Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
ожала и при последних словах,
будучи не в состоянии ничего отвечать на несправедливую обиду, упала со
стула в страшной истерике. Павел не бросился к жене, как он это делал
прежде; он даже не позвал к ней на помощь и ушел к себе в комнату. С Юлией
был неподдельный и сильный истерический припадок: она рыдала на целый дом.
Несколько минут Павел сидел в каком-то ожесточенном состоянии и потом,
видно, будучи не в состоянии слышать стоны жены, выбежал из дома и почти
бегом пошел в поле, в луг, в лес, сам не зная куда и с какою целью. Пробежав
версты три, наконец утомился, упал на траву и, как малый ребенок, начал
рыдать. Трудно перечислить и определить те чувствования, которые породили
эти слезы; это были ревность, злоба, жалость, раскаяние, одним словом все
то, что может составить для человека нравственный ад. Но отчего страдали и
терзали друг друга эти два человека? Странно сказать, но оно справедливо. От
одного только непонимания один другого, разницы в воспитании и решительной
неопытности в практической жизни.
Между тем Юлия проплакалась. Слезы облегчили ее, и затем, несколько
успокоившись, она решилась тотчас же ехать к Катерине Михайловне, рассказать
ей все и просить у ней совета, что ей делать. Долее жить с Павлом, она уже
видела, что для нее нет никакой возможности.
В это самое время милосердая Катерина Михайловна была в исключительно
филантропическом расположении духа вследствие того, что ей принесли оброка
до полуторы тысячи ассигнациями и неизвестно откуда явился кочующий по
помещикам разносчик с красным товаром, и потому старуха придумывала, кому из
горничных, которых было у ней до двух десятков, и что именно купить на новое
платье, глубоко соображая в то же время, какой бы подарок сделать и милому
m-r Мишо, для которого все предлагаемые в безграмотном реестре материи,
начиная от английского трико до индийского кашемира, казались ей
недостойными. В это самое время приехала Юлия. Катерина Михайловна
обрадовалась до невероятности, выбежала встретить гостью еще в лакейскую и,
заметив, что у Бешметевой заплаканы глаза и что она очень бледна,
перепугалась и тотчас же спросила:
- Что с вами, бесценная моя? Вы больны или плакали? Боже мой! Не умер
ли кто-нибудь из близких вам?
На этот радушный вопрос Юлия ни слова не отвечала и только, сжав руку у
доброй Катерины Михайловны, просила отвести ее в отдаленную комнату и
позволить поговорить с ней наедине. Просьба эта, конечно, сейчас же была
исполнена. В самой отдаленной и даже темной комнате, предназначенной
собственно для хранения гардероба старухи, Юлия со слезами рассказала
хозяйке все свое горькое житье-бытье с супругом, который, по ее словам, был
ни более ни менее, как пьяный разбойник, который, конечно, на днях убьет ее,
и что она, только не желая огорчить папеньку, скрывала все это от него и от
всех; но что теперь уже более не в состоянии, - и готова бежать хоть на край
света и даже ехать к папеньке, но только не знает, как это сделать, потому
что у ней нет ни копейки денег: мерзавец-муж обобрал у ней все ее состояние
и промотал, и теперь у ней только брильянтовые серьги, фермуар и брошки,
которые готова она кому-нибудь заложить, чтоб только уехать к отцу. Катерина
Михайловна, исполненная, как известно моему читателю, глубокой симпатии ко
всем страданиям человеческим, пролила предварительно обильные слезы; но
потом пришла в истинный восторг, услышав, что у Юлии нет денег и что она
свои полторы тысячи может употребить на такое христианское дело, то есть
отдать их m-me Бешметевой для того, чтоб эта несчастная жертва могла сейчас
же уехать к папеньке и никак не оставаться долее у злодея-мужа. Юлия,
разумеется, на все это согласилась с удовольствием и благодарностию. Приняв
такое намерение, обе дамы начали придумывать, как бы все это сделать без
шума и без огласки. Катерина Михайловна решительно объявила, чтобы за вещами
послали ее человека, а между тем сама хоть недельку бы у ней отдохнула и
подкрепилась к такому дальнему вояжу. Юлия и на это согласилась. Послан был
человек с запискою от Бешметевой к ее горничной, которой было поручено,
забрав вещи Юлии, тотчас же приехать к Катерине Михайловне, а если будет
спрашивать барин, так ему сказать, что она ничего не знает, а только ей так
приказано.
