Она  решилась даже уехать к  отцу,
пробыть у него целый вечер; но... Бахтиаров явился. Юлия задрожала; она даже
была  не  в  состоянии отвечать на  его  обычное приветствие и  сидела,  как
уличенная преступница.
     - Вы  желали меня видеть,  -  сказал он,  усаживаясь очень близко около
хозяйки.
     Юлия была не в состоянии ничего отвечать.
     - Вы любите меня, - продолжал он, беря ее за руку.
     Юлия потихоньку выдернула руку и отодвинулась;  но Бахтиаров опять взял
ее руку.
     - А вы так меня не любите,  вы меня обманываете,  -  проговорила она со
слезами на глазах.
     - С чего же это вы взяли?  Я вас очень люблю,  - проговорил лев и хотел
Юлию взять за талию.
     Но она быстро встала и перешла на другой конец комнаты.
     - Я не хочу, чтобы вы так любили меня, - сказала она.
     - Как же вы хотите? - спросил Бахтиаров.
     - Я  хочу,  чтоб вы  меня любили,  как брат,  как друг,  чтоб вы только
гуляли со мной, говорили; мы станем вместе читать, заниматься музыкой. Я вас
люблю чистою любовью.
     На слове "чистая любовь" Бахтиаров сделал гримасу.
     - Adieu, madame* - проговорил он, взявшись за шляпу.
     ______________
     * Прощайте, сударыня (франц.).

     Юлия взглянула ему в глаза.
     - Куда же вы? - спросила она.
     - Куда-нибудь,  -  отвечал франт.  -  Я не могу вас видеть, я не должен
даже вас видеть,  потому что я слишком страстен, слишком люблю вас. В письме
вашем вы гораздо более обнаружили чувств: стало быть, вы меня обманывали...
     - Нет, я писала, что чувствовала, ты сам это очень хорошо знаешь.
     - Adieu, madame, - проговорил опять Бахтиаров.
     - Постой,  выслушай меня, - сказала Юлия, взяв его за руку, - разве это
не любовь, что я о тебе только и думаю, что ты для меня я не знаю что такое?
     - Право? - спросил Бахтиаров.
     Приехавший от сестры Павел остановил дальнейшее развитие их объяснений.
Бахтиаров успел уже пересесть в почтительное отдаление от хозяйки.  Разговор
не начинался, всем было неловко.
     Павел на этот раз почти не обратил никакого внимания на то,  что застал
губернского льва наедине с  женою,  он  думал о  бедной Лизавете Васильевне,
которая рассказала ему,  что Бахтиаров перестал к ним ездить и прислал к ней
письмо,  которое она,  против собственной своей воли,  приняла и  прочитала.
Бахтиаров писал,  что он отказывается от свидания с нею,  потому что страсть
его возрастает с каждым днем;  что он уже долее не в состоянии владеть собою
и  готов,  несмотря на  ее  холодность,  при ее муже броситься к  ее ногам и
молить о  любви.  После этого письма Бахтиаров целую неделю не бывал у  них.
Лизавета Васильевна говорила,  что  она  уже  привыкла не  видеть  его,  что
Бахтиаров сделал это потому,  что благороден и не хочет погубить ее.  Сказав
это, бедная женщина расплакалась и проплакала целый вечер.


                                    XIV

                                 СОПЕРНИЦЫ

     Кураев,  наконец,  уехал в  Петербург,  а  Павел определился на службу.
Случилось это  следующим образом:  Владимир Андреич,  как  мы  видели еще  в
первой главе,  советовал зятю, не рассчитывая на профессорство, определиться
к  должности,  а потом начал убеждать его сильнее и даже настаивать,  говоря
Павлу,  что семейный человек не  то,  что холостой,  -  он  должен трудиться
каждую минуту и  не  имеет  никакого права  терять целые  годы  для  слишком
неверных надежд,  что  семьянину даже неприлично сидеть,  как школьнику,  за
учебником.
     - Павел  Васильич,   -  говорил  Владимир  Андреич  своим  внушительным
голосом,  -  мы  вам отдали дочь не для того,  чтобы она терпела нужду;  тем
более,  от  чего  проистекает эта  нужда?  Извините меня,  просто  от  вашей
лености.  Что вы теперь делаете?  Ничего!  Я вам должен прямо сказать: вы не
можете быть профессором,  вы,  верно, уже все перезабыли; но вы можете, и по
вашим способностям и по вашему воспитанию, быть хорошим чиновником. Полноте,
милый мой,  выкиньте из  головы ваши бредни и  завтра же  поедемте со мною к
доброму и почтенному Назанову; он вас полюбит и выведет в люди.
