у,  Марья Ивановна,  ты  теперь с  нею поговори,  -  сказал Владимир
Андреич и вышел.
     Юлия  по  уходе  отца  принялась  плакать.  Марья  Ивановна  тоже  едва
удерживалась.
     - Он меня, пожалуй, прогонит, - говорила Юлия, утирая слезы.
     - Что мудреного, друг мой? Выходи лучше, Джулинька. Что? Бог милостив.
     - Да он мне гадок, maman.
     - Привыкнешь,  душа моя, ей-богу, привыкнешь. Этого ведь нельзя наперед
сказать; сначала не нравится, а после полюбишь; а иногда и по любви выходят,
да  после даже ненавидят друг друга.  Он добрый человек:  по крайней мере он
будет тебе повиноваться, а не ты ему.
     - Да, уж если я выйду, - сказала разгневанным голосом Юлия, - так я ему
дам знать себя; я ему докажу, что значит жениться насильно. У него пятьдесят
душ, maman?
     - Пятьдесят душ, мой ангел.
     - Сколько же это доходу?
     - Я думаю, тысяч до трех; да еще, я думаю, деньги у них должны быть.
     - Все деньги себе буду брать;  ему никогда копейки не дам;  буду ездить
по знакомым, по балам; дома решительно не стану сидеть.
     - Да это как ты хочешь...  - говорила мать. - Ну, что пользы-то, посуди
ты сама:  вот я  вышла за Владимира Андреича;  ну,  молодец,  умен и  богат.
Конечно,  жила в обществе, зато домашнего-то удовольствия никакого не имела.
Решись, мой друг; в наше время в девушках оставаться даже неприлично.
     И  на  это  замечание Юлия  ничего  не  отвечала и,  казалось,  была  в
раздумье.
     - Позвольте мне,  maman,  поговорить с  сестрой,  -  сказала она  после
минутного размышления.
     Марья Ивановна вышла в угольную комнату:  там сидели Владимир Андреич и
Надя.
     - Ну, что? - спросил он, увидя жену.
     - Она  почти  согласна,  -  отвечала Марья Ивановна,  -  хочет только с
сестрой поговорить.
     Надя встала и хотела было идти.
     - Постой,  - сказал Владимир Андреич. - Ты смотри не разбивай сестру; я
ведь после узнаю. Ты скажи, что ты бы на ее месте тотчас пошла.
     - Да ведь он очень смешон, папа, - возразила блондинка.
     - Я  тебе за  это уши выдеру!  Болтунья этакая!  -  прикрикнул Владимир
Андреич.
     У блондинки на глазах навернулись слезы.
     - Ты  должна ей  говорить,  что ей  необходимо выйти замуж,  потому что
этого хотят родители, а родителей должно уважать, - что папенька, то есть я,
рассердится и отдаст в монастырь... ступай!
     Блондинка вошла к сестре, которая сидела в задумчивости.
     - Меня за  тебя,  ma  soeur,  прибранил папа,  -  сказала она,  садясь,
надувши губы, на диван.
     - За что?
     - Что ты  замуж не выходишь.  Выходи,  пожалуйста,  скорее...  Я-то чем
виновата? Он и тебя хочет посадить в монастырь.
     - Я лишу его этого удовольствия, потому что выйду замуж.
     - Я  сама бы  вышла за  кого-нибудь замуж;  все  бранятся беспрестанно:
сегодня третий раз.
     - Знаешь, ma soeur, кого мне хочется взбесить, если я выйду замуж?
     - Кого?.. Б...?
     - Ну  да.  Ты  не  знаешь еще,  какой он ужасный чело" век.  Мне именно
хочется выйти замуж, чтоб доказать ему...
     - Он славно ездит верхом, - перебила блондинка.
     - Конечно,  хорошо.  А  все-таки  ужасный человек:  ты  не  знаешь  еще
всего...  Помнишь,  как он летом за мной ухаживал?  Ну,  я думала,  что он в
самом деле ко мне неравнодушен.
     - Ты в него,  ma soeur, была ведь очень влюблена, - перебила блондинка,
- целые ночи все говорила о нем.
     - Ну да,  конечно.  Но вообрази себе,  что он сделал со мной на обеде у
Жарковых:  я стою у окна,  он подходит ко мне.  "Что вы делаете, говорит, на
что вы смотрите? Не заветные ли вензеля пишете?" А я и говорю: "Да, заветный
вензель".  Он говорит:  "Напишите при мне". Я думаю, что ж такое? Взяла да и
написала его  вензель.  Он  посмотрел на  окошко,  сделал,  знаешь,  эту его
насмешливую гримасу и отошел.  Самолюбие у меня вспыхнуло, и с этих же пор я
перестала его замечать.  После он  очень опять ухаживал:  нет,  извините,  -
теперь пусть поймет,  что это значит.  Я сделаюсь дамой и решительно не буду
обращать на него внимания. Он, говорят, дам гораздо больше любит.
