Алексей Феофилактович Писемский

                                   Тюфяк

                                  Повесть


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Ф.Писемский. Собр. соч. в 9 томах. Том 1
     Издательство "Правда" биб-ка "Огонек", Москва, 1959
     Иллюстрации П.Пинкисевича
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 июля 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.


                                          Семейные дела судить очень трудно,
                                          и даже невозможно!

                                                          Местная поговорка.


                                     I

                                РОДСТВЕННИЦА

     Однажды - это было в конце августа - Перепетуя Петровна уже очень давно
наслаждалась послеобеденным сном.  В спальне было темно,  как в закупоренной
бочке. Средство это употреблялось ради спасения от мух, необыкновенно злых в
этом месяце. Часу в шестом Перепетуя Петровна проснулась и пробыла несколько
минут в том состоянии,  когда человек не знает еще хорошенько,  проснулся он
или нет,  а потом старалась припомнить, день был это или ночь; одним словом,
она  заспалась,  что,  как  известно,  часто  случается с  здоровыми людьми,
легшими   после   сытного   обеда   успокоить   свое   бренное   тело.   Это
полусознательное  состояние  Перепетуи  Петровны   было   прервано  приходом
горничной девки со свечою.
     - Палашка!  Это ты? - сказала барыня, жмуря глаза, которым, видно, было
неприятно ощущение света.
     - Я, матушка.
     - Что тебе?
     - Феоктиста Саввишна приехали.
     - Что  же  ты,  дура,  давно мне не  скажешь,  -  проговорила Перепетуя
Петровна,  вставая  проворно  с  постели,  насколько может  проворно  встать
женщина лет  около  пятидесяти и  пудов  шести веса,  а  потом,  надев перед
зеркалом траурный тюлевый чепец,  с печальным лицом, медленным шагом вышла в
гостиную. Гостья и хозяйка молча поцеловались и уселись на диване.
     - Я,  в моем горестном положении,  -  сказала печальным тоном Перепетуя
Петровна,  -  сижу больше там,  у себя,  даже с закрытыми окнами: как-то при
свете-то еще грустнее.
     - Что  мудреного,  что  мудреного!  -  повторяла гостья тоже  плачевным
голосом, покачивая головою. - Впрочем, я вам откровенно скажу, бога ради, не
убивайте вы  себя  так...  Конечно,  несчастие велико:  в  одно  время,  что
называется,  умер зять и с сестрою паралич;  но,  Перепетуя Петровна,  нужна
покорность...  Что делать!  Ведь уж не поможешь. Я, признаться сказать, таки
нарочно приехала проведать,  как и  вас-то бог милует;  полноте...  берегите
свое-то здоровье - не молоденькие, матушка.
     Перепетуя Петровна ничего не  отвечала на эти утешительные слова;  но с
половины монолога начала рыдать,  закрыв лицо носовым платком.  Этот обычный
прием  плачущих  был  весьма  кстати  для  Перепетуи  Петровны,  потому  что
выражение лица ее в эту горькую минуту очень было некрасиво; слезы как-то не
шли к ее полной, отчасти грубоватой и лишенной всякого выражения физиономии.
Феоктиста Саввишна,  тождественная своею наружностью и  весом тела Перепетуе
Петровне,  смотрела на  нее  несколько минут  с  участием,  а  потом и  сама
принялась плакать.
     - Я видеть ее не могу, мою голубушку, - проговорила, наконец, Перепетуя
Петровна, всхлипывая, - представить ее даже не могу.
     - Это-то и дурно,  Перепетуя Петровна,  - перебила утешительница, - ну,
зять,  конечно, уж не воротишь, человек мертвый; а сестрица, вот вам как бог
свят,  выздоровеет.  У меня покойник два раза был в параличе,  все лицо было
сворочено на сторону, да прошло; это ведь проходит.
     - Нет,  матушка!  - говорила Перепетуя Петровна. - Я уже советовалась о
ней с Карлом Иванычем -  с ней не пройдет.  Ох,  господи!  Грудь даже начала
болеть;  никогда прежде этого  не  бывало;  он  говорит,  у  ней  началось с
помешательства, с гипохондрии.