     Павел  не  возражал тестю,  потому  что  в  словах  Владимира Андреича,
пожалуй,  было много и правды.  Грустно и тошно сделалось моему герою, когда
он  попристальнее вгляделся в  самого  себя  и  свое  положение:  заниматься
науками он  действительно не  мог;  для чего же он трудился десять лет?  Чем
вознаграждены эти  труды?  В  обществе он  до  сих  пор  не  имеет  никакого
значения, а в домашней жизни... В домашней жизни он мог бы быть счастлив, но
Юлия,  жестокая Юлия,  она  решительно не  любит  его,  она  не  может  даже
выслушать его, когда он начнет ей говорить о самом себе или даже о чем бы то
ни  было,  не  говоря уже  о  том  счастье,  которое могло бы  возникнуть из
взаимной любви,  дружеских вечерних бесед,  из  этой  обоюдной угодливости и
проч.  и  проч.  Ничего этого не  было,  а  между тем  нужда,  этот бич даже
счастливых супругов,  начала уже ощутительно показываться в их жизни. Деньги
были все прожиты,  наделано тысячи три долгов, карета сломалась, одну лошадь
совершенно испортили - все бы это следовало исправить, а на что? Денег всего
пятьдесят  рублей,   которых  едва  достанет  на  неделю.   "Бог  с  ним,  с
профессорством, - решил Павел, - определюсь на службу и стану трудиться".
     Здесь я должен заметить,  что при этих размышлениях Павлу,  несмотря на
всю его неопытность в практической жизни,  невольно пришло в голову:  отчего
Владимир Андреич сам ничего не дал за дочерью,  почему все заботы складывает
на него, а в то же время решительно не оценивает ни его благородства, ни его
любви к  Юлии;  что  Владимиру Андреичу следовало бы  прежде внушить дочери,
чтобы она любила и  уважала мужа,  а потом уж и от него требовать строгого и
предусмотрительного исполнения обязанностей семьянина.
     Но,  как бы  то  ни  было,  Павел решился служить и  на  другой же день
объявил о  своем  намерении тестю.  Тот  сейчас  же  свез  его  к  Назанову,
занимавшему  довольно  значительное место,  который,  собственно  из  одного
расположения к  Владимиру  Андреичу,  после  нескольких недель  испытания  и
приготовления дал ему место столоначальника. Павел начал работать неутомимо:
написанные им  доклады и  бумаги  невольно кидались в  глаза  отчетливостью,
краткостью и  ясностью изложения;  дела  принятого им  стола  пошли  гораздо
быстрее и  правильнее,  одним словом,  в  какие-нибудь два  или  три  месяца
Бешметев успел заслужить,  что называется,  канцелярскую славу;  начали даже
поговаривать,  что вряд ли  начальство не готовит его в  секретари.  Все эти
служебные подвиги герой мой  совершил с  величайшим усилием над самим собою,
или, лучше сказать, над своим сердцем. Он был привычен и способен ко всякому
занятию,  но  трудно было ему  просиживать почти целые дни,  не  видавшись с
Юлиею:  он не знал,  что она делает,  а главное,  его мучило подозрение,  не
сидит ли  у  ней Бахтиаров.  Как бы желая рассеять себя,  он еще прилежнее и
внимательнее начинал  работать целое  утро,  целый  вечер  до  поздней ночи.
Возвращаясь домой,  находил Юлию постоянно печальною и  чем-то расстроенною.
Она тоже боролась с своим сердцем. Бахтиаров сдержал свое слово и не бывал у
них.  М-me  Бешметева ровно две недели не давала волю этому бедному сердцу и
только посылала к  Бахтиарову то за книгами,  то за нотами,  который все это
присылал к ней,  но сам не являлся.  Наконец,  в ней не стало больше силы не
видеть его;  она написала к нему письмо, в котором умоляла его прийти к ней.
Послание это отправлено было с тою же горничной.
