упросила быть  при  ней  в  халате,  очень справедливо
замечая,   что,  живши  вместе,  на  всякий  час  не  убережешься.  Потом...
Титулярная советница, несмотря на сорок пятый год жизни, хранила еще в груди
своей  сердце,  способное любить:  когда Бешметев уехал на  вакацию,  она  с
ужасом догадалась,  что питает к  своему постояльцу не привычку,  а  чувство
более нежное,  более страстное,  потому что,  в продолжение трех месяцев его
отсутствия,  безмерно грустила и  скучала,  а  когда Павел приехал,  она  до
сумасшествия  обрадовалась ему  и  чрезвычайно  сконфузилась.  В  голове  ее
образовалась довольно смелая мысль: она вздумала выйти замуж за Павла, когда
он кончит курс,  а до тех пор постараться внушить ему любовь к себе. С этого
времени  жизнь  Павла  сделалась  гораздо  комфортабельнее:  в  комнате  его
поставлена была новая мебель,  и  даже приделано было новое драпри к окошку;
про  стол  и  говорить нечего:  его  кормили как  на  убой;  сама титулярная
советница начала просиживать целые дни в  его комнате;  последнее,  кажется,
очень  надоедало Павлу,  потому что  он  каждый раз,  когда  входила к  нему
хозяйка,  торопился раскрыть книгу  и  принимался читать.  "Я  вам  не  буду
мешать,  а только так посижу",  - говорила хозяйка и, сев напротив, начинала
пристально на него смотреть, вздыхать и даже набивала ему трубки; холодность
Павла относила она к робости. Титулярная советница чувствовала непреоборимое
желание объясниться с своим постояльцем и ободрить его.  10 октября,  в день
своего рождения, она, кажется, исполнила свое намерение: за ужином она много
поила Павла вином, а потом пришла к нему в комнату и очень долго там сидела.
Но  на другой день Павел чуть свет ушел из дома и  нанял другую квартиру.  К
титулярной советнице он  более не возвращался;  даже за вещами своими просил
съездить  своего  нового  хозяина,  честного  немца,  питаемого  повивальным
искусством своей супруги.  Госпожа Подхлебова,  кажется,  не  ожидала такого
поступка со стороны своего постояльца.  "Что вам угодно? Я вас не знаю... Не
может быть...  Я  не  могу верить!.."  -  говорила она и  решительно было не
хотела отдавать вещей пришедшему за ними немцу. "Моя Каролин Ивановна кочет,
я кочет, господин студент кочет: ви не может не давать... Когда ви, мой дам,
не катите, то я пашоль на квартальный", - сказал немец и действительно пошел
было  за  квартальным;  но  титулярная советница сочла за  лучшее покориться
судьбе и отпустить вещи... Впрочем, она написала к Павлу предлинное письмо и
послала его  к  нему с  горничною девкой.  Содержание этого письма мне  тоже
неизвестно,  потому что и сам Бешметев, не прочитав его, разорвал и бросил в
печь.
     На новой квартире Павел начал жить так же однообразно и еще уединеннее.
Хозяева его не беспокоили: повивальная бабка почти никогда не бывала дома, а
честный немец предавался по целым дням невинному и любимому его занятию:  он
все  переписывал прописи,  питая честолюбивые замыслы попасть со  временем в
учителя каллиграфии.  Вскоре у Павла появилось новое занятие: он очень долго
начал засиживаться у  окна и  все смотрел на  крыльцо противоположного дома,
откуда  часто  выходила молоденькая девушка  в  сопровождении пожилой  дамы,
садилась в  парные сани,  куда-то уезжала и  опять приезжала.  В  теплые дни
девушка выходила с  какою-то дамой,  а  иногда с господином в бекешке гулять
пешком и была одета,  в таком случае, в теплый шелковый капот. Боже мой! Как
хороша казалась Павлу его соседка! Какая была чудная у ней талия! А глаза...
даже на таком дальнем расстоянии видно было,  что у ней чудные черные глаза!
Жизнь  Павла как  будто бы  сделалась полнее.  Каждый день  он  просыпался с
надеждою увидеть соседку и  действительно каждый день  ее  видел.  Он  очень
хорошо заучил, в котором часу она ходит гулять, долго ли гуляет; знал дни, в
которые  она  уезжала  часов  в  двенадцать и  возвращалась уже  поздно.  По
праздникам девушка и  дама  выезжали из  дома часу в  одиннадцатом и  часу в
двенадцатом возвращались домой;  Павел догадался,  что они ездят к обедне, а
потом узнал -  и куда именно; оказалось, что в соседний приход. Он сам пошел
туда,  видел ее,  видел вблизи,  и каждое воскресенье, каждый праздник начал
ходить в эту церковь.  С этого времени он почти перестал заниматься и вполне
предался своим мечтам.  Ему очень хотелось,  чтобы девушка его заметила,  но
этого ему никак не удавалось достигнуть.
     В конце первой недели великого поста соседний дом запустел; ни девушки,
ни дамы,  ни господина в бекешке не стало видно: они уехали. Трудно описать,