Предпринятое дамами намерение они не открыли никому и даже m-r Мишо
сказали только, что Юлия приехала к Катерине Михайловне на несколько дней.
Француз с своей стороны, хотя уже и разочарованный в m-me Бешметевой, однако
очень обрадовался, узнав, что она прогостит несколько времени у m-me Санич.
Чувство удовольствия одушевило еще более и без того уже довольно
одушевленного m-r Мишо, поэтому в тот вечер он превзошел всякую меру
любезности. Не говоря уже об анекдотах, о каламбурах, об оркестре из
"Фенеллы", просвистанном им с малейшими подробностями, он представил даже
бразильскую обезьяну, лезущую на дерево при виде человека, для чего и сам
влез удивительно ловко на дверь, и, наконец, вечером усадил Юлию и Катерину
Михайловну за стол, велев им воображать себя девочками - m-me Санич
беспамятною Катенькою, а Юлию шалуньей Юленькою и самого себя - надев
предварительно чепец, очки и какую-то кацавейку старой экономки - их
наставницею под именем m-me Гримардо, которая и преподает им урок, и затем
начал им рассказывать нравственные анекдоты из детской книжки, укоряя
беспрестанно Катеньку за беспамятство, а Юленьку за резвость. M-r Мишо так
был мил в этой шутке, так уморительно гримасничал, что даже лакеи и
горничные, выглядывавшие из-за дверей, не могли удержаться от смеха, а сама
хозяйка и Юлия смеялись почти до истерики. Юлия не только не беспокоилась,
но даже почти совсем забыла в этом приятном обществе свое неприятное
положение, тем более что приехавшая горничная и привезшая ей вещи объявила,
что Павел даже и не спросил, куда и зачем это везут.
Павла мы оставили бежавшим из дома от стонов и рыданий жены. Несколько
успокоившись, он начал придумывать, каким бы образом помириться с Юлией,
против которой он чувствовал себя на этот раз совершенно неправым. Но каким
образом это сделать? Заговорить с ней? Но она, конечно, не будет отвечать.
Прийти прямо и просить у ней прощения? Это смешно, да и он не в состоянии до
того унизиться. Написать ей записку, в которой сказать ей, что он ее ревнует
и просит ее, чтоб она откровенно призналась, если любит этого француза, и в
таком случае предложить ей, не стесняя более ни себя, ни его, разъехаться, и
что он, с своей стороны, предоставит ей полную свободу и даже часть
состояния. С таким намерением возвратился он домой. Первый его вопрос был:
что барыня? И каково же было его удивление, когда он услышал, что Юлия,
которую он ожидал увидеть в страшной истерике или по крайней мере в слезах,
вскоре же после его ухода уехала, и уехала к Санич, то есть к французу, а
после того прислала записку к горничной, чтобы та привезла ей все вещи! Так,
стало быть, все это притворство, комедия, и что теперь уже она вполне
обличила себя, потому что уехала к Санич и требует свои вещи, вероятно с
намерением бежать с Мишо. Что, если и этот обожатель поступит так же с этою
безнравственною женщиною, как и Бахтиаров, то есть прогонит ее? Неужели же и
на это новое бесчестие он должен смотреть равнодушно? "Лучше не останусь
живой, - думал Павел, - чем позволю ей переступить порог моего дома. Суди
меня бог и люди, я с ней не буду более жить!" Решившись на это, Бешметев
призвал Марфу и Константина и строго приказал им не пускать решительно жену,
ни ее посланных в дом и не принимать никаких писем. То же было сказано и
собравшейся горничной Юлии, которая, впрочем, как мы видели, не передала
этого барыне. Подобное решение, видно, было слишком тяжело моему герою. С
каким-то отчаянием бросился он на постель и, не смыкая глаз, пролежал целый
вечер и целую ночь.
