таль и  говорить нечего.  Возвратившись в гостиную,  Владимир Андреич
продолжал разговор с свойственною ему тонкостию;  выспросил у Павла, в каком
уезде у него имение,  есть ли усадьба и чем занимаются мужики.  Услышав, что
мужики по большей части обручники и  стекольщики и  что они ходят по летам в
Петербург и  Москву,  он очень справедливо заметил,  что подобное имение,  с
одной стороны,  спокойнее для хозяев,  но зато менее выгодно, потому, что на
чужой стороне народ балуется и  привыкает пить чай  и  что от  этого убывает
народонаселение и  значительно портится  нравственность.  Наконец  он  начал
прощаться,  изъявив предварительно искреннее свое сожаление о  том,  что  не
видал старушки,  и  поручил ей передать свое глубочайшее уважение,  и потом,
объявив Павлу,  что  его ожидают через полчаса,  сел молодцевато на  дрожки.
Сердитая пристяжная варварски согнулась, а коренная с места же пошла крупной
рысью.
     Когда  Владимир Андреич уехал,  Павел  несколько минут  думал  об  нем.
"Какой он умный,  практический человек! - говорил он сам с собою. - Он будет
мне  очень полезен своими советами.  Боже мой!  Думал ли  я  когда-нибудь об
этаком счастии:  женюсь на девушке,  в  которую страстно влюблен;  вступаю в
умное,  образованное семейство?  Как досадно, что нет теперь Лизы здесь? Как
бы  она порадовалась со  мною!  Чудная она женщина!"  Когда Павел вспомнил о
сестре,  ему сделалось как-то грустно,  и он с нетерпением начал поглядывать
на часы:  до назначенного Владимиром Андреичем срока оставалось еще с час...
Тут Бешметеву пришло в голову,  что до свадьбы осталось очень немного: нужно
торопиться делать  закупки и  надобно скорее взять  из  приказа пять  тысяч.
Решившись исполнить это,  он пришел к  матери и начал ей толковать,  что ему
нужны деньги и чтобы она дала ему билет.  Старуха опять,  кажется, не вполне
поняла, в чем дело, впрочем, подала сыну ключ, перекрестила его и поцеловала
в лоб.
     Между тем Владимир Андреич заехал к  Перепетуе Петровне,  но хозяйки не
было дома.  Кураев велел к себе вызвать кого-нибудь поумнее из людей. На зов
его явилась Пелагея.
     - Скажи,  любезная, - начал Владимир Андреич, - Перепетуе Петровне, что
приезжал Кураев,  будущий ее родственник,  и  что-де очень сожалеет,  что не
застал их дома, и что на днях сам опять заедет и пришлет рекомендоваться все
свое семейство, которое все ее очень уважает. Ну, прощай; не переври же!
     От  Перепетуи Петровны  Кураев  поехал  к  Феоктисте Саввишне,  которую
застал дома.
     - Здравствуйте,   моя   любезнейшая  Феоктиста   Саввишна!   Во-первых,
позвольте поцеловать вашу ручку и передать вам низкий поклон от наших.
     Феоктиста  Саввишна  сильно   переполошилась  от   приезда   почтенного
Владимира Андреича  и  его  ласкового обращения;  она  выбежала  в  девичью,
заказала в  один раз  "для дорогого гостя" чай,  кофе и  закуску,  а  потом,
накинув на обнаженные спои плечи какой-то платок и  вышед к Кураеву,  начала
перед ним извиняться, что она принимает его не так, как следует.
     Владимир Андреич говорил,  что ничего,  чтобы не беспокоилась,  а потом
объявил,  что он был сейчас у  Бешметева,  в  котором нашел прекраснейшего и
благороднейшего человека,  но что он, то есть Бешметев, еще немного молод и,
как видно, в свадебных делах совершенно неопытен и даже вряд ли знает обычай
дарить невесту вещами,  материею на платье и тому подобными безделушками, но
что ему самому,  Владимиру Андреичу,  говорить об  этом было как-то неловко:
пожалуй,   еще  покажется  жадностию,   а   порядок  справить  для  общества
необходимо.
     Догадливая Феоктиста Саввишна тотчас поняла, в чем дело.
     - Что это,  батюшка Владимир Андреич?  Да я-то на что?  Худа ли, хороша
ли,  все-таки сваха.  В  этом-то теперь и  состоит мое дело,  чтобы все было
прилично:  на  родных-то  нечего надеяться.  Перепетуя Петровна вышла гадкая
женщина,  просто ехидная:  я только говорить не хочу, а много я обид приняла
за мое что называется расположение.