как Павлу сделалось скучно и  грустно;  он даже потихоньку плакал,  а  потом
неимоверно  начал  заниматься и  кончил  вторым  кандидатом.  Профессор,  по
предмету которого написал он  кандидатское рассуждение,  убеждал его держать
экзамен на  магистра.  Все  это  очень польстило честолюбию моего героя:  он
решился тотчас же готовиться; но бог судил иначе.
     Через  несколько  времени  Павел  получил  письмо  от  тетки,   которая
уведомляла его,  что  отец  его  умер,  а  мать в  параличе,  и  просила его
непременно приезжать как можно скорее домой.  Павла это очень огорчило, и он
тотчас же поехал, с твердым, однако, намерением снова возвратиться в Москву.
Мы  видели,  какие  печальные обстоятельства встретили Бешметева на  родине,
видели,  как  приняли родные  его  намерение уехать  опять  в  Москву;  мать
плакала,  тетка бранилась; видели потом, как Павел почти отказался от своего
намерения, перервал свои тетради, хотел сжечь книги и как потом отложил это,
в  надежде,  что мать со временем выздоровеет и отпустит его;  но старуха не
выздоравливала;  герой  мой  беспрестанно переходил  от  твердого  намерения
уехать к  решению остаться,  и вслед за тем тотчас же приходила ему в голову
заветная мечта о  профессорстве -  он вспоминал любимый свой труд и грядущую
славу.  Грустно,  тошно  становилось Павлу.  "Поеду,  непременно  поеду",  -
говорил он сам с  собою,  и только день отъезда откладывал в дальний ящик...
Он не мог себе без ужаса представить той минуты, когда мать, прощаясь с ним,
может быть не перенесет этого и  умрет на его руках;  кроме того,  не будучи
самонадеян,  он, кажется, не слишком твердо был убежден, что достигнет своей
любимой цели,  профессорства,  или по крайней мере эта цель была слишком еще
далека.  Весьма естественно, что в настоящем своем положении Бешметев не был
спокоен:  он чувствовал невыносимую тоску,  грусть и  скуку;  заниматься ему
почти не  давали,  потому что то  кликали к  матери,  то приезжала тетка или
сестра,  да,  кажется,  и  сам он был не слишком расположен к  деятельности.
Оставаясь один,  он обыкновенно ложился на кровать и бог знает о чем начинал
думать,  а  сердце между тем беспрестанно ныло и  тосковало.  Семейная жизнь
сестры была  для  Бешметева новым источником неприятностей;  Масуров казался
ему  отвратительнейшим существом,  а  сестра страдалицею,  тем  более что ей
угрожало впереди существенное зло -  бедность.  Впрочем, Лизавета Васильевна
впоследствии ни слова не говорила брату о своих семейных неприятностях, была
как будто бы  спокойна и  очень ласкалась к  Павлу.  Целые дни проводили они
вдвоем.  Бешметев начал  все  более  сближаться с  сестрою,  сделался с  нею
говорлив,  откровенен и даже поверил ей свою мечту.  Женщины,  как известно,
очень находчивы.  Лизавета Васильевна нашла,  что брат может заниматься,  не
уезжая в Москву, и что, если ему нужны книги, он может их выписать. Бешметев
счел  эту  мысль  довольно справедливою и  решился при  первом же  получении
оброков выписать рублей на двести книг и начать приготовляться. Успокоившись
на этом решении, он между тем целые дни начал просиживать у сестры.
     Случайно или умышленно,  но  только разговоры их  по преимуществу стали
склоняться на  любовь.  Лизавета Васильевна в  этом  отношении была  гораздо
опытнее брата: она знала любовь в самых тонких ее ощущениях; она, как видно,
очень  хорошо знала страдания и  счастие влюбленного.  С  отрадою и  не  без
волнения прислушивался Павел к  словам сестры и  понимал их каким-то неясным
чувством; в первый раз еще сблизился он с женщиною и взглянул в ее сердце.
     - Где это ты,  сестрица, все узнала? - спросил он однажды, прослушав от
сестры живой  рассказ о  нечаянной встрече одной  молодой девушки с  любимым
человеком.
     - Я много читала романов, - отвечала она.
     Павел сомнительно покачал головою.
     - Женщина в двадцать лет много знает,  много чувствовала,  - продолжала
Лизавета Васильевна.
     - И много испытала? - перебил Павел.
     - Может быть, и так, - отвечала Лизавета Васильевна.
     Результатом таких  бесед  было  то,  что  Павел,  приходя от  сестры  и
улегшись на  постель,  не сознавая сам того,  по преимуществу начал думать о
женщинах.  Московская соседка была припомнена в малейших подробностях.  "Как
хороша вообще женщина!  -  думал он.  -  Какое блаженство любить хорошенькую
женщину!"  Праздное воображение его  дополняло ему  то,  что не  досказывала
сестра.  Он  потом рассказал ей  слегка о  своей любви в  Москве к  соседке,
которую он,  по его словам,  до сих пор слишком хорошо помнит,  как будто бы
видел ее вчера.