Посидев несколько минут, Юлия просила Катерину Михайловну позволить с
ней поговорить наедине, которая, конечно, сейчас исполнила ее желание. Таким
образом, обе дамы опять очутились в отдаленной и темной комнате, где Юлия
начала умолять Санич завтрашний же день чем свет отпустить ее в Петербург,
говоря, что она слышала, будто бы Павел хочет приехать и силою ее взять. Как
ни жаль было добрейшей Катерине Михайловне расстаться с Юлией, но делать
нечего; она сама очень хорошо понимала, какая может произойти неприятная
история, если муж приедет и вздумает взять Юлию силою. Согласившись
отпустить Бешметеву, она тотчас же принялась хлопотать об экипаже,
собственно предназначенном для развозки несчастных жертв и в котором Юлия
должна была доехать до губернского города. Юлия же, с своей стороны,
приказала горничной укладывать все свои вещи. Все эти приготовления обе дамы
делали со всевозможною скрытностию. Но m-r Мишо проведал и начал
расспрашивать, что такое это значит, сначала людей, а потом приступил и к
Катерине Михайловне, которая, для христианского дела, решилась даже солгать
и объявила любопытному французу, что Юлия на несколько дней едет домой,
потому что у ней болен муж, и что дня через три она возвратится к ней и уже
прогостит целый месяц.
Вечер прошел довольно скучно; хозяйка грустила, что она должна будет
расстаться с Юлией, которая должна одна, в таком ужасном положении, проехать
такое длинное пространство, и, наконец, придумала сама проводить несчастную
жертву хоть до губернского города. Юлия тоже не могла без ужаса себе
представить, как поедет она одна, а главное, как примет папенька ее
поступок. Француз был недоволен тем, что дамы что-то такое замышляют и
скрывают от него. Часов в десять все разошлись, Юлия с хозяйкой в ее
спальню, а француз в свой нижний этаж. Катерина Михайловна, оставшись с
Юлией наедине, начала с того, что подала Юлии полторы тысячи и очень
обиделась, услышав, что та хочет дать ей в них расписку; а потом, когда Юлия
хотела у ней поцеловать руку, она схватила ее в объятия и со слезами на
глазах начала ее целовать и вслед за тем объявила, что сама она едет
провожать ее до губернского города.
Еще m-r Мишо покоился мирным сном и даже видел очень приятные сны, как
две дамы, с предварительными слезами и прощанием, уселись в экипаж и
отправились в дальний путь.
XX
ОПЯТЬ РОДСТВЕННИЦА
В той же самой гостиной, в которой мы несколько лет тому назад
познакомились с почтенною Перепетуей Петровной и ее знакомою Феоктистой
Саввишной, они по-прежнему сидели на диване, и по-прежнему Перепетуя
Петровна была в трауре. Обе они тождественно пополнели, и разговор был между
ними, как и прежде, на печальный лад.
- Легко сказать, - говорила Перепетуя Петровна, - в какие-нибудь три
года перенесла я три потери.
- И говорить ничего не могу и утешать не смею, - перебила Феоктиста
Саввишна, - одно только скажу: берегите себя. Что вы теперь остались?
Круглая, можно сказать, сирота, а я по себе знаю, что такое одиночество,
особенно для женщины, когда не видишь ни в ком опоры.
- Матушка моя, - возразила Перепетуя Петровна, - о прочих я не говорю:
старики уже были; все мы должны ожидать одного конца. Но Павел-то, голубчик
мой! Только бы, что называется, жить да радовать всех, только что в
возмужалость начал приходить...
При последних словах старуха зарыдала.
- Полноте, Перепетуя Петровна, успокойтесь, умоляю вас, не кладите вы
на себя руки, ведь это грех, - говорила Феоктиста Саввишна.
- Ох, господи боже мой! - отвечала Перепетуя Петровна. - Жила в
деревне, ничего того не знала, не ведала, слышу только, что была какая-то
история, что переехали в усадьбу, и больше ничего. И вы вот, Феоктиста
Саввишна, - бог с вами! - хоть бы строчку написали.
