впрочем,  очень шло к  его
бледному и большому лбу; одет он был небрежно.
     Совершенно другой наружности была Лизавета Васильевна:  высокая ростом,
с  умным,  выразительным лицом,  с  роскошными волосами,  которые  живописно
собирались сзади в одну темную косу,  она была почти красавица в сравнении с
братом.  В  одежде ее  заметны были вкус и  опрятность,  что,  как известно,
дается в удел не многим губернским барыням. В выражении лица молодой женщины
высказывалось что-то грустное,  почему она и казалась как бы старше двадцати
пяти лет, которые прожила на белом свете. Брат и сестра сидели, задумавшись;
глаза  Лизаветы Васильевны были  заплаканы.  Они  только  вышли  от  больной
матери.  Старуха была разбита параличом,  отнявшим у  нее движение и  язык и
затмившим почти совершенно умственные способности;  она  помнила и  узнавала
одного только Павла.  Большею частью она была в  беспамятстве,  а пришедши в
себя,   то  истерически  смеялась,   то  плакала.  Лизавету  Васильевну  она
совершенно не узнала: напрасно Павел старался ей напомнить о сестре, которая
с своей стороны начала было рассказывать о детях,  о муже: старуха ничего не
понимала и  только,  взглядывая на  Павла,  улыбалась ему и  как бы силилась
что-то сказать; а через несколько минут пришла в беспамятство.
     Павел,  получивший от  медика приказание не беспокоить мать в  подобном
состоянии,  позвал сестру,  и  оба они уселись в гостиной.  Долго не вязался
между ними разговор:  они так давно не видались,  у них было так много горя,
что слово как бы  не давалось им для выражения того,  что совершалось в  эти
минуты в их сердцах; они только молча менялись ласковыми взглядами.
     - Как мы с  тобой давно не видались,  Поль!  -  начала наконец Лизавета
Васильевна.
     - Давно, Лиза.
     - Переменилась я с тех пор?
     - Очень переменилась.
     - У меня двое детей; старший сын ужасно похож на тебя.
     - А муж твой, Лиза?
     - Муж у меня,  братец... он немного ветрен; но, впрочем, добрый человек
и, кажется, любит меня.
     - Зачем же ты за него вышла? - спросил Павел, глядя на сестру.
     - Богу  так  угодно!  Нас  сосватала тетушка:  она  уговорила батюшку и
матушку, насказавши им о бесчисленном богатстве моего мужа.
     - И что ж? Это вышло правда?
     - Правда, - отвечала с горькою улыбкою молодая женщина.
     - Помнишь, что ты мне говорила?
     - Что я тебе говорила?
     - Что ты...
     Молодая женщина улыбнулась.
     - Это давно уж прошло, - отвечала она, вспыхнув.
     - Тебя не уговаривали выйти за другого?
     - Нет, Поль, я сама первая согласилась, - отвечала молодая женщина.
     - Не может быть!
     - Отчего ж не может быть?..  Но,  впрочем, перестанем говорить об этом,
Поль... Это была глупость и больше ничего.
     - А я на днях еще встретил Бахтиарова.
     Лизавета Васильевна вдруг побледнела.
     - Разве он здесь?  - спросила она, стараясь скрыть внутреннее волнение;
но голос ее дрожал, губы слегка посинели...
     Павел молчал и только внимательно посмотрел на сестру.
     - Лучше  поговорим о  тебе,  -  начала  Лизавета  Васильевна,  стараясь
переменить предмет разговора. - Что ты с собой хочешь делать?
     Этот вопрос, в свою очередь, смутил Павла.
     - Не знаю, - отвечал он после минутного молчания.
     - Ты думаешь здесь служить?
     - Нет.
     - Так, стало быть, ты хочешь уехать, опять с нами расстаться надолго?
     - Да мне надобно бы было ехать.
     - Но матушка? Как ты ее оставишь?
     Павел задумался.
     - Мое положение,  -  начал он,  - очень неприятно... Я думал непременно
ехать.
     - Поживи, братец, с нами.
     - Нельзя,  Лиза,  мне  бы  хотелось поподготовить себя  и  выдержать на
магистра.
     - Ну, а потом что?
     - А  потом...  потом может быть  очень хорошо...  это  лучшая для  меня
дорога.
     - Так поезжай.
     - А матушка?..
     Лизавета Васильевна несколько минут ничего не отвечала.
     - Ей,  может быть,  сделается лучше,  - начала она, - и ты поедешь; она
тоже к тебе приедет.
     Разговор этот был прерван приездом Перепетуи Петровны.