     Сестры несколько минут молчали.
     - Где папенька? - спросила, наконец, брюнетка.
     - В угольной: сидит с мама.
     - Поди,  скажи,  что  я  согласна...  -  произнесла  Юлия  Владимировна
решительным тоном.
     - В самом деле, ma soeur? - спросила та.
     - В самом деле.
     - Я пойду скажу.
     - Поди.
     - Ты не шутишь?
     - Нет.
     Наденька постояла еще  несколько минут,  ожидая,  что  не  откажется ли
сестра от  своего намерения.  Но Юлия Владимировна молчала,  и  Надя вошла в
угольную комнату.
     - Сестра согласна, папа, - сказала она, войдя к Владимиру Андреичу.
     - И прекрасно!  -  сказал тот с просветлевшим лицом.  -  Что ж она сама
нейдет?
     - Она там, папа.
     Владимир Андреич вошел в кабинет.
     - Ну что, Джули?
     - Я согласна.
     - Поцелуй  меня,   душа  моя...   нет,   поцелуй  три  раза...  в  этих
торжественных случаях целуются по  три раза.  Ты  теперешним своим поступком
очень хорошо зарекомендовала себя:  во-первых,  ты показала,  что ты девушка
умная,   потому  что  понимаешь,   что  тебе  говорят,  а  во-вторых,  своим
повиновением обнаружила доброе и родителям покорное сердце; а из этих данных
наперед можно пророчить,  что из  тебя выйдет хорошая жена и  что ты  будешь
счастлива в своей семейной жизни.
     Юлия хотела поцеловать руку отца, но Владимир Андреич не позволил этого
сделать и сам поцеловал ее в лоб.
     - Ты посиди здесь, а я переговорю с Феоктистой Саввишной.
     Сказав это, Владимир Андреич вышел в угольную и снова уселся на диване.
Через четверть часа предстала перед ним и Феоктиста Саввишна.
     - Ну что, любезнейшая моя Феоктиста Саввишна? - начал Владимир Андреич.
- Так как вы,  я  думаю,  и сами знаете,  что дочери моей,  с одной стороны,
торопиться замуж еще нечего:  женихов у  ней было и будет;  но,  принимая во
внимание,  с другой стороны,  что и хорошего человека обегать не следует,  а
потому  я  прошу,  не  угодно ли  будет  господину Бешметеву завтрашний день
самому пожаловать к нам для личных объяснений; и я бы ему кое-что сообщил, и
он бы мне объяснил о себе.
     - Да  верно ли это,  батюшка Владимир Андреич?  Верно ли это по крайней
мере?
     - Почти верно.
     - Он,  признаться сказать, мало надеется и говорил мне: "Я бы, говорит,
Феоктиста Саввишна,  и  сам сделал предложение,  да  сами посудите,  я  ведь
решительно не знаю, как обо мне разумеют".
     - Невеста и  все  наше семейство разумеют о  нем очень хорошо.  Вы  его
ободрите.
     - Можно ли, Владимир Андреич, надежду-то ему подать?
     - Даже больше чем надежду. Мы хорошего человека никогда не обегали.
     Феоктиста Саввишна была почти в восторге.  Она очень хорошо поняла, что
Владимир Андреич делает эту  маленькую проволочку так только,  для тону,  по
своему самолюбивому характеру,  и потому,  не входя в дальнейшие объяснения,
отправилась домой.  Ехавши, Феоктиста Саввишна вспомнила, что она еще ничего
не  слыхала от самого Бешметева и  что говорила только его сестра,  и  та не
упоминала ни слова о формальном предложении.
     "Что,  если он откажется,  даже потому только,  - подумала она, - что у
них к свадьбе ничего не готово?"
     Эта  мысль сильно беспокоила немного далеко взявшую сваху.  Она  тотчас
было хотела ехать к  Лизавете Васильевне,  но  было уже  довольно поздно,  и
потому она только написала к ней письмо, содержание которого читатель увидит
в следующей главе.


                                     IX

                           ПОМОЛВКА С ПРЕДЫДУЩИМИ
                         И ПОСЛЕДУЮЩИМИ ЕЙ СЦЕНАМИ

     Павел ничего не знал о  переговорах сестры с Феоктистой Саввишной,  и в
то самое время, как Владимир Андреич решал его участь, он думал совершенно о
другом и был под влиянием совершенно иных впечатлений. Долго не мог он после
посещения тетки опомниться. Ему очень было жаль сестры.