- Не говорите этого, Перепетуя Петровна, не претендуйте на меня, -
перебила Феоктиста Саввишна, - вы знаете, я думаю, мой характер, где не мое
дело, а особенно в семейных неприятностях, я никогда не вмешиваюсь; за это,
можно сказать, все меня здесь и любят, потому что болтовни-то от меня пустой
не слышат. Что я вам могла написать? Одно только огорчение доставить; так уж
извините, как вы там хотите понимайте меня, а мне ваше-то здоровье дорого не
меньше своего.
- Знаю, голубушка моя, все ваше расположение очень хорошо понимаю и
ценю; да вы ведь знаете мою родственную любовь: самой себя, кажется, для их
счастия не пожалела бы. Да вышло-то все не так, как не послушались старой
тетки-то. Недели через две уже узнала, что она из деревни-то от него уехала.
Что, думаю, мне делать? Однако написала к нему письмо, и письмо, знаете,
этакое строгое: "Сейчас, пишу, приезжай ко мне". Не тут-то было: ни сам не
едет, ни письма не шлет; я другое - и на это ничего; пишу в деревню к Лизе -
та отвечает, что тоже ничего не знает и сбирается сама к нему ехать. Я - в
город, к тому, к сему, вас тогда не было; никто ничего не знает. Вдруг,
говорят, Владимир Андреич приехал, а на другой день и сам явился... Я так и
обмерла: ну, сами посудите, каково было встретиться после этаких
происшествий. "Что такое, говорит, почтеннейшая Перепетуя Петровна,
ребятишки-то наши наделали?" - "Не знаю, говорю, батюшка, вам лучше должно
быть известно". - "Все, говорит, пустяки: вам бы, Перепетуя Петровна, по
родственному-то вашему расположению, тому и другому намылить голову, да еще
и поучить, как надобно жить в супружестве; свою-то я уж поучил и привез ее
теперь с собою, а со своим-то вы поуправьтесь, так дело и поправим. Мое,
говорит, при отъезде было первое и последнее слово: слушайтесь и уважайте
Перепетую Петровну". - "Нет, говорю, Владимир Андреич, я прежде и не это
сказала, да знаете, какую неприятность получила, так благодарю покорно!"
- Какой, можно сказать, - перебила Феоктиста Саввишна, - Владимир
Андреич примерный отец: из Петербурга прискакал. Нынче родители-то выдадут
дочку замуж, да и не думают - живи себе, как хотят.
- Кто говорит? - подхватила Перепетуя Петровна. - Конечно, человек
умный, понимает все. Ах, боже мой! На чем я остановилась? Памяти совсем нет.
- Ну уж извините, и я не помню, - отвечала Феоктиста Саввишна, - нынче
и я совсем растеряла соображение.
- Да вот, как Владимир Андреич ко мне приехал, сидим, разговариваем.
Юлия Владимировна тоже приехала; ну, этакая, знаете, почтительная на этот
раз, нечего сказать, очень довольна: целует руки, "тетенька, говорит,
поучаствуйте в нашей жизни; мы, говорит, люди молодые". И придумали мы,
сударыня ты моя, за ним послать экипаж - мою бричку, будто бы от меня.
Только что мы этак решили, я еще не успела хорошенько заснуть - тоска такая;
вдруг в полночь будят: что такое? Говорят, Константин приехал. Так и обмерла
заранее. Является, и - знаете нашу прислугу, никакой ведь не имеют
осторожности - с первого слова, ни с того ни с сего: "Павел Васильич
приказал долго жить, третьего дня изволили скончаться". Ох, господи боже
мой! Как сидела на постеле, так и упала, и только уж на другой день в
состоянии была расспросить хорошенько. Холера, говорят, в полторы сутки
свернула.
- Что мудреного? Что мудреного? У меня так четыре кухарки умерли. Как
найму, так и умрет - на пьяниц она как-то все больше нападала.
- Известное дело: что уж у пьяного взять, и распотеет, и холодного
напьется, и съест какую-нибудь дрянь. Всего вреднее грибы: я, признаться
сказать, до них большая охотница, а в холеру-таки не ела.