     - Лизанька!  Друг мой!  Ты ли это?  -  вскрикнула она, почти вбежавши в
комнату,  и  бросилась  обнимать  племянницу;  затем  следовало с  полдюжины
поцелуев; потом радостные слезы.
     - Давно ли  ты,  милушка моя,  приехала?  -  говорила тетка,  несколько
успокоившись и усаживаясь на диване.
     - Сегодня утром.
     - Ну,  слава богу,  слава богу!  Что сестричушка-то? Я и не спросила об
ней.
     - Матушка заснула, - отвечал Павел.
     - Ну,  слава богу,  слава богу!  Пусть ее почивает. Здравствуй, Паша. Я
тебя-то  и  не  заметила;  подвинь-ка  мне скамеечку под ноги;  этакий какой
неловкий - никогда не заметит. - Павел подал скамейку. - Погляди-ка на меня,
дружочек мой, - продолжала Перепетуя Петровна, обращаясь к племяннице, - как
ты похорошела, пополнела. Видно, мать моя, не в загоне живешь? Не с прибылью
ли уж? Ну, что муженек-то твой? Я его, голубчика, уж давно не видала.
     - Он дома остался;  слава богу, здоров, - отвечала Лизавета Васильевна,
целуя у тетки руку.
     Перепетуя Петровна больше любила племянницу, чем племянника, потому что
та была к ней ласковее.
     - Что деточки-то твои? Михайло Николаич писал, что они просто милашки.
     - Я завтра их привезу к вам, тетушка.
     - Непременно привези!  Смотри же,  одна и не езди!  Паша,  полно сидеть
букой-то;  пододвинься,  батюшка, к нам, поговори хоть с сестрой-то; ведь, я
думаю, лет пять не видались?
     - Мы с ним уж, тетушка, наговорились и наплакались.
     - Счастье твое,  мать моя! А со мной - так он не больно говорлив. О чем
это с тобою-то говорил?
     - Рассказывал свои обстоятельства.
     - Мне никогда ни  слова не  говорил.  Какие же  его обстоятельства?  Да
скажи,  батюшка,  хоть что-нибудь.  Что ты скрываешь? Что, я тебе чужая, что
ли?  Зла, что ли, я тебе желаю? Я, кажется, ничего тебе не показывала, кроме
моего расположения: грех тебе, Паша! Какие же это обстоятельства?
     - Сестра вам  лучше  расскажет;  она  знает  все,  -  отвечал Павел,  с
величайшим терпением выслушивавший претензии тетки.
     - Какие  же  обстоятельства?  -  спросила  снова  любопытная  Перепетуя
Петровна, уже обращаясь к племяннице.
     - Вот видите, тетушка, брату нужно ехать в Москву.
     - Это зачем? - почти вскрикнула Перепетуя Петровна.
     - Ему надобно выдержать на магистра.
     - Что же это, должность, что ли, какая?
     - Все равно что должность, - отвечал Павел.
     - А жалованье велико ли?
     - Жалованья нет.
     - Так какая же это должность?  Этаких-то должностей и здесь много.  Как
же ты мать-то оставишь?
     - Это-то меня и беспокоит, тетушка.
     - Отчего ты  не  хочешь здесь  служить?  Не  хуже  тебя  служит Федосьи
Парфентьевны сын;  уж именно,  можно сказать,  прекрасный молодой человек, с
обращением:  по-французски так и режет;  да ведь служит же;  скоро, говорят,
чин получит;  а тебе отчего не служить? Ты вспомни мать-то свою, чем она для
тебя ни жертвовала?  Здоровья своего,  что называется,  не щадила;  немало с
тобой возилась, не молоденькая была; а тебе не хочется остаться успокоить ее
в последние,  что называется, минуты. Лиза... конечно! Ну, да что же делать?
Она  ту  меньше любила,  да  ведь она уж  и  отрезанный ломоть:  у  нее свои
обязанности, свое семейство: иной бы раз и рада угодить матери, да не может,
впору и мужу угождать да тешить его,  а ты свободный человек,  мужчина! Нет,
сударь,  не  следует;  за  это  бог тебе всю жизнь не  даст счастия!  Нечего
супиться-то, я правду говорю.
     - Все это хорошо... и я сам знаю, тетушка, - возразил Павел.
     - Нет, видно, не знаешь, коли хочешь делать другое.
     - Я  думаю ехать,  если матушка сама мне это позволит,  а  после и ее к
себе перевезти.
     Перепетуя Петровна при этих словах покраснела, как вареный рак.