     - Так уж вы,  пожалуйста,  -  начал Владимир Андреич,  - знаете... эдак
слегка замечайте ему:  вот то-то,  это-то необходимо. Вот, например, фермуар
нужно подарить невесте, какие-нибудь браслеты, не для себя, знаете, а больше
для общества: в обществе-то чтоб знали. Прощайте, матушка.
     - Почтеннейший Владимир  Андреич!  Да  покушайте чего-нибудь,  хоть  бы
кофейку или бы водочки выкушали: ведь свежо на дворе-то.
     - Не могу, ей-богу, не могу; вы ведь, я думаю, знаете: до обеда не пью,
не ем. Прощайте.
     Павел ехал к  Кураевым в  этот раз с большим присутствием духа;  он дал
себе  слово быть  как  можно разговорчивее с  невестою и  постараться с  ней
сблизиться. Он даже придумал, что с ней говорить; он расскажет ей, что видел
сон,  а именно:  будто бы он живет в Москве,  на такой-то улице,  в таком-то
доме,  а  против этого  дома  другой,  большой желтый каменный дом;  вот  он
смотрит на  него;  вдруг выходит девушка,  чудная,  прекрасная девушка;  ему
очень хотелось к  ней подойти,  но  он  не решался и  только каждый день все
смотрел на  эту  девушку;  потом вдруг не  стал ее  видеть.  Юлия,  конечно,
догадается, что эта девушка она сама; таким образом он даст ей знать, что он
еще в Москве в нее был влюблен; все это думал Павел, ехав дорогой; но, войдя
в гостиную, где сидели дамы, опять сконфузился.
     Марья Ивановна сказала ему,  что они давно уже его ожидают,  а  невеста
сухо  поклонилась;  Павел  сел  поодаль.  Владимир Андреич был  в  кабинете;
разговор не вязался,  хотя Марья Ивановна несколько раз и начинала: спросила
Павла о матери,  заметила, что сыра погода и что поэтому у Юлии очень голова
болит,  да  и  у  ней самой начинает разбаливаться.  Юлия молчала.  Наденька
играла с собачкою. Павел, несмотря на свое желание заговорить, решительно не
находился;  ему очень хотелось сесть рядом с  Юлией,  но у  него недоставало
даже смелости глядеть ей в лицо,  и он, потупя глаза, довольствовался только
тем,  что  любовался  ее  стройною  ножкой,  кокетливо  выглядывавшей из-под
платья.
     Пришел Владимир Андреич.
     - Ах! Вы здесь, - сказал он, увидя Павла, и пожал ему руку; потом велел
подавать горячее.
     - Ну что, где вы побывали? - продолжал он.
     - Я был в приказе, - отвечал Павел.
     - Это зачем?
     - Деньги получал.
     - А!.. - произнес протяжно Владимир Андреич. - А много ли получили?
     - Пять тысяч.
     - Славно... что ж, вы закупки думаете делать?
     - Да-с, но я не знаю, где и как...
     - Об этом хлопотать нечего;  я сам,  пожалуй,  с вами поеду;  вот после
обеда  же  и  поедем.  Давайте скорее обедать!  Вы  уж,  Юлия  Владимировна,
извините нас!  Мы у вас опять жениха увезем, нельзя; бог даст, женитесь, так
все будет сидеть около вас.  Что,  покраснела?  Ну, поди, поцелуй же меня за
это.
     Юлия молча и  с несколько сердитым лицом подошла и поцеловала ласкового
папеньку.
     За столом занимал всех разговорами,  как и прежде, Владимир Андреич. Он
рассказывал Павлу  об  одном богатом обеде,  данном от  дворянства какому-то
важному человеку,  и  что он в означенном обеде,  по его словам,  был выбран
главным распорядителем и  исполнил свое дело очень недурно,  так  что важный
человек после обеда расцеловал его.  К концу стола Павлу подали письмо.  Эта
была записка от Феоктисты Саввишны, следующего содержания и уже известной ее
орфографии:

                          "Милъастивеющий Государь
                               Павил Василич!
     Сичас я была у ваши маминке и ваз састат ни магла, вы, верна, нахотетес
у сваи дарагии нивезты, и патаму рашъаюсь писать квам, у атнои знакомои моеи
Аграфены  Матъвевны  Салъубиевой продаютца  по  самой  дишовой  цене  расные
дамъскии украшении, брислет, фармуар и два колъца, и неугодно ли вам повашим
в  сем  опстоятельствам их  купит для  вашии Юли  Владимировны,  я  могу  их
привестъти когда ежели назъначете, вождъании приятнава вашаго гли миня атвас
отъвета остаюс
                                                           пакорноя куслугам
                                                       Фиктиста Панамарева".