- А что, Перепетуя Петровна, вам, по расположению вашему, сказать мне
можно: правду ли говорят, что Павел Васильич испивал?
- Было, Феоктиста Саввишна, - отвечала со вздохом Перепетуя Петровна, -
и порядочно было, особенно под конец; в семейных неприятностях закатит за
галстук, да и пойдет, говорят, ее писать - такая и этакая, все отпоет: мало
ли что ему, может быть, известно было, чего мы и не знаем. От этого,
говорят, она его и оставила.
- Послушайте, Перепетуя Петровна, - перебила Феоктиста Саввишна, - они,
должно быть, давно этого ужасного порока придерживались. Помните, как вы мне
говорили еще задолго до свадьбы, что он уединение любит, я тогда, конечно,
говорить не хотела, а сама с собой подумала: пьет, думаю, и пьет, должно
быть запоем. У меня были этакие знакомые, на вид ничего, а пьют, и только
этак благородного общества чуждаются, да кой-что еще заводят; этого-то я
смертельно боялась: думаю, будет скоро и это - а убьет это Перепетую
Петровну.
- Нет, - возразила Перепетуя Петровна, - этого-то бы я уже никак не
допустила, сама бы своими руками расплескала рожу, хоть купчиха какая будь.
- Где, матушка, теперь Лизавета Васильевна?
- С мужем в деревне теперь живет; вы ведь, я думаю, слышали, им
наследство досталось. И какой, можно сказать, благородный человек Михайло
Николаич! Как только получил имение, тотчас же все на детей перевел;
конечно, Лиза настояла, но другой бы не послушался. Она-то, голубушка моя,
все хилеет, особенно после смерти брата.
- Как Павла-то Васильича имение теперь?
- Все жене отдал, еще при жизни сделал ей купчую. Владимир Андреич
приезжает ко мне благодарить, а я, признаться сказать, прямо выпечатала ему:
как бы, говорю, там ни понимали покойника, а он был добрый человек, дай бог
Юлии Владимировне нажить мужа лучше его, пусть теперь за Бахтиарова пойдет,
да и посмотрит.
- Да где его взять-то теперь? В Одессу уехал, провалиться бы ему с
головой, проклятому! Не любила, сударыня, этого человека, точно разбойник
какой! Скольким он, можно сказать, неприятностей сделал? Вот хоть бы, между
нами сказать, вы ведь на меня не рассердитесь, как и Лизавету-то Васильевну
он срамил!
- Не говорите лучше мне про этого мерзавца: чтобы околеть ему,
проклятому!..
- Ведь этакой был, можно сказать, бесстыдный человек. После этой
истории, как я слышала, начал опять ездить к Михайлу Николаичу. Хорошо, что
ведь Лизавета-то Васильевна женщина с характером - просто не велела его
пускать в дом, да и только; а то ведь, пожалуй, и тут что-нибудь бы было.
ПРИМЕЧАНИЯ
ТЮФЯК
Впервые повесть напечатана в "Москвитянине" за 1850 год (ч. V, NoNo 19,
20, октябрь; ч. VI, No 21, ноябрь).
В "Москвитянине" "Тюфяк" не датирован; в издании Стелловского окончание
работы над ним помечено 29 апреля 1850 года.
Начало работы над этой повестью относится к концу 40-х годов. В
автобиографии Писемский сообщает: "...в 1846 я написал большую повесть
"Боярщина"... но повесть, посланная в "Отечественные записки", была
прихлопнута цензурой 47-го года, а между тем я в деревне написал другой уже
роман "Тюфяк". Но разбитый в своих надеждах не послал ее* никуда и решился
снова начать службу".
______________
* Так у Писемского ее, то есть повесть "Тюфяк". При определении жанра
"Тюфяка" Писемский так же колебался, как и в отношении "Боярщины".
Если принять во внимание, что Писемский ошибся в дате, - "Боярщина"
была послана в "Отечественные записки" не в 1847, а в 1848 году, - то можно
предположительно считать, что по крайней мере вчерне "Тюфяк" был написан
именно в этом году.