     - Нет  уж,  Павел Васильич,  извините,  -  начала она неприятно звонким
голосом,  -  этого-то мы никак не допустим сделать:  да я  первая не позволю
увезти от меня больную сестру; чем же ты нас-то после этого считаешь? Чужая,
что ли,  она нам?  Она так же близка нашему сердцу,  может быть,  ближе, чем
тебе;  ты  умница,  я  вижу:  отдай ему  мать  таскать там  с  собой,  чтобы
какой-нибудь дряни, согрешила грешная, отдал под начал.
     - Тетушка! - начал было Павел.
     - Не смейте,  сударь, этого и думать! - возразила Перепетуя Петровна. -
Она,  конечно,  человек больной...  пожалуй, он это сделает, увезет ее... Да
вот, дай господи мне на этом месте не усидеть: я первая до начальства пойду,
ей-богу! Губернатору просьбу подам...
     - Успокойтесь, тетушка! - сказала Лизавета Васильевна.
     - Что это,  сударыня, как это возможно? Вишь какой финти-фант! Пожалуй,
гляди ему  в  зубы-то...  Пусть один  едет,  уморит ее:  по  крайней мере на
совести-то у нас не будет лежать. Ему, я думаю, давно хочется ее спровадить.
     Павел весь вспыхнул...
     - Бог с вами, тетушка! - проговорил он и ушел к себе в комнату.
     Больная в это время простонала.
     - Матушка-то  моя  простонала,  -  заговорила  вдруг  совершенно другим
голосом  Перепетуя Петровна и  вошла  в  спальню  к  сестре.  -  Здравствуй,
голубушка!  Поздравляю тебя  с  радостью;  вот  у  тебя обе  твои пташки под
крылышками. О голубушка моя! Какая она сегодня свежая; дай ручку поцеловать.
     При этих словах Перепетуя Петровна поцеловала у сестры руку.
     - Позови,   матушка,  Павла-то  сюда,  -  прибавила  она,  обращаясь  к
племяннице.
     Лизавета Васильевна пошла за братом.  Павел стоял,  приклонясь к  окну;
слезы, неведомо для него самого, текли по его щекам.
     - Братец! Пойдем к матушке, - сказала тихо Лизавета Васильевна.
     Павел,  как бы пробудившись от сна,  вздрогнул;  потом, увидев, что это
была сестра, обнял ее, крепко поцеловал, утер слезы и пошел к матери.
     - Вот  тебе  и  Паша!  Подойди к  матери-то,  приласкайся,  -  говорила
Перепетуя Петровна, усевшаяся на кровати рядом с сестрою.
     Больная,  не обращая внимания на ее слова,  взяла сына за руку и начала
глядеть на него.
     - Будь спокойна, матушка-сестрица, он не поедет, - заговорила Перепетуя
Петровна,  - как ему ехать? Он не может этого и подумать; его бог накажет за
это.
     На глазах старухи показались слезы.
     - Не уедет, матушка, ей-богу, не уедет! Как это возможно? Мы все его не
отпустим. Скажи, сударь, сам-то, что не поедешь. Что молчишь?
     Больная сначала расхохоталась, потом перешла к слезам и начала рыдать.
     - Что это,  Павел Васильич!  -  вскрикнула Перепетуя Петровна, вышед из
себя. - До чего ты доводишь мать-то? Бесстыдник этакий! Бога не боишься!
     - Поль! Успокой маменьку, - сказала Лизавета Васильевна брату.
     - Я не поеду, матушка, - проговорил, наконец, Павел.
     Но старуха не унималась и продолжала плакать.
     - Я не уеду,  матушка,  я всю жизнь буду при вас,  -  говорил он, целуя
мать.
     Лизавета Васильевна и Перепетуя Петровна плакали; последняя даже рыдала
очень громко, приговаривая:
     - Давно  бы  так,   сударь,   что  это  за  неблагодарность  такая,  за
нечувствительность?
     Еще с  полчаса продолжалась эта сцена.  Наконец,  больная успокоилась и
заснула. Тетка уехала вместе с Лизаветой Васильевной, за которой муж прислал
лошадей, а Павел ушел в свою комнату.
     - Господи! Что мне делать? - сказал он, всплеснув руками, и бросился на
постель.