     Вышед из-за стола,  Павел написал Феоктисте Саввишне ответ,  в  котором
благодарил ее за беспокойство и  просил привезти к нему вещи на другой день,
а  потом тотчас же вместе с  Владимиром Андреичем отправился делать покупки.
Более достопримечательного в этот день ничего не случилось. Павел проездил с
Владимиром Андреичем до девяти часов и,  возвратившись,  услышал, что у Юлии
сильно болит голова,  а  потому она теперь лежит в  постеле.  Марья Ивановна
вязала  шерстяную косынку,  а  Наденька читала  какой-то  французский роман.
Владимир Андреич,  услышав о болезни дочери,  прошел в комнату к барышням и,
через несколько минут вернувшись, предложил Павлу, не угодно ли ему повидать
невесту.  Павел  без  сомнения согласился и  с  трепещущим сердцем пошел  за
Владимиром Андреичем по темному коридору, ведущему в комнату к барышням.
     Странное,  обаятельное впечатление производит на нас, в пору молодости,
комната всякой молоденькой девушки,  и,  особенно комната той,  в которую мы
влюблены.    Доказательством   тому   может   служить   значительное   число
стихотворений, написанных собственно по этому предмету. Один модный когда-то
поэт сказал, что воздух в комнате девушки напоен девственным дыханием. Когда
Павел вошел в комнату,  то почувствовал, кроме девственного дыхания, сильный
запах л'о-де-колоном,  которым Юлия  примачивала голову.  Боже мой!  Нет,  я
откажусь...  слабому перу моему не выразить того, что чувствовал Павел. Юлия
лежала  на  постеле,   в  широкой  блузе,  приникнув  повязанною  головою  к
батист-декосовой подушке.  Напротив самой постели стояло зеркало с  комодом,
на комоде стояли в  футляре часы,  две склянки с духами,  маленький портфель
для  писем,  колокольчик,  гипсовый амур,  грозящий пальчиком,  и  много еще
различных кабинетных вещей;  у  окна стояли вольтеровские кресла и небольшой
столик,  оклеенный вырезным деревом,  а  у  противоположной стены помещалась
кровать  Наденьки,  покрытая шелковым одеялом  и  тоже  с  батист-декосовыми
подушками. Чудно хорошо показалось все это Павлу.
     - Ну,  вот тебе и Павел Васильич!  -  сказал Владимир Андреич,  войдя в
комнату дочери.  - Посидимте-ка здесь, садитесь на вольтерово-то кресло, а я
усядусь на кровать.
     - Вы больны? - проговорил Павел едва слышным голосом.
     - Да, у меня очень голова болит.
     У  Бешметева было такое печальное лицо,  что  это даже заметил Владимир
Андреич.
     - Посмотри,  Джули,  он  чуть не плачет.  Ничего,  молодой человек,  не
теряйте присутствия духа;  к  свадьбе выздоровеет.  Садитесь;  что же  вы не
садитесь.
     Павел сел и молча продолжал глядеть на невесту.
     - Вы  долго не приезжали,  -  проговорила Юлия,  заметив,  что папенька
кидает на нее значительные взгляды.
     - Мы были во многих местах, - отвечал Павел.
     - Лучше скажите,  что мы купили на две тысячи. Да-с, Юлия Владимировна,
вот  каковы  мы!  Вы  только лежите,  а  мы,  черт  возьми,  мужчины,  народ
деятельный.
     - Я бы сама умела покупать, - отвечала Юлия, - покупать очень весело.
     - Видишь, какая храбрая... а что, голова болит?
     - Болит, папа.
     - Хочешь, я тебе лекарство скажу?
     - Скажите.
     - Поцелуй жениха, сейчас пройдет; не так ли, Павел Васильич?
     - Что это, папа? - сказала Юлия.
     Павел покраснел.
     - Непременно пройдет. Нуте-ка, Павел Васильич, лечите невесту; смелей.
     Он взял Павла за руку и поднял со стула.
     - Поцелуй, Юлия: с женихом-то и надобно целоваться.
     Павел дрожал всем телом,  да,  кажется,  и  Юлии не  слишком было легко
исполнить  приказание папеньки.  Она  нехотя  приподняла голову,  поцеловала
жениха,  а  потом сейчас же  опустилась на  подушку и,  кажется,  потихоньку
отерла губы платком, но Павел ничего этого не видел.
