах лучше всякого
пения Ольги; еще на нем покоились последние лучи ее глубокого взгляда. Он
дочитывал в нем смысл, определял степень ее любви и стал было забываться
сном, как вдруг...

     Завтра утром Обломов встал бледный и мрачный; на лице следы
бессонницы; лоб весь в морщинах; в глазах нет огня, нет желаний. Гордость,
веселый, бодрый взгляд, умеренная, сознательная торопливость движений
занятого человека - все пропало.

     Он вяло напился чаю, не тронул ни одной книги, не присел к столу,
задумчиво закурил сигару и сел на диван. Прежде бы он лег, но теперь отвык
и его даже не тянуло к подушке; однакож он уперся локтем в нее - признак,
намекавший на прежние наклонности.

     Он был мрачен, иногда вздыхал, вдруг пожимал плечами, качал с
сокрушением головой.

     В нем что-то сильно работает, но не любовь. Образ Ольги перед ним, но
он носится будто в дали, в тумане; без лучей, как чужой ему; он смотрит на
него болезненным взглядом и вздыхает.

     "Живи, как бог велит, а не как хочется - правило мудрое, но..." И он
задумался.

     "Да, нельзя жить, как хочется, - это ясно, - начал говорить в нем
какой-то угрюмый, строптивый голос, - впадешь в хаос противоречий, которых
не распутает один человеческий ум, как он ни глубок, как ни дерзок! Вчера
пожелал, сегодня достигаешь желаемого страстно, до изнеможения, а
послезавтра краснеешь, что пожелал, потом клянешь жизнь, зачем исполнилось,
- ведь вот что выходит от самостоятельного и дерзкого шагания в жизни, от
своевольного хочу. Надо идти ощупью, на многое закрывать глаза и не бредить
счастьем, не сметь роптать, что оно ускользнет, - вот жизнь! Кто выдумал,
что она - счастье, наслаждение? Безумцы! "Жизнь есть жизнь, долг, - говорит
Ольга, - обязанность, а обязанность бывает тяжела. Исполнив же долг..." Он
вздохнул.

     - Не увидимся с Ольгой... Боже мой! Ты открыл мне глаза и указал долг,
- говорил он, глядя в небо, - где же взять силы? Расстаться! Еще есть
возможность теперь, хотя с болью, зато после не будешь клясть себя, зачем
не расстался? А от нее сейчас придут, она хотела прислать... Она не
ожидает...

     Что за причина? Какой ветер вдруг подул на Обломова? Какие облака
нанес? И отчего он поднимает такое печальное иго? А, кажется, вчера еще он
глядел в душу Ольги и видел там светлый мир и светлую судьбу, прочитал свой
и ее гороскоп. Что же случилось?

     Должно быть, он поужинал или полежал на спине, и поэтическое
настроение уступило место каким-то ужасам.

     Часто случается заснуть летом в тихий, безоблачный вечер, с мерцающими
звездами, и думать, как завтра будет хорошо поле при утренних светлых
красках! Как весело углубиться в чащу леса и прятаться от жара!.. И вдруг
просыпаешься от стука дождя, от серых печальных облаков; холодно, сыро...

     Обломов с вечера, по обыкновению, прислушивался к биению своего
сердца, потом ощупал его руками, поверил, увеличилась ли отверделость там,
наконец углубился в анализ своего счастья и вдруг попал в каплю горечи и
отравился.

     Отрава подействовала сильно и быстро. Он пробежал мысленно всю свою
жизнь: в сотый раз раскаяние и позднее сожаление о минувшем подступило к
сердцу. Он представил себе, что б он был теперь, если б шел бодро вперед,
как бы жил полнее и многостороннее, если б был деятелен, и перешел к
вопросу, что он теперь и как могла, как может полюбить его Ольга и за что?

     "Не ошибка ли это?" - вдруг мелькнуло у него в уме, как молния, и
молния эта попала в самое сердце и разбила его. Он застонал. "Ошибка! да...
вот что!" - ворочалось у него в голове.

     "Люблю, люблю, люблю", - раздалось вдруг опять в памяти, и сердце
начинало согреваться, но вдруг опять похолодело. И это троекратное "люблю"
Ольги - что это? Обман ее глаз, лукавый шепот еще праздного сердца; не
любовь, а только предчувствие любви!

     Этот голос когда-нибудь раздастся, но так сильно зазвучит, таким
грянет аккордом, что весь мир встрепенется! Узнает и тетка и барон, и
далеко раздастся гул от этого голоса! Не станет то чувство пробираться так
тихо, как ручей, прячась в траве, с едва слышным журчаньем.

     Она любит теперь, как вышивает по канве: тихо, лениво выходит узор,
она еще ленивее развертывает его, любуется, потом положит и забудет. Да,
это только приготовление к любви, опыт, а он - субъект, который подвернулся
первый, немного сносный, для опыта, по случаю...

     Ведь случай свел и сблизил их. Она бы его не заметила: Штольц указал
на него, заразил молодое, впечатлительное сердце своим участием, явилось
сострадание к его положению, самолюбивая забота стряхнуть сон с ленивой
души, потом оставить ее.