     - Что ж такое гипохондрия! Ничего! - возразила Феоктиста Саввишна. - Да
вот недалеко пример -  Басунов,  Саши, племянницы моей, муж, целый год был в
гипохондрии,   однако  прошла;   теперь  здоров  совершенно.  Что  же  после
открылось?  Его беспокоило, что имение было в залоге; жена глядела, глядела,
видит, делать нечего, заложила свою деревню, а его-то выкупила, и прошло.
     - Как странно,  однако,  это случилось!  - начала Перепетуя Петровна. -
Она  сначала,  как  умер Василий Петрович...  ничего...  Конечно,  грустила,
только слез как-то не было: не плакала... Ну, без сомнения, я каждый день то
сама, то посылаю; не поверите, все ночи не сплю, не знаю, как и самое-то бог
подкрепляет;   вот,   сударыня  моя,   накануне  троицына  дня  приходит  ее
Марфутка-ключница и говорит мне: "Что это, говорит, матушка, у нас барыня-то
все задумывается?" А я и говорю:  "Как же,  я говорю,  не задумываться;  это
по-вашему ничего, кто бы ни умер, мать ли, муж ли - все равно". А она мне на
это и  говорит (она,  даром что простая,  умная этакая,  сметливая,  славная
женщина):  "Нет,  говорит,  матушка, барыня-то что-то очень сумнительна: все
нас изволит высылать вон и  все перебирает письма Василья Петровича да Павла
Васильича,  а вчера как будто бы и заговариваться стала:  говорит, а что - и
понять невозможно".  Я так и не опомнилась!  Ох, боже мой! Рассказывать даже
тяжело.  Как сидела вот на этом диване, так руки и ноги охолодели; ничего не
помню!..  В  беспамятстве меня одели,  снарядили,  привезли к  ней,  и вижу:
паралич во всей; кажется, и меня даже не узнала.
     Перепетуя  Петровна  замолчала  и  вздохнула;  Феоктиста Саввишна  тоже
сидела задумавшись.
     - Да,  вот, можно сказать, истинное-то несчастие, - начала последняя, -
непритворное-то чувство! Видно, что было тяжело перенесть эту потерю; я знаю
это по себе. Ах, как это тяжело! Вот уж, можно сказать, что потеря мужа ни с
чем не может сравниться!  Кто ближе его? Никто! Друг, что называется, на всю
жизнь человеческую. Где дети-то Анны Петровны?
     - Лиза писала,  что приедет и  с мужем сюда совсем на житье;  а Паша уж
месяца с три как приехал из Москвы;  он,  слава богу, все ихные там экзамены
кончил хорошо; в наверситете ведь он был.
     - Это я слышала.  Что-то он,  бедненький?  Его-то положение ужасно:  он
был, как говорится, маменькин сынок.
     Перепетуя Петровна вздохнула.
     - Что он?  Ничего...  мужчина!  У них,  знаете, как-то чувств-то этаких
нет... А уж он и особенно, всегда был такой неласковый. Ну, вот хоть ко мне:
я  ему,  недалеко считать,  родная тетка;  ведь  никогда,  сударыня моя,  не
придет;  чтобы этак приласкался,  поговорил бы,  посоветовался, рассказал бы
что-нибудь - никогда! Придет, сидит да ногой болтает, согрешила грешная. Я с
вами, Феоктиста Саввишна, говорю откровенно...
     - Эй, полноте, Перепетуя Петровна, - перебила Феоктиста Саввишна, - вы,
я думаю,  знаете:  я не болтушка какая-нибудь;  слава богу, десятый год живу
здесь, а никогда, можно сказать, ни в одной скандалезности не была замешана.
     - Потому-то  я  с  вами и  говорю.  Грустно этак на  сердце-то  носить,
особенно семейные неприятности,  - продолжала Перепетуя Петровна. - Ох, боже
мой! Опять забыла, о чем начала?..
     - О Павле Васильиче.
     - Да,  о Паше.  Конечно,  я хоть и родная тетка,  а всегда скажу: он не
картежник,  не мот какой-нибудь, не пьяница - этого ничего нет; да ученья-то
в нем как-то не видно,  а уж его ли, кажется, не учили? Шесть лет в гимназии
сидел да  в  Москве лет пять был;  ну  вот хоть и  теперь,  беспрестанно все
читает,  да  только толку-то  не  видать:  ни  этакого,  знаете,  обращения,
ловкости этакой в  обществе,  как у других молодых людей,  или этаких умных,
солидных разговоров -  ничего нет!  Леность непомерная,  моциону никакого не
имеет:  целые дни сидит да  лежит...  тюфяк,  совершенный тюфяк!  Я  еще его
маленького прозвала тюфяком.