                                     V

                            НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

     Лизавете  Васильевне  случилась  надобность уехать  на  целый  месяц  в
деревню.   Павлу  сделалось  очень  скучно  и  грустно.   Он  принялся  было
заниматься,  но,  -  увы!  - все шло как-то не по-прежнему: формулы небесной
механики ему  сделались как-то  темны и  непонятны,  брошюрка Вирея скучна и
томительна.  "Не могу!"  -  говорил он,  оставляя книгу,  и  вслед за тем по
обыкновению ложился на кровать и  начинал думать о  прекрасной половине рода
человеческого.
     Проскучав  недели  две,  Павел  вздумал  съездить  к  тетке.  Перепетуя
Петровна,  при его приходе,  стояла перед зеркалом и  надевала что-то  вроде
мантильи, сшитой по ее собственному воображению.
     - Насилу-то, батюшка, пожаловал, - сказала она, увидев племянника. - Ну
что, какова маменька-то?
     - Все так же-с, - отвечал Павел.
     - Палашка,  -  говорила Перепетуя Петровна,  отряхая шелковое платье, -
ведь юбка-то у меня все-таки видна.
     - Нет, матушка, это так.
     - Какое, дура, так! Паша, видна, у меня юбка-то?
     - Я ничего не вижу.
     - Наклонись,   батька,   пониже,   посмотри   хорошенько,   нехорошо...
растрепой-то приедешь.
     - Я ничего не вижу.
     - Ну,  уж  и  этого-то  не  умеешь сделать порядочно;  экий какой!  Еще
кавалер!  Что  у  меня  сегодня какой нехороший цвет  лица?  Этакая краснота
неприятная! Палашка! Подай-ка мне лодиколону обтереться. Оботрись-ка, Павел,
и ты.
     - Да мне-то зачем, тетушка?
     - Пустяки, сударь, изволь-ка обтереться да поедем вместе со мной.
     - Это куда?
     - К Феоктисте Саввишне.  Небось,  не привезу в какое-нибудь неприличное
место.
     - Помилуйте, тетушка! Я с ней незнаком.
     - Это что за  вздор?  А  я-то на что?  Я  знакома,  все равно.  Нечего,
извольте-ка сбираться:  вместе и  поедем,  отпусти свою лошадь-то.  Палашка,
вели его лошади домой ехать!
     - Тетушка...
     - Вздор, сударь, вздор! - затараторила Перепетуя Петровна.
     Как мой герой ни противился,  но через несколько минут он был вытерт из
собственных рук Перепетуи Петровны одеколоном и повезен в гости. Он едва мог
опомниться у  крыльца  Феоктисты  Саввишны.  Перепетуя Петровна,  всходя  по
деревянной лестнице,  освещенной фонарем,  опиралась на  руку племянника как
для поддержания своей особы,  так и для прекращения Павлу всякой возможности
улизнуть,  что  уже  и  было им  прежде того один раз  сделано.  Они вошли в
лакейскую,  где  было с  десяток шуб,  три  лакея и  сильный запах салом.  В
зале...  Но я  предварительно должен сказать несколько слов о хозяйке дома и
ее гостях. Феоктиста Саввишна, так как и Перепетуя Петровна, не принадлежала
к   высшему  губернскому  кругу,   но  имела  из  этого  круга  один  только
дружественный  дом  -   Кураевых;  сфера  же  ее  знакомства  ограничивалась
незначительным чиновным людом. В настоящее время у Феоктисты Саввишны были в
гостях  некто  помещик Иван  Иваныч,  дающий  деньги под  проценты,  уездный
стряпчий,  человек очень бы хороший, но, к несчастью, по нескольку раз в год
предающийся запою,  и,  наконец,  учитель гимназии, метивший в инспекторы, и
еще кое-кто.  Все эти господа привезли с собою жен, а некоторые и своячениц;
но вечера свои Феоктиста Саввишна обыкновенно скрашивала,  приглашая к  себе
дружественное для  нее  семейство из  высшего  круга  -  Кураевых.  Владимир
Андреич никогда сам не ездил к Феоктисте Саввишне,  но, занимая иногда через
нее деньги,  жену и дочерей отпускал. Брюнетка, как сама она говорила, очень
скучала  на  этих  жалких  вечерах;  она  с  пренебрежением отказывалась  от
подаваемых ей конфет,  жаловалась на духоту и  жар и беспрестанно звала мать
домой;  но  Марья  Ивановна  говорила,  что  Владимир Андреич  знает,  когда
прислать лошадей, и, в простоте своего сердца, продолжала играть в преферанс
с учителем гимназии и Иваном Иванычем с таким же наслаждением,  как будто бы
в  ее  партии сидели самые важные люди;  что касается до  блондинки,  то она
выкупала скуку,  пересмеивая то  красный нос  Ивана  Иваныча,  то  неуклюжую
походку стряпчего и  очень некстати поместившуюся у  него  под  левым глазом