     "Бедная Лиза,  -  думал он,  -  теперь отнимают у  тебя  и  доброе имя,
бесславят тебя,  взводя нелепые клеветы.  Что мне делать? - спрашивал он сам
себя.  -  Не  лучше ли передать ей об обидных сплетнях?  По крайней мере она
остережется;  но  каким  образом сказать?  Этот  предмет так  щекотлив!  Она
никогда не  говорит со  мною о  Бахтиарове.  Я  передам ей только разговор с
теткою", - решил Павел и приехал к сестре.
     Но ему,  как мы видели,  не удалось этого сделать. С расстроенным духом
возвратился он домой и целую почти ночь не спал.  "Что,  если она его любит,
если эти сплетни имеют некоторое основание?" -  думал Павел и,  сам не желая
того,  начинал припоминать небольшие странности, которые замечал в обращении
сестры с Бахтиаровым.
     Так,  например,  Лизавета Васильевна,  не любившая очень карт,  часто и
даже очень часто садилась около мужа в  то  время,  как  тот  играл с  своим
приятелем,  и  в  продолжение целого вечера не сходила с места;  или...  это
было,  впрочем,  один только раз... она, по обыкновению как бы совершенно не
замечавшая Бахтиарова,  вдруг осталась с  ним вдвоем в  гостиной и просидела
более часа.  Павел в  это  время под  диктовку Масурова переписывал какую-то
бумагу в  соседней комнате,  и  когда он  вошел,  то  заметил на лицах обоих
собеседников сильное волнение; видно было, что они о чем-то говорили, но при
его появлении замолчали,  и потом Бахтиаров,  чем-то расстроенный, тотчас же
уехал,  а  Лизавета  Васильевна,  ссылаясь на  обыкновенную свою  болезнь  -
головную боль, улеглась в постель.
     Размышления Павла были  прерваны приездом Лизаветы Васильевны,  которая
прошла прямо к  нему в  комнату.  Увидя сестру,  он несколько смешался.  Ему
предстояло рассказать ей все,  что говорила тетка;  но герою моему, как уже,
может быть,  успел заметить читатель, всегда было трудно говорить о том, что
лежало у него на сердце.  Лизавета Васильевна вошла с веселым лицом и, почти
ни  слова  не  говоря,  подала Павлу какое-то  письмо.  Бешметев,  ничего не
подозревая,  начал читать и,  прочитав,  весь растерялся:  лицо его  приняло
такое странное и  даже смешное выражение,  что Лизавета Васильевна не  могла
удержаться и расхохоталась.
     - Что с тобой, Поль? - проговорила она.
     Павел молчал.
     Письмо это было от Феоктисты Саввишны, довольно оригинальной орфографии
и следующего содержания:

     "Почтеннюющая Илисавета Васильевна, ни магу выразить, скаким нетерпенем
спишу ваз уведомить,  што я,  пожеланию вашому,  вчерас была у В.А., зделала
предложение насчет  вашаго браца  к  Юли  Владимировны,  оне  поблагородству
собственной души  незахотят  мне  зделать  неприятности и  непреставять миня
лгуньею прид  таким  прекрасным семейством,  сегодняшнего числа  в  двенацат
часов поедут кним знакомитца,  там  они  все узнают,  принося мое почтение и
цолуя ваших милых детачек остаюсь
                                                          покорная к услугам
                                                      Феоктиста Панамарева".

     - Я тебе все скажу,  - начала Лизавета Васильевна. - Вчера мне пришло в
голову попросить Феоктисту Саввишну узнать,  как о тебе думают у Кураевых, а
она не только что узнала,  но даже сделала предложение,  и они,  как видишь,
согласны.
     Павел все еще не мог прийти в себя.
     - Извольте одеваться и ехать: вас ждут, - продолжала Масурова.
     - Но это,  должно быть,  какая-нибудь болтовня,  -  возразил,  наконец,
Бешметев.
     - Нечего тут рассуждать,  а извольте одеваться и ехать. Константин! Дай
барину одеться.