     - Вот оно что! - с ужасом говорил он, вставая с постели и зажигая
дрожащей рукой свечку. - Больше ничего тут нет и не было! Она готова была к
воспринятию любви, сердце ее ждало чутко, и он встретился нечаянно, попал
ошибкой... Другой только явится - и она с ужасом отрезвится от ошибки! Как
она взглянет тогда на него, как отвернется... ужасно! Я похищаю чужое! Я -
вор! Что я делаю, что я делаю? Как я ослеп! - Боже мой!

     Он посмотрел в зеркало: бледен, желт, глаза тусклые. Он вспомнил тех
молодых счастливцев, с подернутым влагой, задумчивым, но сильным и глубоким
взглядом, как у нее, с трепещущей искрой в глазах, с уверенностью на победу
в улыбке, с такой бодрой походкой, с звучным голосом. И он дождется, когда
один из них явится: она вспыхнет вдруг, взглянет на него, Обломова, и...
захохочет!

     Он опять поглядел в зеркало. "Этаких не любят!" - сказал он.

     Потом лег и припал лицом к подушке. "Прощай, Ольга, будь счастлива", -
заключил он.

     - Захар! - крикнул он утром.

     - Если от Ильинских придет человек за мной, скажи, что меня дома нет,
в город уехал.

     - Слушаю.

     "Да... нет, я лучше напишу к ней, - сказал он сам себе, - а то дико
покажется ей, что я вдруг пропал. Объяснение необходимо".

     Он сел к столу и начал писать быстро, с жаром, с лихорадочной
поспешностью, не так, как в начале мая писал к домовому хозяину. Ни разу не
произошло близкой и неприятной встречи двух которых и двух что.

     "Вам странно, Ольга Сергеевна (писал он), вместо меня самого получить
это письмо, когда мы так часто видимся. Прочитайте до конца, и вы увидите,
что мне иначе поступить нельзя. Надо было бы начать с этого письма: тогда
мы оба избавились бы многих упреков совести впереди; но и теперь не поздно.
Мы полюбили друг друга так внезапно, так быстро, как будто оба вдруг
сделались больны, и это мне мешало очнуться ранее. Притом, глядя на вас,
слушая вас по целым часам, кто бы добровольно захотел принимать на себя
тяжелую обязанность отрезвляться от очарования? Где напасешься на каждый
миг оглядки и силы воли, чтоб остановиться у всякой покатости и не увлечься
по ее склону? И я всякий день думал: "Дальше не увлекусь, я остановлюсь: от
меня зависит" - и увлекся, и теперь настает борьба, в которой требую вашей
помощи. Я только сегодня, в эту ночь, понял, как быстро скользят ноги мои:
вчера только удалось мне заглянуть поглубже в пропасть, куда я падаю, и я
решился остановиться.

     Я говорю только о себе - не из эгоизма, а потому, что, когда я буду
лежать на дне этой пропасти, вы все будете, как чистый ангел, летать
высоко, и не знаю, захотите ли бросить в нее взгляд. Послушайте, без всяких
намеков, скажу прямо и просто: вы меня не любите и не можете любить.
Послушайтесь моей опытности и поверьте безусловно. Ведь мое сердце начало
биться давно: положим, билось фальшиво, невпопад, но это самое научило меня
различать его правильное биение от случайного. Вам нельзя, а мне можно и
должно знать, где истина, где заблуждение, и на мне лежит обязанность
предостеречь того, кто еще не успел узнать этого. И вот я предостерегаю
вас: вы в заблуждении, оглянитесь!

     Пока между нами любовь появилась в виде легкого, улыбающегося видения,
пока она звучала в Casta diva, носилась в запахе сиреневой ветки, в
невысказанном участии, в стыдливом взгляде, я не доверял ей, принимая ее за
игру воображения и шепот самолюбия. Но шалости прошли; я стал болен
любовью, почувствовал симптомы страсти; вы стали задумчивы, серьезны;
отдали мне ваши досуги; у вас заговорили нервы; вы начали волноваться, и
тогда, то есть теперь только, я испугался и почувствовал, что на меня
падает обязанность остановиться и сказать, что это такое.

     Я сказал вам, что люблю вас, вы ответили тем же - слышите ли, какой
диссонанс звучит в этом? Не слышите? Так услышите позже, когда я уже буду в
бездне. Посмотрите на меня, вдумайтесь в мое существование: можно ли вам
любить меня, любите ли вы меня? "Люблю, люблю, люблю!" - сказали вы вчера.
"Нет, нет, нет!" - твердо отвечаю я.

     Вы не любите меня, но вы не лжете - спешу прибавить, - не обманываете
меня; вы не можете сказать да, когда в вас говорит нет. Я только хочу
доказать вам, что ваше настоящее люблю не есть настоящая любовь, а будущая;
это только бессознательная потребность любить, которая, за недостатком
настоящей пищи, за отсутствием огня, горит фальшивым, негреющим светом,
высказывается иногда у женщин в ласках к ребенку, к другой женщине, даже
просто в слезах или в истер