     - Что это за странность? Стало быть, он и в военную службу не пойдет?
     - Какой он военный?  Сама сестра тут виновата;  конечно,  уж теперь про
нее говорить нечего...  человек больной...  не внушала ему никогда,  надзору
настоящего не было:  "Паша! Паша!" - и больше ничего; что Паша ни делай, все
хорошо.  Паша  не  выходит при  гостях в  гостиную и  сидит  там  у  себя...
Прекрасно,  батюшка:  бегай  хорошего общества!..  Отдали танцевать учиться,
через месяц пришел: "Я не хочу, маменька, учиться танцевать, я не способен!"
Какая тут способность? Всякий молодой человек способен! - И то прекрасно: не
учись,  сынок,  будь медведем.  А опять хоть бы за столом...  у меня всегда,
бывало,  ссора:  черного хлеба совершенно не ест,  а  теперь вот на здоровье
жалуется...  Ему,  бывало, очень не по нутру, как я приеду; я ведь не люблю,
беспрестанно замечаю:  "Паша,  сиди хорошенько, Паша, будь поразвязнее, поди
умой руки!",  ну  и  получше,  поисправится...  как быть дворянский мальчик.
Сестра -  добрая женщина,  а мать была слабая.  Говорят, в собственных детях
нельзя видеть недостаток;  пустое: будь у меня дети, я бы первая все видела!
Вот Лиза совсем не то;  как была отдана с  малолетства в  чужие люди,  так и
вышла другая!  Ее еще четырех лет увезла сестра Василья Петровича,  классная
дама... ну, а как сюда приехала, манеры-то тоже очень начала терять. Хорошо,
что я же нашла жениха,  а то,  пожалуй, и теперь бы сидела в девках... никто
бы и не заметил.  Ну,  сначала было все хорошо, очень были рады, что выходит
замуж,  а после на меня же была претензия; Василий Петрович часто говаривал:
"Бог с вами,  сестрица,  спровадили от нас Лизу за тридевять земель, жила бы
лучше поближе к нам; зять - человек неизвестный, бог знает как и живет". Что
же вышло?  Человек прекрасный, каждую почту пишет ко мне преласковые письма:
"Почтеннейшая тетушка!" и потом все так умно излагает. Очень, очень неглупый
человек.
     В  продолжение всей  этой  речи Феоктиста Саввишна качала головой и  по
временам вздыхала.
     - Сколько у вас неприятностей-то было, Перепетуя Петровна, - начала она
после  непродолжительного молчания,  -  особенно  зная  вашу  родственную-то
любовь...  Как ведь это грустно,  когда видишь,  что делается не так, как бы
хотелось.
     - Что делать,  Феоктиста Саввишна! Вся жизнь моя, можно сказать, прошла
в горестях:  в молодых годах жила с больным отцом, шесть лет в церкви божией
не бывала, ходила за ним, что называется, денно и нощно, никогда не роптала;
только,  бывало,  и удовольствия, что съезжу в ряды да нарядов себе накуплю:
наряжаться любила...  Говорили после,  что  я  вдвое  больше получила против
сестры...  пустое!  Дело уж прошлое: лишней копейки нет на моей совести. А и
теперь,  для чего я  живу?  Племянники не родные дети;  нынче и на родных-то
детей нельзя положиться; и в них иногда нет утешения.
     - Именно так, именно... - подтверждала Феоктиста Саввишна.
     Разговор еще  несколько времени  продолжался на  ту  же  тему.  Наконец
Феоктиста Саввишна начала прощаться.  Перепетуя Петровна умоляла ее  пробыть
вместе  с  нею  вечер;  но  Феоктиста  Саввишна  решительно отказалась:  она
почувствовала непреоборимое желание передать в  одном дружественном для  нее
доме  все,   что  она  узнала  от  Перепетуи  Петровны  насчет  ее  семейных
неприятностей.  Хозяйка,  видя невозможность оставить у  себя свою гостью на
вечер, решилась сама, от нечего делать, исполнить священный долг и навестить
свою  больную сестру.  Таким  образом,  обе  дамы  сошли вместе с  крыльца и
расселись по своим экипажам.
     Феоктиста  Саввишна...  но  здесь  я  должен  несколько  остановиться и
обратить внимание читателя на дружественный для нее дом. Дом этот состоял из
отца,  матери  и  двух  дочерей и  принадлежал к  высшему губернскому кругу.
Владимир  Андреич  Кураев  был  представитель и  родоначальник его.  Жил  он