     Поутру в  этот  день случилось одно ничтожное и  неважное происшествие,
имевшее,  как увидит читатель,  довольно важное последствие.  Юлия сбиралась
ехать  с  визитами и  велела  себе,  между  прочим  нарядом,  подать тюлевый
воротничок,  который и был подан;  но оказалось, что надеть этого воротничка
не  было никакой возможности,  потому что он  скверно вымыт и  еще хуже того
выутюжен.  Юлия  Владимировна очень рассердилась на  горничную,  которая,  в
оправдание свое,  донесла  госпоже,  что  воротничок этот  мыла  не  она,  а
ключница Марфа. Юлия Владимировна позвала Марфу и спросила ее, как она смела
так скверно вымыть.  Старая и почтенная ключница, очень обижавшаяся тем, что
ее заставляют,  как простую прачку,  полоскать всякую дрянь,  объяснила, что
она лучше мыть не умеет и что уже она стара, и потому с нее грех спрашивать,
как  с  молоденькой.  Юлия,  конечно,  еще  более  рассердилась за  подобную
дерзость и закричала на Марфу,  говоря,  что она ее заставит мыть хорошо,  и
назвала ее,  в заключение своего монолога,  мерзавкою. Марфа с своей стороны
тоже очень рассердилась и  возразила госпоже,  что она не  мерзавка,  что ее
никогда так не называла -  царство небесное! - старая барыня и что отчего-де
Юлия Владимировна не спрашивает ничего с своего приданного человека, который
будто бы уже скоро очумеет от сна,  а  требует только с людей барина,  и что
лучше бы-де привести с собою молодых горничных, да и распоряжаться ими.
     - Вон пошла,  скверная!  -  закричала Юлия Владимировна и плюнула. - Ах
ты,  негодная! Сегодня же заставлю Павла Васильича наказать тебя. Вон пошла,
тебе говорят, - выгоните ее вон.
     Марфа,  не переставая говорить и расплакавшись, ушла в девичью, ворчала
целое утро и не явилась даже к столу,  говоря, что она оплеванная, а ввечеру
отправилась к людям Лизаветы Васильевны.  Юлия Владимировна была вспыльчива,
но  не  зла.  Когда возвратился Павел,  она  даже забыла рассказать ему  про
грубость Марфы,  и,  кажется,  тем бы все и должно было кончиться;  но Марфа
сидела очень  долго у  прислуги Лизаветы Васильевны,  жаловалась на  барыню,
рассказывала утреннее происшествие и, к слову, рассказала много кое-чего еще
и  другого,  а  именно,  что  барин хоть  ничего и  не  видит,  а  барыня-то
пришаливает с высоким барином,  с Бахтиаровым,  что у них переписка, что все
будто бы за книжками посылает свою приданную дуру.  Ан дело-то не то,  вот и
сегодня отправлена к нему записочка.  Петрушка своими глазами видел в щелку,
как они целовались.
     - Ведь  в  него  и  наша-то  влюблена,  -  заметила  горничная Лизаветы
Васильевны на  слова Марфы и  вечером,  раздевая барыню,  никак не утерпела,
чтобы не  рассказать ей  новости,  сообщенной Марфою,  и  с  некоторыми даже
прибавлениями.  Лизавета Васильевна,  выслушав весь  этот  рассказ,  сначала
вспыхнула,  а  потом страшно побледнела,  как будто бы вся кровь бросилась к
сердцу.
     - Кто же это тебе наболтал? - спросила она.
     - Ключница ихняя, она не станет врать; сегодня целый вечер сидела у нас
и все, все, что ни есть, рассказала.
     - Да отчего же они знают, что у них переписка?
     - Ну как, матушка, не знать! Вот и сегодня послала свою горничную опять
с записочкою.
     - И сегодня? - едва могла выговорить Масурова.
     - И сегодня,  -  отвечала горничная. - А этта так все за книжками будто
бы посылала к нему, раза по два в день. Ну, а уж известно, какие книжки-то.
     - Все  это пустяки;  у  меня не  смейте никому болтать,  -  проговорила
Лизавета Васильевна и выслала горничную от себя.