     Целый  час  почти  пролежал он,  не  изменив положения;  потом встал и,
казалось,  был  в  сильном  волнении:  руки  его  дрожали;  в  лице,  обычно
задумчивом и  спокойном,  появилось какое-то странное выражение,  как бы все
мышцы лица были в движении, темные глаза его горели лихорадочным блеском. Он
начал разбирать свои бумаги и,  отложив из  них  небольшую часть в  сторону,
принялся остальные рвать. Через несколько минут все мудрые рукописи, как-то:
лекции,  комментарии,  конспекты,  сочинения,  были  перерваны на  несколько
кусков.  Павел принялся было и  за  книги,  но  корешковые переплеты устояли
против его рук,  и он удовольствовался только тем,  что подложил их к печке,
видно,  с  намерением сжечь их  на другой день.  Этот энергический припадок,
кажется,  был не в духе Павла: он, видно, не был похож на тех горячих людей,
которые,  рассердившись,  кричат,  колотят стекла, часто бьют своих лакеев и
даже жен,  если таковые имеются,  а потом,  через четверть часа, преспокойно
курят трубку. Мой студент после варварского поступка с своими тетрадями упал
в изнеможении на постель;  в полночь, однако, он встал и, кажется, несколько
успокоился, потому что бережно начал собирать разорванные бумаги и переложил
книги от печки на прежнее место. Заснул он, впрочем, уж утром.


                                    III

                          МИХАЙЛО НИКОЛАИЧ МАСУРОВ

     На другой день,  часу в первом пополудни, Михайло Николаич Масуров, муж
Лизаветы Васильевны,  стоял у себя на дворе,  в шелковом казакине, в широких
шароварах, без шапки, с трубкою в зубах и с хлыстом в руке. Перед ним гоняли
на корде лошадь,  приведенную ему для продажи цыганам. Масуров имел курчавые
волосы,  здоровое,  смазливое лицо  и  довольно красивые усы.  Его  шелковый
казакин,  его широкие шаровары, даже хлыст в руке и трубка в зубах очень шли
к его наружности: во фраке или сюртуке он был бы, кажется, гораздо хуже.
     Цыган  нахваливал  лошадь,   а  Масуров,  как  знаток,  находил  в  ней
недостатки.
     - Смотри, барин, - говорил цыган, - передние-то ноги как несет! Корабли
пройдут.
     - Передние-то хорошо несет, да задними-то хлябит; на двуногой-то, брат,
далеко не  уедешь.  Ванька!  Подведи-ка  ее сюда!  -  Ванька подвел лошадь к
барину.  -  Вот она где хлябит-то,  - говорил Масуров, толкая сильно кулаком
лошадь в заднюю лопатку,  так что та покачнулась,  -  шеи-то, смотри, ничего
нет;  вот и копыта-то точно у лошака;  это уж,  брат,  значит,  не тово,  не
породиста.
     - Что копыта?  -  говорил цыган, поднимая ногу у лошади. - Ты посмотри,
какая нога-то у лошади.
     - Сашка!  Куда ты бежишь? - сказал Масуров, хватая за платье горничную,
которая бежала из избы с утюгом.
     - Полноте,  сударь, гладить пора. Ей-богу, обожгу: вон барыня смотрит в
окошко.
     - Эка важность,  барыня! - И он уж хотел было обхватить ее за талию, но
она  дотронулась до  дерзкой  руки  утюгом;  тот  невольно  отдернул  ее,  и
горничная,  пользуясь минутой  свободы,  юркнула в  сени.  -  Эка,  пострел,
хорошенькая! - заметил Масуров, глядя ей вслед.
     Горничная действительно была хорошенькая. Лизавета Васильевна, несмотря
на слабость своего супруга в отношении прекрасного пола, не оберегала себя с
этой  стороны,  подобно  многим  женам,  выбирающим в  горничные уродов  или
старух.  Она в это время точно сидела с братом у окна;  но,  увидев,  что ее
супруг перенес свое внимание от  лошади к  горничной,  встала и  пересела на
диван,  приглашая то  же сделать и  Павла,  но он видел все...  и  тотчас же
отошел от окна и взглянул на сестру: лицо ее горело, ей было стыдно за мужа;
но оба они не сказали ни слова.
     На  круглом  столе,  стоявшем около  дивана,  лежала  какая-то  бумага.
Лизавета Васильевна машинально взяла  ее  и  развернула:  это  была  записка
следующего содержания: "Приезжайте сегодня: мы вас ждем. Вы вчера зарвались;
нужно же было понадеяться на шельму валета". Лизавета Васильевна побледнела.