     И Лизавета Васильевна вместе с лакеем начали наряжать брата.  Герой мой
как будто был не  совсем в  своем уме,  по  крайней мере решительно не  имел
ясного сознания и,  только одевшись,  немного опомнился:  уселся на  диван и
объявил,  что не поедет,  потому что Феоктиста Саввишна врунья и что,  может
быть,  все это вздор. Лизавета Васильевна начала терять надежду; но от свахи
получено было новое,  исполненное отчаяния письмо,  в  котором она заклинала
Павла ехать скорее и  умоляла не  губить ее.  Этот новый толчок и  убеждения
Лизаветы Васильевны подействовали на  Павла как одуряющее средство:  утратив
опять ясное сознание,  он сел на дрожки и,  не замечая сам того,  очутился в
передней Кураевых,  а  потом объявил свое имя лакею,  который и  не замедлил
просить его в гостиную.
     Простояв несколько минут на  одном месте и  видя,  что  уже нет никакой
возможности вернуться назад, Павел быстро пошел по зале; решившись во что бы
то ни стало не конфузиться,  и действительно,  войдя в гостиную, он довольно
свободно подошел к Кураеву и произнес обычное: "Честь имею представиться".
     - Очень приятно, весьма приятно, - перебил Владимир Андреич, взяв гостя
за обе руки, - милости прошу садиться... Сюда, на диван.
     Павел сел. Владимир Андреич внимательным взором осмотрел гостя с головы
до ног. Бешметеву начало становиться неловко. Он чувствовал, что ему надобно
было что-нибудь заговорить,  но  ни  одна приличная фраза не приходила ему в
голову.
     - Я знал вашего батюшку и матушку,  -  начал опять Владимир Андреич.  -
Мне очень приятно вас видеть у  себя в  доме.  Вы,  как слышно,  не любитель
общества: сидите больше дома, занимаетесь науками.
     - Да, я больше бываю дома, - проговорил, наконец, Павел.
     - Это  очень  похвально...   Рассеянные  молодые  люди  как-то   бывают
неспособны к  семейной жизни:  теряются...  заматываются...  Конечно...  кто
говорит? С одной стороны, не должно бегать и людей...
     Владимир Андреич остановился с  тем,  чтобы дать возможность заговорить
своему собеседнику; но Павел молчал.
     "Уж  чересчур неговорлив:  видно,  самому придется начать",  -  подумал
Владимир Андреич и начал:
     - Вчерашний день Феоктиста Саввишна...
     Здесь опять он замолчал и  остановился в  ожидании,  не перебьет ли его
речь Бешметев;  но тот сидел,  потупившись,  и при последних словах его весь
вспыхнул.
     - Через Феоктисту Саввишну, - продолжал Владимир Андреич, - угодно было
вам сделать нам честь... искать руки нашей старшей дочери.
     - Я был бы очень счастлив... - проговорил, наконец, Павел.
     - Очень верю и благодарю вас за это,  - возразил Владимир Андреич, - но
позвольте мне с вами говорить откровенно:  участь ваша совершенно зависит от
выбора дочери, которой волю мы не смеем стеснять. Очень естественно, и в чем
я даже почти уверен, что она, руководствуясь своим сердцем, согласна. Но мы,
старики-родители,  на эти вещи смотрим иначе:  во-первых,  нам кажется,  что
дочь наша еще молода,  нам как-то страшно отпустить ее в чужие руки, и очень
натурально,  что нас беспокоит, как она будет жить? Любовь - сама по себе, а
средства жизненные -  сами по себе,  и поэтому, изъявляя наше согласие, нам,
по  крайней мере для собственного спокойствия,  хотелось бы знать,  что она,
будучи награждена от нас по нашим силам,  идет тоже не на бедность; и потому
позвольте узнать ваше состояние?
     - У меня пятьдесят душ.
     - Чистые?
     - Чистые-с.
     - И деньги есть?
     - Есть небольшие.
     - Примерно - сколько?
     - Тысяч пять.
     - Стало быть,  после старика-батюшки ничего еще не продано, не заложено
и не истрачено?
     - Нет, ничего-с.
     - Благодарю вас за откровенность;  я, признаться сказать... вы извините
меня;  теперь,  конечно, прошлое дело, - я, признаться, как-то не решался...
мало даже советовал...  но,  заметя ее  собственное желание...  счел себя не
вправе противоречить;  голос ее сердца в  этом случае старше всех...  у  нее
были  прежде,  даже  и  теперь  много  есть  женихов -  очень  настоятельных
искателей; но что ж делать? не нравятся... Так богу угодно... Родством своим
я могу похвастать:  вот вы,  когда войдете в наше семейство, увидите сами, и
надеюсь,  что вы любовию своею и  уважением вознаградите нас за нашу в  этом
случае жертву... Сейчас я приглашу жену... Марья Ивановна!
     Марья Ивановна вошла и,  жеманно поклонившись Павлу,  села на ближайшее
кресло.