бородавку,  то...  но,  одним словом,  всем доставалось!  Гости же Феоктисты
Саввишны в отношении особ высшего круга держали себя почтительно,  а хозяйка
оказывала им  исключительное внимание,  хотя в  то же время все почти знали,
что эти особы -  пуф,  или,  как говорили многие, сидят на овчинах, а бьют с
соболей,  то  есть крепко небогаты.  Но  их  изящная форма?  Что делать:  их
изящная форма внушала невольное к ним уважение.
     Хозяйка встретила еще в зале Перепетую Петровну и Павла.
     - Честь  имею  представить племянника,  -  сказала  Перепетуя Петровна,
целуясь с хозяйкой.
     - Очень приятно,  - отвечала Феоктиста Саввишна, жеманно кланяясь Павлу
и  глядя на него с некоторым удивлением:  она представляла его себе вовсе не
таким.  -  Милости прошу,  Перепетуя Петровна, - продолжала она, указывая на
дверь в гостиную, - Павел Васильич, сделайте одолжение.
     Но Павел не сделал одолжения,  не пошел в  гостиную.  Постояв несколько
минут, он сел невдалеке от гостя в коричневом фраке, который тоже, видно, не
принадлежал к  числу  дамских любезников,  а  потому сидел один-одинехонек в
зале.  Брюнетке и  блондинке сделалось очень скучно и  жарко в  гостиной,  в
которой действительно была страшная духота.  Обе девушки, взявшись под руки,
вышли в  залу;  они взглянули вскользь на  Павла и  на его соседа,  а  потом
насмешливо переглянулись между  собою;  Павел тоже  заметил их,  и  страшное
изменение произошло в его наружности:  он сначала вздрогнул всем телом,  как
бы дотронувшись до лейденской банки,  потом побледнел,  покраснел,  взглянул
как-то  странно на гостя в  коричневом фраке,  а  вслед за тем начал следить
глазами за  ходившими взад и  вперед девушками:  в  брюнетке мой герой узнал
свою  московскую соседку.  Барышни с  своей стороны не  глядели более ни  на
Павла,  ни  на  его  собеседника,  а  разговаривали громко о  недавно бывшем
маскараде на французском языке,  что они всегда делали в укор невежественным
гостям  Феоктисты Саввишны.  Вскоре  вошла  хозяйка  и  начала  умолять Юлию
Владимировну что-нибудь пропеть; Юлия отказывалась.
     - Вы не поверите,  - говорила Феоктиста Саввишна, обращаясь к Павлу и к
господину в коричневом фраке, - что у них за ангельский голосочек.
     Коричневый фрак встал,  кашлянул и ничего не сказал: выражение лица его
как будто бы говорило:  "Не могу знать-с,  не мое дело!" Но еще страннее вел
себя Павел; он даже не встал и не сказал ни слова хозяйке.
     - Кто это такой? - шепнула блондинка.
     - Бешметев, - отвечала хозяйка.
     Блондинка сжала губки и слегка кивнула головой.
     - Юлия  Владимировна,  -  заговорила снова Феоктиста Саввишна,  мучимая
меломанией, - сжальтесь над нами, доставьте нам это наслаждение.
     Юлия Владимировна сжалилась и  с кислою миною уселась за фортепьяно.  С
первым же ее аккордом все гости,  игравшие и  не игравшие в  карты,  вышли в
залу, а потом со второго куплета (она пела: "Что ты, ветка бедная... "{330})
многие начали погружаться в приятную меланхолию.
     - Я  не  могу без слез слушать этого романса,  -  говорила растроганная
Марья Ивановна, - так, знаете, много в нем души!
     - Да-с,  -  отвечал  Иван  Иваныч,  -  прекрасная песенка,  да  и  Юлия
Владимировна прекрасно изволят петь.
     - У ней хорошенький голосок, - подтвердила мать.
     Между тем  Павел все  сидел на  прежнем месте и  в  том  же  положении.
Блондинке очень  хотелось поговорить с  ним,  по  похвальной ее  наклонности
сближаться с несчастными.
     - Вы любите музыку? - спросила она его.
     - Я не знаю музыки, - отвечал Бешметев.
     - Вы ни на чем не играете?
     - Ни на чем-с.
     - А как вам нравится голос сестры?
     При этом вопросе Павел заметно сконфузился и молчал.
     "Какой он  странный!  -  подумала блондинка.  -  Как  бы  его заставить
поговорить? Может быть, скажет что-нибудь смешное".
     В этом намерении она села рядом с Павлом.
     - Вы бываете в собрании? - спросила она.
     - Нет-с.
     - Отчего же?
     - Я не люблю собраний.
     - Отчего вы не любите собраний?
     В это время брюнетка подошла к сестре.
     - Послушай,  ma soeur*,  -  продолжала блондинка,  -  monsieur не любит
собраний.
     ______________
     * сестра (франц.).