     - Ну,  оба сконфузились!.. Ох, дети, дети! Как опасны ваши... - "лета",
конечно,  думал сказать Владимир Андреич,  но остановился,  видно найдя, что
подобное окончание решительно нейдет в настоящем случае.
     Вскоре  Владимир Андреич  увел  Павла  от  невесты,  ради  толкования с
пришедшим торговаться обойщиком.
     По уходе их Юлия, всплеснув руками, начала плакать.
     Павел уехал от Кураевых после ужина.  Он заходил прощаться к  невесте и
на этот раз поцеловал только у ней руку.
     Ехав  домой,  он  предавался сладостным мечтаниям.  Перспектива будущей
семейной жизни рисовалась пред ним в чудном свете;  вот будет свадьба: какой
это чудный и в то же время страшный день! Какое нужно иметь присутствие духа
и  даже  некоторое...  а  там,  там  будет  лучше,  там  пойдет все  ровнее,
попривыкнешь к  новому положению;  тут-то  вот  и  можно наслаждаться мирно,
тихо.  В  это  время Павел подъехал к  крыльцу,  и  необходимость вылезть из
дрожек остановила на несколько времени его мечтания.
     По приезде его домой ему подали записку от Лизаветы Васильевны:
     "Прости меня,  Поль,  -  писала она,  -  что я уехала,  не сказав тебе,
оставила тебя в  такое время.  Я не могла поступить иначе:  этого требуют от
меня мой долг и мои бедные дети.  О самой себе я расскажу тебе после,  когда
буду сама в  состоянии говорить об этом,  а теперь женись без меня;  молись,
чтобы тебе бог дал счастия, о чем молюсь и я; но ты, ты должен быть счастлив
с своею женою. Прощай".
     Письмо это прочитал герой мой почти механически: так был он занят новым
положением, своими новыми чувствованиями!


                                     XI

                                  СВАДЬБА

     Две недели,  назначенные Владимиром Андреичем до свадьбы,  прошли очень
скоро.  Это  поэтическое время  для  каждого почти  жениха прошло для  Павла
слишком прозаически.  Он обыкновенно отправлялся рано поутру к  Кураевым,  и
каждый раз с твердым намерением сблизиться с невестой; но это ему никогда не
удавалось,   во-первых,   по  застенчивости  собственного  характера  и   по
холодности невесты,  а  во-вторых,  и  потому,  что решительно было некогда.
Владимир Андреич беспрестанно ездил с  ним закупать для него различные вещи.
Дом был уже оклеен французскими обоями,  экипажи и  лошади куплены,  подарки
невесте сделаны, вследствие чего пяти тысяч как будто бы и не бывало у Павла
в кармане, но расходов предстояло еще очень много; нужно было занимать, но у
кого занять?  Павел был  в  очень трудном положении и  сел бы  совершенно на
мель,  если бы сама судьба,  в образе Перепетуи Петровны, не подала ему руку
помощи.  Тетка,  сердившаяся на Павла за то,  что он, по словам ее, не хотел
принять участия в погибели сестры, совершенно разобиделась сватовством моего
героя  без  предварительного  совета  с  нею;   но,  сверх  ожидания,  вдруг
умилостивилась,  искренно расположилась к  новому родству и приняла живейшее
участие в  хлопотах племянника.  Причина такой перемены заключалась в тонкой
вежливости Владимира Андреича, заехавшего к Перепетуе Петровне и приславшего
к ней потом все свое семейство.  Старая девушка была очень честолюбива. Это,
не заслуженное еще с ее стороны внимание от Кураевых, изменило совершенно ее
образ мыслей насчет женитьбы Павла.  Она  приехала к  нему и,  намылив,  как
водится,  ему  голову за  то,  что  он  начинал хорошее дело  тайком,  стала
хлопотать и  даже снова помирилась с Феоктистой Саввишной.  Обе приятельницы
беспрестанно переезжали одна к другой в дом,  заезжали к Павлу, в один голос
кричали на  людей его  и  удивлялись тому,  как скоро идет время.  Перепетуя
Петровна,  узнав стороной,  что Павел ездил занимать к  кому-то деньги и  не
занял,  намылила в  другой раз ему голову и  сама предложила из  собственной
казны три тысячи рублей ассигнациями,  впрочем,  под вексель и  за проценты.