     Несколько минут она не могла прийти в себя,  так поразила ее сообщенная
горничною новость.  "Неужели это правда?  -  думала она. - Неужели Бахтиаров
обманывал ее? Неужели он такой интриган - он, который был при ней всегда так
холоден со всеми другими женщинами?  Неужели он влюблен в Юлию и интригует с
нею?  Нет,  это  не  может быть:  они  из  пустяков обыкновенно выводят свои
заключения. Может быть, она так только приветлива с ним, как хозяйка; но эта
переписка? Прислуге не придет в голову выдумать о переписке". Вот что думала
Лизавета Васильевна, а между тем сердце ее разрывалось на части. Сила любви,
говорит  Жорж  Занд,  заключена в  нас  самих  и  никак  не  обусловливается
достоинством любимого человека,  которого мы  сами украшаем из  собственного
воображения и  таким образом любим в  нем свой призрак.  Лизавете Васильевне
Бахтиаров казался  чем-то  выше  всех  других  людей.  Отторгнувшись от  его
исканий еще  до  замужества своего,  отторгаясь и  теперь от  них вследствие
нравственного инстинкта, она все-таки не переставала любить и уважать его. В
своих  отношениях  с  ним  она  видела  что-то  поэтически  прекрасное;  она
воображала,   что  они  оба  страдальцы,  родные  по  душе,  но  отторгнутые
обстоятельствами, хотя и должны жить далеко друг от друга, но с непрестанною
мыслью один о  другом,  с  вечною и  неизменною любовью.  Вот что она думала
прежде;  но  что же выходит теперь:  он обманывал ее,  как обманывал другую,
третью; можно ли, любя одну, интриговать с другою? В состоянии ли, например,
она не только полюбить другого мужчину,  -  но,  боже мой! - даже подумать о
другом, кроме него, тогда как он, может быть, теперь, в эту минуту, счастлив
с  другою,  с  которою смеется над нею и  над ее любовью?  Напрасно рассудок
говорил бедной женщине,  что это не должно ее беспокоить, что, отторгнувшись
от Бахтиарова,  она не имеет никакого права обязывать его,  как мужчину,  на
верность,  что это даже лучше,  потому что предохранит ее  самое навсегда от
падения.  Но сердце не слушало, оно тосковало, грустило и ревновало. Приехал
Михайло Николаич и,  как обыкновенно,  немного пьян;  он  начал было длинный
рассказ о  том,  что  кто-то  без  всяких уважительных причин прибил кого-то
стулом.  Но  Лизавета Васильевна,  ссылаясь на болезнь,  просила мужа идти в
свою комнату. Тот ушел, но только не в свою комнату, а велел заложить лошадь
и опять куда-то уехал.
     На  другой день  поутру,  часу  в  двенадцатом,  Масурова отправилась к
брату.  Я  не  могу  здесь умолчать о  том,  что  единственной причиною этой
поездки был рассказ горничной девки.  "Я, верно, застану его у нее, - думала
Лизавета Васильевна,  -  а  если нет,  то нарочно буду заговаривать о  нем и
увижу,  как она будет себя вести".  Приехав к  Бешметевым и  увидя у крыльца
лошадь Бахтиарова,  она тихо прошла лакейскую,  в которой никого не было,  и
еще осторожнее пошла по зале. Дверь в гостиную была притворена, и оставалось
небольшое отверстие.  Лизавета Васильевна не  могла утерпеть и,  не  входя в
комнату,  заглянула в щель. Все сомнения рушились: Бахтиаров сидел на диване
рядом с Юлией,  которая одною рукой,  опирающейся на стол, поддерживала свою
голову,  а другою держала затянутую в перчатку руку льва. Она была грустна и
в  заметном волнении!  Что же  касается до  Бахтиарова,  то  он тоже смотрел
довольно пристально на Юлию, но с каким именно выражением, Масурова не могла
уже  заметить,  потому что сама едва удержалась на  ногах.  Дрожащими руками
схватилась  она  за  косяк  двери  и   несколько  минут  пробыла  как  бы  в
бессознательном состоянии.  Придя несколько в  себя,  она  отошла от  двери,
начала довольно громко кашлять и  с  этими  уже  предосторожностями вошла  в
гостиную.  При  входе  ее  хозяйка сидела  у  окна  за  пяльцами,  Бахтиаров
оставался на  прежнем  месте.  Юлия  в  смущении поздоровалась с  сестрой  и
просила ее сесть. Несколько минут продолжалось странное молчание.
     - А брат где? - спросила, наконец, Лизавета Васильевна.
     - Он на службе, - отвечала Юлия. - Как теперь ваше здоровье?
     - Мне лучше.
     Здесь разговор прекратился на несколько минут.
     - Как здоровье Михайла Николаича?
     - Он здоров.
     И опять разговор прекратился.
     - Какое у вас миленькое платье! Где брали?
     - У Кривоногова.
     - У него все товары со вкусом.
     - Нельзя сказать!
     Опять молчание, которое прервала уже Лизавета Васильевна.
     - Что вы теперь поделываете? - спросила она.
     - Ничего особенного, вышиваю подушку.
     - А я так ужасно скучаю:  книг совершенно нет. Вы, я слышала, ma soeur,
берете книги у Александра Сергеича,  -  сказала Лизавета Васильевна,  указав
глазами на Бахтиарова.