открыто и  был  человек в  обществе видный,  резкий немного на  язык,  любил
порезонерствовать  и   владел  даром  слова;   наружность  имел   он   очень
внушительную,  солидную и  даже несколько строгую.  Говорили в  городе,  что
будто бы он был немного деспот в  своем семействе,  что у  него все домашние
плясали по  его  дудке и  что  его  властолюбие прорывалось даже  иногда при
посторонних,  несмотря на  то,  что  он,  видимо,  стараясь дать жене вес  в
обществе,  называл ее всегда по имени и отчеству,  то есть Марьей Ивановной,
относился часто  к  ней  за  советами и  спрашивал ее  мнения,  говоря таким
образом:  "Как вы думаете,  Марья Ивановна?  -  Что вы на это скажете, Марья
Ивановна?"  Покупая  какую-нибудь  вещь  в  лавках,  он  обыкновенно говорил
приказчику:  "Принеси,  братец,  на дом,  я посоветуюсь с Марьей Ивановной!"
Вещь приносили, и Владимир Андреич оставлял ее за собою в долг. Что касается
до Марьи Ивановны, то это было какое-то существо совершенно безличное, и она
служила только слабым отражением своего супруга: что бы она вам ни говорила,
вы непременно это слышали,  за несколько дней,  от Владимира Андреича.  Были
слухи, будто бы Марья Ивановна говорила иногда и от себя, высказывала иногда
и  личные свои  мнения,  так,  например,  жаловалась на  Владимира Андреича,
говорила, что он решительно ни в чем не дает ей воли, а все потому, что взял
ее без состояния, что он человек хитрый и хорош только при людях; на дочерей
своих она тоже жаловалась,  особенно на  старшую,  которая,  по  ее  словам,
только и боялась отца. В обществе Марья Ивановна слыла за женщину недальнюю,
но добрую и  решительно не сплетницу.  Две дочери их,  Юлия и Надежда,  были
первые красавицы во  всем городе,  или по  крайней мере так убеждены были их
родители.  Стоявшие в  этом городе армейские офицеры старшую прозвали гордою
брюнеткой,  а  младшую -  резвою блондинкой.  Брюнетка была похожа на отца и
вела себя в  обществе скромно и  даже несколько гордо;  дома же,  особенно у
себя   в   комнате,   была   гораздо  говорливее,   давала  своей  горничной
беспрестанные нотации  за  различные  опущения  по  туалету.  Блондинка была
одинакова как в  обществе,  так и у себя в комнате,  то есть немного скора и
необдуманна;  с девками больше смеялась,  никогда не давала им наставлений и
очень  скоро  одевалась на  балы.  О  состоянии Кураевых  носились  какие-то
двусмысленные слухи.  По  моему мнению,  судя по  их образу жизни,  прямо бы
надобно было  заключить,  что  они  богаты;  но  нашлись подозрительные умы,
которые будто бы  очень хорошо знали,  что  у  Кураевых всего 150  мотаных и
промотанных  душ,  что  денег  ни  гроша  и  что  хотя  Владимир  Андреич  и
рассказывал,  что он очень часто получает наследства, но живет он, по словам
тех же подозрительных умов, не совсем благородными аферами, начиная с займа,
где  только можно,  и  кончая обделыванием разного рода маленьких подрядцев.
Вот что говорили подозрительные умы.
     Феоктиста  Саввишна,   несмотря  на  то,  что  могла  быть  отнесена  к
вышеозначенным   подозрительным  умам,   являлась   и   теперь   явилась   в
дружественный  для   нее  дом  с   почтением,   похожим  даже  несколько  на
подобострастие.   Хозяйке  и  барышням  раскланялась  она  жеманно,  свернув
несколько голову набок,  а  Владимиру Андреичу,  видно для  выражения своего
почтения,   присела  ниже,  чем  прочим.  Усевшись,  она  тотчас  же  начала
рассказывать,  что вчера на  обеде у  Жустковых Махмурова наговорила за мужа
больших  дерзостей  Подслеповой,   что  Бахтиаров  купил  еще  лошадь  у  ее
двоюродного брата,  что  какой-то  Августин Августиныч третий месяц страдает
насморком и  что эта несносная болезнь заставляет его,  несмотря на  твердый
характер,  даже  плакать.  Владимир Андреич сидел,  развалясь в  креслах,  и
решительно не обращал внимания на рассказы Феоктисты Саввишны; барышни также
мало ею  занимались:  они в  это время от нечего делать рассматривали модную