     - Павел Васильич,  -  начал Кураев,  -  делает честь нашему семейству и
просит руки Юлии. Я говорил им, что это зависит от нее самой.
     - Конечно,  это  зависит совершенно от  ее  желания,  -  отвечала Марья
Ивановна.
     - Нынче на брак,  -  подхватил Владимир Андреич,  - не так уже смотрят,
как прежде:  тогда,  бывало,  невест и связанных венчали.  Мы это себе уж не
позволим сделать.
     - Как можно?  Мы этого никогда не позволим себе сделать,  - подтвердила
Марья Ивановна.
     - Позовите же Юлию.
     Марья Ивановна вышла и скоро возвратилась с Юлиею.
     - Подойди сюда  поближе,  Джули,  -  начал  Владимир Андреич.  -  Павел
Васильевич делает тебе честь и  просит твоей руки,  на что ты вчерашний день
некоторым образом и изъявила уже твое согласие. Повтори теперь твои слова.
     Юлия,   с  бледным  лицом,   с  висящими  на  ресницах  слезами,   тихо
проговорила:
     - Я согласна.
     Павел,  кажется,  ничего  не  слышал,  ничего  не  понимал;  он  стоял,
потупившись,  как бы не смея ни на кого взглянуть, и только опомнился, когда
Владимир Андреич сказал ему, подавая руку дочери:
     - Примите, Павел Васильич, и, как водится, поцелуйте.
     Бешметев схватил руку и  поцеловал.  Он  чувствовал,  как  рука невесты
дрожала в его руке, и, взглянув, наконец, на нее, увидел на глазах ее слезы!
Как  хороша показалась она  ему с  своим печальным лицом!  Как жаль ему было
видеть ее  слезы!  Он готов был броситься перед ней на колени,  молить ее не
плакать,  потому что  намерен посвятить всю  свою  жизнь  для  ее  счастия и
спокойствия; но он ничего этого не сказал и только тяжело вздохнул.
     - Как вы  думаете насчет сговора,  Павел Васильич?  -  спросил Владимир
Андреич.
     - Я не знаю.
     - Не угодно ли вам сегодня?
     - Очень рад.
     - И прекрасно! Священник готов.
     Все вошли в залу.
     Священник был действительно готов и сидел около образов.  При появлении
Кураевых он  указал молча жениху и  невесте их  места.  Павел и  Юлия  стали
рядом,  но довольно далеко друг от друга; Владимир Андреич, Марья Ивановна и
Наденька молились.  Несколько горничных девок выглядывало из коридора, чтобы
посмотреть на  церемонию и  на  жениха;  насчет последнего сделано было  ими
несколько замечаний.
     - Ой, какой нехороший! - говорила белобрысая девка.
     - Нехорош и есть, девонька, - подхватила женщина с сердитым лицом.
     - Лицо-то какое широкое! - заметила девчонка лет тринадцати.
     - Постойте,  чертовки,  дайте-ко  посмотреть,  -  говорила,  продираясь
сквозь толпу, прачка. - Ах, какой славный! Красавец!
     Горничные  потихоньку засмеялись над  простодушием прачки.  Лакеи  тоже
выдвинулись из  лакейской,  но  они стояли молча;  только один из  них,  лет
шестидесяти старик,  в  длинном замасленном сюртуке и  в  белых воротничках,
клал беспрестанно земные поклоны и  потихоньку подтягивал дьячку.  Церемония
кончилась.
     - Шампанского! - закричал Владимир Андреич.
     Но шампанское что-то долго не подавалось. В буфете вышел спор. Старик в
белых воротничках никому не хотел уступить честь разносить.
     - Полно,  старый хрен: разобьешь, ведь оно двенадцать рублев, - говорил
молодой лакей, отнимая у старика поднос.
     - Ах ты,  молокосос!  Давно ли был ты свинопасом-то?  Туда же, учить...
Анна Семеновна,  разлей,  матушка,  напиток-то,  -  говорил старый лакей, не
давая подноса и обращаясь к ключнице.
     - Не тронь, Сеня, его, - говорила та и разлила вино.
     Спиридон  Спиридоныч  (так  звали  старика)  с  довольным  лицом  вынес
шампанское в залу. Он шел очень модно, как следует старинному лакею.
     - Разве там других нет?  -  спросил Кураев,  недовольный тем, что перед
женихом явился лакей в замасленном сюртуке.
     - Извините,   батюшка  Владимир  Андреич,   -   отвечал  старик,  -  по
собственному моему расположению я отнял у Семена: молоден