     При  этом намеке Юлия вся  вспыхнула.  Что же  касается до  губернского
льва, то в первую минуту он надулся, но потом на устах его появилась улыбка,
как будто бы ему был приятен намек Масуровой.  Возобновившийся потом,  после
непродолжительного молчания, разговор также как-то не вязался, но зато очень
много говорили глаза:  Бахтиаров,  не  говоривший почти ни слова,  несколько
минут пристально смотрел на Лизавету Васильевну,  которая,  видно, была не в
состоянии вынести его взгляда и потупилась;  Юлия, по-видимому, глядевшая на
свою работу,  в  то  же время прилежно следила за Бахтиаровым и,  поймав его
продолжительный взгляд на  Масурову,  посмотрела на  него  с  немым  укором.
Губернский лев тотчас начал глядеть на потолок. Лизавета Васильевна, с своей
стороны, тоже все видела и, наконец, встала.
     - Куда же вы?  -  спросила Юлия тем тоном,  которым обыкновенно говорят
хозяева  гостям,   когда  искрение  желают,  чтобы  они  поскорее  убирались
восвояси.
     - Домой.  Дети одни. Прощайте, ma soeur, adieu, monsieur, - проговорила
Масурова и уехала.
     Во  всей этой сцене Масурова,  как мы  видели,  по  возможности владела
собою.   Но  когда  она  возвратилась  домой,  силы  ее  оставили;  бледная,
истерзанная,  упала она на кресло и долго сидела в таком положении,  а потом
позвала было  к  себе Костю,  игравшего у  окошка бумажною лошадкою,  хотела
ласкать его,  заговаривала с ним,  но все напрасно - слезы невольно текли по
щекам ее.  "Господи!" - проговорила она, оттолкнула от себя ребенка и ушла в
свою комнату.  Приехал Михайло Николаич и  не мог добиться от жены ни одного
слова.  Она  сидела  задумавшись и,  кажется,  решительно не  понимала и  не
видела, что происходит вокруг нее.
     По отъезде Масуровой Бахтиаров и Юлия несколько минут молчали.
     - Она все знает,  -  сказала,  вздохнув,  Бешметева. - Вот видишь ли, -
продолжала она,  устремив на Бахтиарова нежный взор,  - что я еще сделала? -
ничего,  а  между тем  злые люди клевещут на  меня.  Но  я  теперь спокойна;
совесть меня не укоряет; если бы даже и папенька узнал, я бы и тому сказала,
что я  люблю тебя,  но люблю благородною любовью.  Я не понимаю,  что у вас,
мужчин,  за страсть отнимать у женщин спокойствие души, делая из них, чистых
и  прекрасных,  каких-то  гадких  существ,  которых  вы  сами  будете  после
презирать.
     Бахтиаров не  обратил,  кажется,  должного внимания на  этот прекрасный
монолог,  потому что занят был какими-то собственными соображениями,  и  при
последних словах он встал и взялся за шляпу.
     - Куда же? - спросила Юлия.
     - Нужно. Надо поздравить одного именинника, - отвечал лев.
     - Опять меня оставляешь, бог с тобой!
     - Нужно. Увидимся.
     - Скоро?
     - Скоро.
     - Постой, два слова. Было у тебя что-нибудь с Масуровой?
     - Решительно ничего.
     - Лжете вы, monsieur, она в вас влюблена по уши, а теперь ревнует.
     - Ты думаешь?
     - А ты не видишь будто бы... Ох, какой ты хитрец!
     - Adieu,  - проговорил франт и, как бы желая загладить свою холодность,
взял руку Юлии и крепко поцеловал ее...
     Долго,  очень долго смотрела Юлия вслед ему и  потом в раздумье села за
пяльцы,  но  не могла вышивать,  потому что в  подобном состоянии только для
вида садилась за работу.
     Между  тем  Бахтиаров приехал домой.  Здесь  я  считаю  себя  обязанным
представить читателю моему тот  монолог,  который произнес он  сам с  собою,
ходя взад и вперед по своему залу.  "Чудная эта женщина -  Масурова, - думал
он,  - какие у ней прекрасные манеры! Насколько она лучше этой Бешметевой! А
эта решительно дрянь:  в  каждом слове,  в  каждом ее движении так и лезет в
глаза  провинцией;   покуда  молчит,   еще  ничего:  свежа...  грудь  хорошо
развита... и, должно быть, довольно страстная женщина... Но Масурова... черт
знает что за женщина.  Вот три года,  как я за ней ухаживал,  и как она себя
выдерживает! Не может же быть, чтобы э