картинку и  потихоньку растолковывали ее  друг  другу.  "Это,  должно  быть,
тюлевая пелеринка",  - говорила одна. "Нет, ma chere, это блондовая", и тому
подобное.  Слушала Феоктисту Саввишну одна только Марья Ивановна,  но  и  та
скоро вышла к себе в комнату.
     - Чем это вы,  Юлия Владимировна,  занимаетесь?  -  отнеслась Феоктиста
Саввишна к девушкам.
     - Смотрим, - отвечала брюнетка.
     - Что это такое смотрите?
     - Картинку из журнала.
     Феоктиста Саввишна пододвинулась к барышням.
     - Что же это такое? Моды?
     - Моды.
     - Нынешние?
     - Нынешние.
     - Нынче  наряжайтесь,  барышни,  наряднее:  у  вас  зимой  будет  новый
кавалер.
     - Их всегда много, - отвечала с гримасою брюнетка.
     - Кто такой? - спросила блондинка.
     - Ловкий... красавец из себя... богатый.
     - Кто же это такой? - проговорил Владимир Андреич.
     - Василья Петровича Бешметева сын; чай, изволите знать?
     - Знаю. Да откуда же ему богатство-то досталось?
     - Я  ведь  смеюсь.  Месяц  только и  танцевать-то  учился:  молодой еще
человек,  только просто медведь; сидит да ногой болтает; и родные-то тюфяком
зовут. Не больно, кажется, и умен; говорить решительно ничего не умеет.
     - Жалкий какой! - заметила брюнетка.
     - А собой хорош? - спросила блондинка.
     - Не так красив: волосы взъерошенные, руки неумытые.
     - Фи,  гадость  какая!  Хочется  вам  это  рассказывать,  -  произнесла
брюнетка.
     - За что же его зовут тюфяком? - спросила блондинка.
     - Очень уж неловок, не развязен, - отвечала Феоктиста Саввишна.
     - Как это смешно! Тюфяк! - продолжала блондинка. - Я непременно пойду с
ним танцевать; я очень люблю танцевать с этими несчастными.
     - Вот этого-то тебе и не позволят сделать, - возразил Владимир Андреич.
- Я уж заметил,  что ты всегда с дрянью танцуешь.  А отчего? Оттого, что все
готово!  Как бы своя ноша потянула,  так бы и знала,  с кем танцевать; да! -
заключил он выразительно и вышел.
     Блондинка покраснела.
     На  другой день  Феоктиста Саввишна на  крестинах у  своего двоюродного
брата, у которого Бахтиаров купил лошадь, рассказала, что Перепетуя Петровна
до  сих пор все еще плачет по  зяте и  очень недовольна приехавшим из Москвы
племянником,  потому что  он  вышел человек грубый,  без  всякого обращения,
решительно тюфяк.  На  этот  ее  рассказ по  преимуществу обратили внимание:
рябая  дама,  знакомая  Перепетуи Петровны,  и  какой-то  мозглый  старичок,
пользовавшийся,  по его словам,  расположением Анны Петровны.  А  дней через
несколько с помощью Феоктисты Саввишны и исчисленных мною особ многие, очень
многие узнали,  что  после  покойного Бешметева приехал сын,  ужасный чудак,
неловкий, да, кажется, и недальний - просто тюфяк.


                                     II

                            БРАТ, СЕСТРА И ТЕТКА

     Между тем  как  таким образом разносился слух о  молодом Бешметеве,  он
сидел,  задумавшись,  в своей комнате.  Невдалеке от него помещалась молодая
женщина:  это  была его сестра,  Лиза,  как называла ее  Перепетуя Петровна.
Бешметев  действительно  никаким  образом  не  мог  быть  отнесен  по  своей
наружности к  красивым и  статным  мужчинам:  среднего роста,  но  широкий в
плечах, с впалою грудью и с большими руками, он подлинно был, как выражаются
дамы,  очень дурно сложен и  даже неуклюж;  в  движениях его  обнаруживалась
какая-то вялость и неповоротливость; но если бы вы стали всматриваться в его
широкое  бледное  и  неправильное лицо,  в  его  большие  голубые глаза,  то
постепенно стали бы  открывать что-то такое,  что вам понравилось бы,  очень
понравилось. Говорят, что это - оттенки мысли и чувств, которые в иных лицах
не  дают  себя  заметить при  первом  взгляде.  Белые  волосы  его  не  были
взъерошены,  как  говорила Феоктиста Саввишна,  но,  умеренно подстриженные,
они,  конечно,  лежали,  как им  хотелось,  что,