     Юлия отвечала сестре улыбкою и, взяв ее за руку, отвела от Павла.
     Часу в двенадцатом за Кураевыми были присланы лошади,  и они,  несмотря
на убедительные просьбы хозяйки -  закусить чего-нибудь, уехали домой. Павел
уехал вместе с  теткою после ужина.  Придя в  свою  комнату,  он  просидел с
четверть часа,  погруженный в глубокую задумчивость, а потом принялся писать
к сестре письмо. Оно было следующее:

     "Лиза,  друг мой!  Ты  себе представить не можешь,  что сегодня со мною
случилось.  Пришел я  к тетке;  она собиралась в гости на вечер и требовала,
чтобы  и  я  с  ней  ехал.  Я,  разумеется,  не  хотел;  но  она  закричала,
забранилась,  почти насильно посадила меня  в  сани и  привезла к  Феоктисте
Саввишне,  и здесь я встретил, знаешь ли, кого? Я встретил ее... ту, которую
видел в  Москве.  До  сих  пор я  не  могу еще хорошенько опомниться.  Тетка
говорит,  что  она  здешняя:  фамилия ее  Кураева.  Боже мой,  как  она  еще
похорошела!  Лицо ее сделалось еще правильнее...  Что за чудные у ней ручки,
Лиза!  Когда она  играла на  фортепьяно,  это была не  женщина,  а  античная
статуя, совсем как есть статуя..."

     Написав это,  Павел  лег  на  кровать.  Губернский учитель музыки  был,
впрочем,  совершенно другого мнения:  он  всегда выговаривал брюнетке за то,
что  она решительно не  умеет держать себя за  фортепьяно,  потому что очень
ломается. Пролежав несколько минут, Павел встал и снова принялся писать:

     "Я решительно влюблен: во мне совершается что-то странное и непонятное.
Бог знает что бы я готов был отдать,  если бы она меня полюбила! Я бы за это
готов был отказаться от всего".

     На  этом  месте  он  снова  остановился,  снова  полежал на  постели и,
вставши, еще приписал:

     "Приезжай,  Лиза, бога ради, скорее, - мне без тебя смертная скука; мне
так  много надобно с  тобою переговорить...  Что ты  там делаешь?  Приезжай!
Остаюсь любящий тебя и влюбленный.
                                                                  Бешметев".

     Заключивши таким образом письмо,  он запечатал его и улегся уже совсем,
но долго еще не спал и ворочался с боку на бок.  Встав на другой день, Павел
распечата