Павел ожил духом. О невесте во все это время некогда было ему и подумать; он
как  угорелый день  и  ночь  ездил  по  лавкам  и  по  мастеровым,  исполняя
поручения,  которые давал ему  каждое утро Владимир Андреич.  Сам Кураев был
решительно в  это время полководец:  он  ездил сам,  посылал Павла,  посылал
жену, Наденьку в людей - и все это делал, впрочем, для Павла, то есть на его
деньги.  Менее всех  принимала участия во  всех  хлопотах сама невеста.  Она
обыкновенно,  встав поутру,  завивала с полчаса свои волосы в папильотки, во
время,  кофе припекала их, а часу в первом, приведя в окончание свой туалет,
выходила в гостиную,  где принимала поздравления,  здоровалась и прощалась с
женихом,  появлявшимся на  несколько  минут;  после  обеда  она  обыкновенно
уходила к себе в комнату и не выходила оттуда до тех нор, покуда не вызывали
ее внимательные родители,  очень прилежно следившие за нею.  Бедная Юлия!  В
настоящее время она  одна  переживала драму,  она  одна страдала,  всем было
хорошо, все делали, что им хотелось, и были довольны собою. Владимир Андреич
был счастлив, потому что пристроивал дочь, обделывал довольно трудное дело и
только   силою   характера   преоборал   препятствия  и   утонченностию  ума
заинтриговывал зятя,  Марья Ивановна наслаждалась тем, что Владимир Андреич,
занятый хлопотами, не кричал на нее. Ей, впрочем, было иногда жаль Юлии, но,
по размышлении,  она постоянно доходила до той мысли, что часто и по страсти
женившиеся живут,  как кошка с собакой.  Перепетуя Петровна сделалась похожа
на  индийского  петуха,  растопырившего крылья.  Она  начала  ходить  подняв
голову,   в  необыкновенно  накрахмаленных  юбках,  и  неизвестно  для  чего
принялась говорить в  нос.  Внимание Кураевых сильно развило в ней важность.
"Эта подлая семейка так обошла ее,  -  говорила она впоследствии,  -  что ей
даже  не  пришло  в  голову  спросить  племянника,  дают  ли  что-нибудь  за
невестой".  Феоктиста Саввишна  была  тоже  очень  счастлива.  Она  до  того
говорила со  всяким встречным и  поперечным о  свадьбе,  ею устроенной,  что
решительно  потеряла  голос.   Про  жениха  и  говорить  нечего:  неопытный,
доверчивый,  увлеченный первою еще страстью к женщине, Павел ожидал, что вот
так и окунется в море блаженства,  не видел и не понимал,  что невеста почти
не  может  его  равнодушно видеть.  Хитрый Владимир Андреич беспрестанно ему
твердил,  что  Юлия  чрезвычайно скромна  и  никогда не  выражает того,  что
чувствует.  Наденька более всех обнаруживала участия к положению сестры, но,
впрочем,  и  та часто увлекалась мечтою о грядущем бале и об обещанном новом
бальном платье.  Юлия же оставалась постоянно грустною.  Боже мой!  Такую ли
думала  она  составить  партию?   Она  думала,   что  непременно  выйдет  за
какого-нибудь гвардейского офицера,  который увезет ее в  Петербург,  и  она
будет гулять с  ним по Невскому проспекту,  блистать в  высшем свете,  будет
представлена ко двору, сделается статс-дамой. И что же вместо этих роскошных
мечтаний давала ей  горькая существенность:  всю жизнь прожить в  губернском
городе,  и добро бы еще женою какого-нибудь ловкого богатого человека,  а то
выйти за  тюфяка,  с  которым даже  стыдно в  люди  показаться.  Сверх того,
сердце...  читателю  уже  известно,  что  сердце  Юлии  не  было  свободно и
принадлежало жестокому,  но все-таки интересному Бахтиарову. Размышляя таким
образом,  она начинала чувствовать к жениху еще более неприязненное чувство.
"Урод этакой!  Тюфяк!"  -  шептала она  сама  с  собою и  начинала с  досады
плакать.  Чтобы  избавиться  от  предстоящего брака,  несколько  несбыточных
планов составлялось в  голове ее;  так,  например,  броситься перед отцом на
колени и просить его не губить ее;  объясниться с самим Павлом: сказать ему,
что она не может быть его женою, потому что любит другого, и просить его как
благородного человека не принуждать ее делать жертву,  которая,  может быть,
сведет  ее  во  гроб.  Мало  этого  -  она  вздумала  было  написать  письмо
Бахтиарову,  признаться  ему,  что  она  его  любит