Она  очень хорошо знала смысл подобных записок:  беспокойство ее  еще  более
увеличилось,  когда вспомнила она,  что  вчерашний день,  сверх обыкновения,
оставила ключи от шкатулки дома.  "Он, верно, вчера играл", - подумала она и
вышла в  спальню.  Увы!  Подозрения ее  оправдались;  шкатулка была  даже не
заперта;  из  пяти тысяч,  единственного капитала,  оставшегося от продажи с
аукционного торга мужнина имения, она недосчиталась ровно трех тысяч. Видно,
Лизавете Васильевне было  очень жаль этих денег:  она  не  в  состоянии была
выдержать себя  и  заплакала;  она  не  скрыла  и  от  брата  своего горя  -
рассказала,  что  имение их  в  Саратовской губернии продано и  что от  него
осталось только пять тысяч рублей,  из  которых прекрасный муженек ее  успел
уже проиграть больше половины; теперь у них осталось только ее состояние, то
есть тридцать душ.  Но чем этим будешь жить?  А главное,  на что воспитывать
детей,  которых  уже  теперь  двое?  Вот  что  узнал  Павел  о  ее  семейных
обстоятельствах.  Лизавета  Васильева  просила  его  поговорить мужу.  Павел
обещался.
     - Ты только сама начни, сестрица: вдруг неловко, - заметил он.
     В то же время послышался голос Масурова.
     - Ух!  Ой,  батюшки,  отцы родные! - говорил он, входя в комнату. - Ой,
отпустите душу  на  покаяние!  -  продолжал он,  кидаясь  в  кресла.  -  Ой,
занемогу! Ей-богу, занемогу! - и залился громким смехом.
     - Что тебе так весело? - спросила Лизавета Васильевна.
     - Ах,  душка моя!  Ты  себе представить не  можешь,  что  видел сейчас.
Вообрази...  вспомнить не могу...  - Но звонкий смех, которым разразился он,
снова прервал его речь.
     Брат и  сестра невольно улыбнулись,  глядя на наивную веселость Михайла
Николаича.
     - Да что такое? - повторила Лизавета Васильевна.
     - Вы сами умрете со смеха,  -  продолжал Масуров, утирая выступившие от
смеха на глазах слезы. - Можешь себе представить: вхожу я в кухню, и что же?
Долговязая Марфутка сидит на муже верхом и бьет его кулаками по роже,  а он,
знаешь,  пьяный,  только этак руками барахтается.  -  Тут он представил, как
пьяный муж  барахтается руками,  и  сам  снова захохотал во  все  горло,  но
слушатели его не умерли со смеха и  даже не улыбнулись:  Лизавета Васильевна
только покачала головой,  а  Павел еще более нахмурился.  "И это человек,  -
думал он, - семьянин, который вчера проиграл почти последнее достояние своих
детей?  В  нем даже нет раскаяния;  он  ходит по избам и  помирает со смеха,
глядя  на  беспутство своих  дворовых  людей".  Михайло  Николаич еще  долго
смеялся; Павел потихоньку начал разговаривать с сестрой.
     - Ну, душка, - говорил, унявшись, Масуров и обращаясь к жене, - вели-ка
нам  подать закусить,  знаешь,  этого  швейцарского сырку  да  хереску.  Вы,
братец,  извините меня,  что я ушел;  страстишка!  Нельзя:  старый,  знаете,
коннозаводчик. Да, черт возьми! Славный был у меня завод! Как вам покажется,
Павел Васильич? После батюшки мне досталось одних маток две тысячи.
     Павел  с  удивлением  взглянул  на  зятя;  Лизавета  Васильевна  только
улыбнулась:  она,  видно,  привыкла  к  подобным  эффектным выходкам  своего
супруга.
     - У  тебя,  Мишель,  всегда есть  привычка прибавлять по  два  нуля,  -
заметила она ему.
     - Вот прекрасно!  Да ты-то почем знаешь?  Когда ты приехала, я их давно
проиграл. Много, черт возьми, я в жизнь мою проиграл!
     - А вчера много ли проиграл? - спросила Лизавета Васильевна.
     Масуров очень сконфузился.
     - Я вчера не проиграл, - отвечал он, запинаясь.
     - Где же три-то тысячи?
     Масуров покраснел и  ничего не  отвечал;  он только мотал головой жене,
показывая глазами на брата, который сидел в задумчивости.
     - Нечего кивать головой-то, - говорила Лизавета Васильевна, - при брате
я могу говорить все.  Ну,  скажи, Поль, хорошо ли это в один вечер проиграть
три тысячи рублей?
     - Очень  нехорошо!  -  начал  Павел.  -  Женатому  человеку не  следует
рисковать не только тысячами, но даже рублями.
     Говоря это, он, видимо, делал над собой большое усилие.
     Михайло Николаич переминался.
     - Не стыдно тебе? - сказала Лизавета Васильевна.
     - Ну,  душка,  извини,  -  говорил Масуров,  подходя к жене,  - счастие
сначала ужас как везло,  а под конец как будто бы какой черт ему нашептывал:
каждую карту брал,  седая крыса.  Ты  не поверишь:  в  четверть часа очистил
всего,  как липку;  предлагал было н